Были, правда, случаи, когда жертва не выдерживала пыток и умирала, так и не признав своей вины. Это считалось значительным просчетом палача, он должен был быть бдительным и внимательно следить за состоянием того, кого пытал, и отпаивать его вином, если тот терял силы. Каспер еще от отца перенял этот очень удобный способ получения показаний, потому что подвыпившая жертва быстрее покорялась и начинала признаваться в том, в чем ее обвиняли. Правда, присяжным такая процедура не очень нравилась, и они давали разрешение поить вином только для подкрепления сил. Каспер на это не обращал внимания и для подкрепления сил у него было красное вино, а отдельно он держал наготове кувшин с белым вином, которым жертву подпаивал. Присяжные на расстоянии отличить вино от воды не могли, а то, что у жертвы язык заплетался, было обычным явлением для каждого, кто терпел большие муки и искусал язык и губы.
Пытки не считались наказанием, наказание наступало только после них, следовательно, палач казнил подозреваемого в преступлении прежде, чем судья признает, что он преступник. Каспер чувствовал себя кем-то очень значительным – от него зависело, кто предстанет перед судом и в каком качестве, но поскольку жертва могла быть невинной, палач должен был надевать перчатки, чтобы не прикасаться к ней голыми руками и тем самым не осквернить себя.
Во Львове, как и в Сяноке, применяли два вида пыток – растягивание тела канатами и прижигание, каждую из них повторяли трижды, попеременно. Первое занимало слишком много времени, второе было более действенным, потому что прижигание железом или огнем не требовало какой-либо особой подготовки.
Когда Каспер впервые должен был растянуть жертву, староста вынул толстую обтрепанную книгу и зачитал: "В одну стену высотой в полтора локтя от земли вбиваем крюк с кольцом, такой же крюк вбиваем в противоположную стену, только немного выше. Шнур, которым сзади на плечах спутаны руки повергаемого пыткам, протягиваем через кольцо повыше, а ноги прилаживаем к кольцу пониже на противоположной стене. Шнур смазывается жиром, чтобы легко можно было его дергать, потому как рывок за шнур вызывает вырывание плеч из суставов".
– Вот, видите? – ткнул староста пальцем в потолок. – Это вам не гоцки-клецки, а качественная работа.
Существовало три вида наказания: банниция, или изгнание из города, телесная кара и наказание смертью. Банницию считали особенно позорной и проводили ее по определенному ритуалу: сначала били в колокола, созывая горожан, потом объявляли на Рынке имя преступника и совершенные им преступления и выводили его за стены города, дорогой бичуя. При этом банит – изгнанный – должен был держать в руках пук соломы, который потом палач поджигал, произнося предостережения перед возвращением обратно. Изгнание могло длиться определенное время, а могло распространяться на всю оставшуюся жизнь, и горе тому, кто вернулся бы в город – тогда уж его ждала смертная казнь. Изгнав банита за стены, ворота закрывали, и на этом экзекуция заканчивалась.
Из телесных наказаний популярными были порки розгами. Одна, самая постыдная, происходила на Рынке у прангера, а вторая, применяемая для лиц более знатных и для мелких преступников, – в погребах Ратуши. Ворам на первый раз клеймили лицо, на второй – отрезали уши, на третий – выжигали каленым железом крест, но каждый раз также пороли от души. Если все это не помогало, то отрубали руки, а мошенникам, которые в игре в кости мухлевали, выкалывали глаза. В пору, когда Каспер стал палачом, телесные наказания пришли в упадок, потому что не имели какого-то особого значения, зато получили большое распространение пытки, как очень действенное средство следствия, после которых преступник все равно покидал застенки искалеченным.
Вешали за пределами города, потому что висельник должен был еще некоторое время висеть на виселице, пока не останется от него один скелет. Висельный Холм, или Гора Казней, вызывал постоянный интерес среди волшебниц и знахарей, вера в особую силу растений, которые там изобиловали, была так же прочна, как и веревка, на которой висел преступник. Но не только за растениями ходили туда тайком, а еще и для того, чтобы отрезать кусок тела повешенного, например, палец, из которого волшебницы варили "любчик" – приворотный настой и средство от импотенции, а то и целую руку, которой затем можно было открыть любой замок, кусок одежды также имел свою ценность, его прикладывали к ране, как и веревку. Рука повешенного славилась невероятными лечебными свойствами, некоторые из врачей носили ее с собой – страшную, черную, иссохшую, но смазанную маслом, чтобы отбить запах. Поэтому в первые дни выставляли у виселицы стражу, но когда смрад становился невыносимым, труп оставался без присмотра. И то сказать – стража была не против и сама отрезать что-нибудь и перепродать.
Приговоренные к виселице отличались тем, что перед смертью прихорашивались – мужики брились, надевали чистое черное платье, девушки надевали белые камлотовые платья и, едя на телеге, сыпали из корзины цветами, заливаясь смехом. Это уже стало странной традицией, и никто ее из будущих висельников не нарушал. Проститутки всегда радостно приветствовали мужчин, которых должны были казнить, встречая их у тюрьмы, и бросали им цветы, которые те прицепляли к своей одежде. При этом проститутки пели:
Прощай, мой сокол, мой игривый!
Уже тебя ждет женитьба,
Но не на пани-графине,
А на виселице женят ныне.
Пойдешь не с нами в танец,
А только с веревкой, засранец.
Будет тя ветер качать,
Буйные вихри лохматить.
Будет тя ворон любить,
Глаза расплющены пить.
Совы тебе запоют,
Нетопыри на дрымбе заиграют.
Ведьмы тя пригубят,
Пальцы украдут и затрубят.
Но не только проститутки чествовали приговоренных – в зависимости от личных симпатий хозяин выносил кружку с вином и угощал обреченного на смерть, а тот, выпив махом, сразу приходил в хорошее настроение. Когда воз прибывал к Горе Казней, на верху которой стояла виселица, преступника пересаживали на плоский воз без бортов. Кони вытаскивали его под виселицу, преступнику набрасывали веревку на шею, лошадей стегали, и висельник исполнял свой последний танец. А чтобы он долго не мучился, дорогая семья ловила его за ноги и тянула изо всех сил вниз. Потом уже каждый, у кого была какая болячка, спешил прикоснуться к мертвецу или к урине, которая вытекла из него.
Отец Амброзий, старый доминиканец, который смолоду собирал средства на выкуп рабов, а потом ездил по татарским и турецким землям и ни разу не возвращался один, для каждого вида казни составил отдельные молитвы, которые преступники должны были за ним повторять. Тот, кого должны были повесить, говорил: "Пусть эта виселица благодаря Тебе, Иисус, станет для меня лестницей в небо и калиткой в Царство Твое". Тот, кого должны были казнить мечом, говорил: "Иду я охотно, бросая голову мою под ноги святой справедливости Твоей", а осужденный на четвертование: "Мое грешное тело должно теперь согласно справедливому и правильному решению на четыре части быть разделено, и на четырех сторонах света развешено, и на ужасное зрелище на кол насажено. А я буду со всех четырех сторон Святейшего Креста Иисуса Бога славить, с востока, запада, юга и севера. Аминь". Если казнь была через отсечение головы, но с предварительным калеченьем, то приговоренный повторял вслед за святым отцом: "Господь Христос, будь со мной в любое время мучений моих, и как Ты выдержал пробой Твоей святой правой ноги, помоги мне, чтобы я так же терпеливо выдержал пробой моей правой ноги, и как Ты выдержал пробой Твоей святой левой ноги, помоги мне, чтобы я так же терпеливо выдержал раздробление моей левой ноги, как и ломание моей злой руки".
Каспер не мог надивиться терпению отца Амброзия, потому что не все преступники соглашались повторять эти слова и сыпали скорее проклятиями – тогда монах говорил эти слова вместо них. Говорил спокойно, но громко, и ничто не могло сбить его с толку.
На этот раз все было необычным. Раньше палач сам приходил к обреченному на казнь, стучался в его дверь, просил прощения, затем связывал руки и вел к помосту. Теперь разбойника, закованного в цепи по рукам и ногам, вело восьмеро цепаков, позади шел отец Амброзий с молитвенником под мышкой. Чугаю было на вид лет сорок, он был крепким мужиком, цепаки доставали ему только до плеча. Он испуганно вертел головой по сторонам, колени у него подгибались, он падал, но цепаки быстренько его подхватывали и дальше чуть ли не волокли волоком. Уже на лестнице его приходилось подталкивать и поддерживать, потому что он все время поскальзывался и не попадал ногами на ступени. Страх в его глазах был звериный, изо рта текла слюна, а из глаз – слезы. Странно было видеть этого разбойника в таком состоянии, и каждый понимал, что убивать куда легче, чем самому идти под меч.
Наконец, когда он оказался на помосте и взглянул на палача, имевшего спокойное, непроницаемое лицо, ноги у него снова подкосились. Палач стоял, оперев руки на рукоять меча, на его красной рукавице искрилось кольцо с зеленым камнем. Судья развернул скрученную в трубку бумагу и прочитал приговор, а затем провозгласил:
– Напоминаю – никто под страхом наказания телесного и имущественного не должен чинить мастеру малодоброму никаких препятствий, и если случится так, что он промахнется, то никто не смеет поднимать на него руку. Да пребудет воля Божья.
За ним подал голос отец Амброзий:
– Сын мой, – обратился он к разбойнику, окончив короткую молитву, – причастись таинств святых и получи прощение за грехи свои… А теперь повторяй за мной…
Все это время Каспер не сводил глаз с Чугая, о котором до сих пор все слышали как об отчаянном смельчаке, он мог отбиться от десятка воинов, но здесь, на помосте, стоял совершенно беспомощный, пальцы у него дрожали, а на прокушенных губах алела кровь, из его растрепанных волос торчало сено, очевидно, то самое, на котором он предавался плотским утехам утром. Каспер вдруг почувствовал симпатию к приговоренному. Странным образом их объединяло теперь что-то общее – в один и тот же день они расстались с пьянящим запахом сена и еще более пьянящим запахом женщины.
Подмастерья силой заставили разбойника стать коленями на помост, голову его положили на пенек правой щекой, затылком к палачу. Однако разбойник повернул голову на другую сторону и вполглаза следил за палачом. Подмастерья отступили на несколько шагов. Палач поднял меч. Разбойник захлипал громко, закашлялся, давясь слюной, и попытался встать, но меч рассек воздух и с силой опустился на шею. Каспер с непривычки чуть не выпустил меч из рук – так мощно рванула ртуть к острию. Голова отскочила, громко ударилась о доски и откатилась, подмастерье хотел ногой ее придержать, но поскользнулся и грохнулся, измазав в крови плечи, второй подмастерье был более ловким и подхватил голову за волосы и показал толпе, которая одобрительно загудела. Глаза мертвой головы моргнули и закрылись, а губы отворились. Подмастерье, показав голову на все четыре стороны света, швырнул ее в корзину. На помосте между тем билось в судорогах обезглавленное тело, брызгая во все стороны кровью из разрубленной шеи, толпа даже должна была отступить немного назад, охая и вскрикивая, поскольку брызги летели перед самыми носами зевак. Когда же тело, наконец, замерло, тишина воцарилась такая, что слышно было, как кровь, стекая с помоста, капала в каменный желоб и тоненькой струйкой стекала, перемешиваясь с грязью и мусором. Тогда только люди начали расходиться, а их место заняли собаки, жадно лакая еще теплую кровь, скалили зубы и рычали.
Глава 9
Пыточная
Из записок Лукаша Гулевича
"Март – апрель 1647 года.
Итак, я взял на себя обязанность судебного медика, и темные погреба пыточных встретили меня холодом и влажностью, вызывая состояние угнетенности и сомнений относительно выбранной должности. Тюрем во Львове было семь, некоторые – со странным названием: "Верхняя", "Белая", "За Решеткой", "Веселая", "Гелязинка", "Аведичка" и "Доротка". Охраняли их довольно небрежно, так что бывали случаи, когда заключенные сбегали. Благородных преступников уполномочен был вылавливать бургграф, сидевший на Высоком Замке, также он охотился на разбойников, но только тогда, когда ему давали в распоряжение отряд драгун. Пойманного преступника он передавал войту, под чьим началом были двенадцать лавников. Часть из них составляла лавничий суд, который и определял наказание, но когда речь шла о шляхтиче, то не так просто было его осудить. За порядком в городе и в предместьях следил ратушный гутман, или ночной бургомистр. Он должен был ловить преступников, охранять городские ворота и наблюдать за заключенными. Гутман руководил городской стражей, или же цепаками, потому что у них были цепы на вооружении. Кроме лавников, городом правили двенадцать райцев, занимавшихся преимущественно политическими и административными вопросами. С райцами мне приходилось иметь дело редко, а вот с членами лавничего суда – постоянно, наибольший авторитет среди них был у Томаша Зилькевича, еще совсем молодого, и у Бартоломея Зиморовича.
– Вы знаете, как пахнут стены тюрьмы? Это неповторимый запах, – бормотал старый ключник, показывая мне место моей работы. – Каждый, кто попадает сюда, впитывает его в себя, как губка, и потом никогда не может с ним расстаться. А если стены тюрьмы из дерева, то дерево пропитывается этими запахами до глубины своего нутра. Пол в "Доротке" гниет от одного лишь дыхания заключенных. Но вы, пан, не переживайте. Вам здесь не жить. Пришли и ушли. А я врос, как гриб, в эту плесень и сырость. Ношу ее вот здесь, – он постучал себя в грудь, – и сколько бы не выдыхал ее на свежем воздухе, выдохнуть не могу. Разве что с последним вздохом избавлюсь от нее.
Первые пытки, за которым я наблюдал, были над двумя молодицами, которые занимались нежностями с дьяволом и пытались приворожить своего пана, у которого служили. После купели в реке и после того, как им в глотки влили по десять литров холодной воды через специальные воронки, обе признались во всем. Животы у них надулись, как у беременных, я настоял, чтобы их оставили отдохнуть на сене, потому что они уже теряли сознание. Они просили, чтобы им дали спокойно умереть, что они уже ничего нового не скажут, но судьи и войт считали иначе, для них картина была еще не совсем ясна – непонятно, кто кого подбил на контакт с дьяволом.
– Какая разница? – недоумевал я. – Ведь конец одинаковый – обеих сожгут.
– Э-э, нет, разница есть, – махал пальцем судья Зилькевич, – суд Божий! Там, – он ткнул пальцем в потолок, – должны знать, кто больший грешник.
– О, так вы еще больше богохульник, раз сомневаетесь в том, что ТАМ знают обо всем лучше, чем мы все вместе взятые, – подловил его я.
Судья блеснул гневом, но подкожный пронизывающий страх охватил и его, он замахал руками, словно отгонял комаров, и затараторил, брызгая слюной:
– Нет-нет-нет! Не надо меня ловить на слове. Я не это имел в виду. Я имел в виду грядущие поколения. Они должны иметь полную картину преступления.
Обе женщины действительно путались и свидетельствовали одна против другой.
– Уже год, как меня София Будельска подговорила и научила колдовать, но я никому никакого вреда не причинила, – говорила Ганна Шимкова. – У меня был дьявол-шляхтич, имя ему Бартек, недавно меня бросил. А София колдовала на человеческое здоровье – ее и спрашивайте. Когда меня выдали за дьявола, я на Лысую Гору ездила голая в карете, у которой была лошадиная голова. Тогда дала мне Будельска для смазки голого тела мазь, которую я на печи прятала. А еще порошок дала и сказала, чтобы я его посыпала там, где пан ходит, и он будет ко мне добр. Дважды я бывала на Лысой Горе и там с дьяволом моим имела дело…
– Какое дело? – спросил судья.
– Супружеское.
– Каким образом это происходило?
– Дьявол приказал мне наклониться и упереться ладонями и ступнями в землю, ибо только так он мог взять меня. Его стержень был холодный, как лед. Когда он проник в меня, то сразу изверг холодное вонючее семя. А потом приказал мне общаться по-супружески со всеми мужчинами, которые там были. Он дал знак, и факелы погасли. Тогда уже все перемешались и менялись женщинами, и меня брал, кто хотел.
– И что ты при этом чувствовала?
– Ничего… абсолютно ничего… удовольствия не было. Сегодня черт от меня улетел. А чарам научила меня Будельска, когда мы в панском саду пололи. Говорила, что мне будет хорошо и всегда будет мне счастье – только чтобы я ее слушалась. Потом уговорила меня, чтобы от Пана Бога и от Пресвятой Панны, и от всех святых отречься. Говорила Будельска, что человек имеет двенадцать дьяволов в себе. Выдали меня замуж на Лысой Горе. Было там много колдуний, но узнать их было трудно, потому что они были в покрывалах или в черном наряде из китайки. Моего дьявола звали Бартек, а Софииного – Франц. Бартек ходит в зеленом, а Франц – в синем. Когда я за своего дьявола вышла, он оставил отметину – царапнул мою левую руку.
Она вытянула руку и показала на внутренней стороне локтя красную царапину. Зато София Будельска на пытках показала:
– Мы с Ганной Шимковой ходили в лес по ягоды. Там дьявол нам явился, будто знакомый парень, и дал мне шапку ягод, а затем хлопнул меня по плечу и скрылся в кустах. Пришла потом Ганна ко мне и принесла мне котенка. Он был холодным и жался ко мне, а я его отталкивала. На второй день пришел этот котенок ко мне через окно, поцарапал мне колено – это был черт. И тогда у меня было с ним дело женское, а он оставил на мне отметину под грудью и на колене. Я с дьяволом общалась дважды, сам он холодный, а стержень – как у скота. Дьявол мой покинул меня, когда меня купали в реке.
Я не выдержал препирательства с судьями и, делая вид, что меряю пульс молодицам, шепнул им:
– Если хотите, чтобы пытки прекратились, одна из вас должна признать, что это она искусила другую. Не имеет значения, кто это будет. Вы ведь и так хорошо знаете, что вас ждет. Иначе они не отстанут.
София посмотрела на меня усталыми глазами и прошептала:
– Хочу только одного – умереть… Думаете, если бы с вами делали то, что с нами, вы бы не признались, что летали на Лысую Гору?
– Разве ведьм нет?
– Есть. Но это не мы.
– Да ведь всякая ведьма так говорит.
– Пан наш был очень злой… – прошептала Ганна. – Только и всего, что мы хотели его задобрить… а дьявол… это все неправда… если бы мы его знали, он бы нам помог…
Я встал и сообщил суду, что ведьмы признаются, кто из них кого искусил. София приняла грех на себя, и их уже больше не пытали. Затем судья зачитал приговор: