Государыня с минуту задержалась подле него, и на Николеньку неприятно пахнуло: то ли от болезни, то ли от иной причины от царицы тяжело пахло.
- Ваше величество, это и есть сын Демидова! - чуть слышно сказал ей Потемкин.
Государыня прищурила глаза, улыбнулась:
- Надеюсь, господин сержант, вы будете столь же ревностно служить трону, как ваш дед и отец!
Голос царицы оказался глуховатым и неприятным. Не слушая ответа Николеньки, она медленно удалилась. А рядом с ней, сдерживая шаги, весь сияя и свысока рассматривая знать, шел Потемкин.
Демидов разочарованно подумал: "Где же то, что я ожидал увидеть?"
Он перевел глаза и увидел слегка сутулую спину и седые букли государыни. Просто не хотелось верить, что это и есть повелительница огромного государства, воспетая в одах Державина…
В первый же день пребывания в полку молодой Демидов познакомился с гвардии поручиком Свистуновым. Рослый, подтянутый красавец с роскошными пушистыми усами браво подошел к сержанту и наглыми серыми глазами оглядел его.
- Свистунов! - запросто представился он. - О тебе наслышан. Сказывали! Из толстосумов…
Он говорил отрывисто, энергично, без стеснения повернул Николеньку, осмотрел с головы до ног. Демидов был строен, с нежным девичьим лицом, в форме гвардейца выглядел неотразимо. Поручик остался доволен осмотром, похлопал Демидова по плечу:
- Хорош! Чудесен! Ну, братец, поздравляю! Среди столичных дам успех будет превеликий!
Сержант хотел обидеться на бесцеремонность Свистунова, но только покраснел и смущенно промолчал. Поручик взбил короткими пальцами, на которых сверкнули драгоценные перстни, пушистые усы.
- Понимаю, братец, не обстрелян пока! Придет первое дело, и смелость обретешь. Погоди, не одну штурмом брать будем!
Николенька гуще залился краской.
- А служба когда же? - наивно спросил он.
- Служба? - как бы удивленно спросил Свистунов. - Ты что, братец, ради службы в столицу да в гвардию изволил прибыть? Выслуживаются, Демидов, тут не в полку, а на паркете! Служба, братец, и без нас исправлена будет. Солдат выправит! Господину офицеру наипервейшее дело метреску завести, хорошо пунш пить, в карты играть! Разумей, дорогой: на свете есть три вещи, которые для господ офицеров превыше всего, - карты, женщины и вино!
- А долг воинский? - осмелев, смущенно вымолвил сержант.
- Долг воинский? - возвысив голос, повторил поручик. - Придет время, и умирать будем. Русский солдат - наилучший в мире: терпелив, вынослив, храбр, находчив, благороден и земле родной предан до самозабвения! Он не выдаст, не подведет, братец! Русского солдата сам черт боится!
В эту минуту через комнату проходили два офицера с бледными, усталыми лицами. Гремя шпорами и саблями, вялой походкой они прошли в приемную полкового командира.
- Фанфаронишки! Пустомели! За тетушкиными хвостами укрываются! - сквозь зубы злобно процедил Свистунов. - В полку бывают дважды в год. С ними не играй, братец, обчистят в полчаса. Идем отсюда! - Он увлек Демидова на улицу.
Ведя сержанта под руку, поручик дружески спросил:
- Червонцы есть?
Удивленный вопросом, Николенька промолчал.
- Не беспокойся! В долг не беру и сам не даю! - предупредил Свистунов. - А для знакомства нужно, братец, бокал поднять. Время? - Поручик вынул золотой брегет и посмотрел на стрелки. - Пора, Демидов! В "Красный кабачок" на Петергофской дороге. Ах, братец, какие там прохладительные напитки, вафли и…
Остальное он досказал многозначительным взором. Николенька повеселел. Вот когда пришел долгожданный час веселья. Все почтительные и нудные поучения Данилова мгновенно вылетели из головы. Он радостно взглянул на Свистунова. В поручике ему положительно все нравилось: и то, что он хорошо, со вкусом одет, подтянут, и то, что держится с достоинством.
Перед подъездом ожидала карета, а подле нее вертелся дьячок Филатка, одетый в новенькую темно-синюю поддевку, но все с тем же грязным платком на шее - так и не расставался дьячок со своими спрятанными червонцами.
- Твой выезд? - кивнув на карету, спросил поручик.
- Мой! - с удовольствием отозвался Демидов и ждал похвалы поручика. Однако Свистунов весьма небрежно оглядел коней.
- Плохие, братец! - сказал он строго. - Толстосуму Демидову коней надо иметь лучших! Золотистых мастей! Погоди, выменяем у цыган! Ты ведь один у батюшки! А это что за морда? - показал он глазами на Филатку.
- Дядька мой.
- Прочь, оглашенный! - прикрикнул на Филатку поручик, но дядька нисколько не испугался гвардейского окрика. Он проворно вскочил на запятки кареты и закричал:
- Без Николая Никитича никуда не уйду! Дите!
- Черт с тобой, езжай! Но запомни: барин не дите, а господин офицер лейб-гвардейского полка.
Свистунов по-хозяйски забрался в демидовскую карету и пригласил Николая Никитича:
- Садись, братец, славно прокатим. Эй, ты! - закричал он кучеру. - Гони на Петергофскую дорогу, да быстрей, а то бит будешь!
Поручик самовластно распоряжался, и Николенька подчинился ему: не хотелось молодому Демидову опростоволоситься перед блестящим гвардейцем. Без Свистунова он был бы сейчас как рыба без воды. С этой минуты он всей душой прирос к поручику.
Со взморья дул холодный, пронзительный ветер. Наступали сумерки, а на Петергофском шоссе было оживленно: вереницы экипажей - самые роскошные кареты и простая телега крестьянина, наполненная всевозможной поклажей, - стремились за город. Скакали конные, чаще гвардейцы, которые не могли пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам, сидевших в экипажах. Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой.
На седьмой версте от Санкт-Петербурга, в соседстве с грустным кладбищем, шумел, гремел "Красный кабачок". Ожидая гуляк, лихие тройки нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками.
- Прибыли! - закричал Свистунов и первый выскочил из экипажа. - За мной, Демидов!
- Куда вы, батюшка Николай Никитич? - бросился к хозяину дядька. - В этаком вертепе разорят поганые, опустошат!
- Не мешай! - с неудовольствием отодвинул его Демидов и поспешил за поручиком.
В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под яркой люстрой, вертелись в лихой пляске цыгане. Черномазые, кудрявые, они плясали так, что все ходуном ходило вокруг. Разодетые в пестрые платья молодые цыганки, обжигая горящими глазами, вихляя бедрами и плечами, кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой черной бородой, одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил в такт ладошами и выкрикивал задорно:
- Эх, давай, давай, радость моя!
Шумные гости - гвардейские офицеры, дамы - с упоением смотрели на цыганскую пляску.
- Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот, схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям вынырнул толстенький кудлатый цыган.
- Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал он на дверь Николаю Никитичу.
Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
- Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни расположены слушать.
Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом.
- Грушенька, спой нам! - ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал.
- Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она.
Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову.
- Спой мою любимую, Грушенька! - сказал поручик и переглянулся с цыганкой.
И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:
Ах, матушка, голова болит…
Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки.
Подперев щеку. Свистунов вздыхал:
- Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его.
Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от песни…
Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
- Что с тобой, Феденька?
- Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? - разомлевшим голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула.
Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:
- Замолчи, Феденька, замолчи!..
Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.
- Хочешь, я теперь романс спою? - предложила она и, не ожидая согласия, запела:
Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!..
Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была в эту минуту цыганка, но что-то кабацкое, вульгарное сквозило в этих движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед ним была обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.
- Грушенька, бесценная, не надо этого! - поморщился Свистунов.
Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.
- Уедем, радость моя! Уедем отсюда - ко мне, в орловские степи! - жарко заговорил Свистунов.
Цыганка отрицательно покачала головой.
- Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! - печально отозвалась она. - Не говори о том, Феденька!
Поручик взглянул на Демидова.
- Ну, если так, гуляй! Своих зови!..
Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах - старые и молодые, - начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под бархатными жилетами, запели.
Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь - все стихии пробудились в ней. Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили Демидова.
В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:
- Сага баба, ай-люли!
Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс…
Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно разглядывала перстень с голубым глазком.
Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг. Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую…
Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, - разгул лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с огорчением подумал: "Все, выданное батюшкой, спустил…"
За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали "Красный кабачок". Зал опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:
- Пора и нам!
Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:
- За все плачу я! Слышишь? - Он выхватил пачку ассигнаций и вручил Даниле.
- Бери!
Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.
- Эх, черт! - горестно выкрикнул Свистунов цыгану. - Погасил ты мое горячее счастье… Ну, Груша, прощай!..
Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.
- Это можно, в нашем обычае! - спокойно сказал Данила и поклонился гостям: - Благодарим-с, господа!
- Сатана кабацкая! - отвернулся от него поручик. - Идем, Демидов, отсюда!
Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову:
- Батюшка, почитай все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! - Он взглянул на восток и часто закрестился: - Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек!
- Слышишь, Демидов? - сказал поручик, забираясь в карету. - Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! - вздохнул он и зычно закричал ямщику:
- Погоняй!
Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой…
Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город.
Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать восторгалась новым балетом "Шалости Эола", в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского - Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу "Гостиный двор". Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки…
Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами - ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался:
- Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!
- Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут…
Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ:
- И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!
Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:
- Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только вся беда - худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это…
Кучер, плечистый мужик в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:
- Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить!
- Да нешто это тряпица! - возмущался Филатка. - Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!
- Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! - насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.
Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.
- Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, - одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!
Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.
Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была "предмет" Свистунова…
"Эх, мне бы ее! - с досадой думал он. - Я бы уволок ее в уральские горы".
Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал…
В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.
- Стой! - крикнул Свистунов кучеру. - Давай, брат, Демидов, зайдем в церквушку. К богу потянуло…
Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь… А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие синие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.
- Как тебя звать? Откуда ты? - тихо спросил он.
Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.
- Инокиня Елена, - с достоинством отозвалась она и протянула кружку: - Пожертвуйте, сколько в силах!
Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман.
- Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! - бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов.
Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:
- Не смей, барин!
- О-о! - удивленно взглянул на нее гвардеец. - Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода!
Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения.