С треском взметнулись золотоперые искры. Над лесом взвился дикий вой. К темному небу поднялся яркий пламень; охваченный огнем и гарью, из него выкатился воющий клубок и помчался к болоту.
- Утонет, окаяныш! Что ты наделал, парень! - укоряюще посмотрели односельцы на Грязнова.
- Туда ему и дорога! - переводя дыхание, отозвался Ивашка и заторопил народ: - Живо, братцы, собирайтесь в дорогу! Уходить надо!..
В непроглядную темень по глухой лесной дороге тронулся мужицкий обоз из демидовского куреня. Торопились приписные уйти от напасти. Еле тащились истомленные кони. Как ни скрытно уходили жигари, однако на реке Кыштымке у брода встретила их демидовская вооруженная ватага. Крестьяне двигались мрачные, решительные, держа наготове топоры и дреколье. Заводские дозорщики полегли за рекой и перегородили дорогу. То ли они устрашились грозной мужицкой силы, то ли от Демидова приказ был дан не дразнить первых сибирских приписных, но только они вступили с ними в затяжные переговоры. Сами же той порой послали гонца с вестью в Кыштым.
- Куда побегли, родимые? - закричал из-за реки чубатый казак, старшой дозора. - Вертайтесь лучше, пока всех не постреляли!
- А у нас топоры и дубье, только суньтесь! - откликнулся Грязнов.
- Демидов сюда драгун пришлет, порубят вас! - грозил казак.
- Лучше смерть, чем демидовская каторга, - огрызался Ивашка. - Сторонись, лапотники, дай дорогу!
- Чалдоны! Пимокаты! - надрывался чубатый.
- Чалдоны, да ядрены! - не унывая, кричал кабанщик. - А ты кто? Отец твой онуча, мать тряпица, а ты что за птица?
Над лесом поднялось солнце, засверкали росистые травы. Над рекой растаял легкий туман. Демидовская стража поглядывала в сторону завода, ждала вестей. Приписные раскинулись табором у реки. Исхудалый, остроносый Алеха лежал на возу и задумчиво смотрел в синюю даль. Над головой раскинулся безоблачный простор; по земле пробежал теплый ветер, покружил над рекой, взрябил воду и пронесся дальше…
"Кабы домой, на родную Исеть!" - с тоской подумал Алеха и поглядел на дорогу. Там в клубах пыли скакал всадник.
- Братцы, из Кыштыма мчит! - крикнул Алеха.
Мужики повскакивали на возы. У всех была одна думка: "Что-то теперь будет?"
Затаив дыхание, они следили за быстрым конником. Вскочили и дозорщики, нетерпеливо поджидая своего.
Спорым, широким махом несся башкирский конь. Проворный всадник с разгона молодецки осадил коня на крутом яру. Скинув с мокрого лба шапку, он закричал мужикам:
- Братцы, жалует вас Никита Акинфиевич дорогой! Просит только в сбереженье покоя выслать старшого. А как вышлете, тогда идите с богом, мы не помеха!
В крестьянском таборе шумной волной прокатилось оживление. Алеха умиленно поглядел на вестника, глубоко вздохнул:
- Слава те господи, доберусь до родных мест! - Он обежал табор глазами, обронил: - Кого ж слать к Демидову, как не Ивашку, смел, упрям и умен он!
Всем по душе пришлась эта мысль. Хоть и жалко было парня, но степенные бородатые сибиряки поклонились Грязнову:
- Знаем, что просим тебя на горесть, не верим мы заводчику, но как быть, если беда за горло хватает? Пострадай за мир, парень!
Тяжело было землякам расставаться с проворным и смелым парнем, но тянулось сердце к родному дому, к милому полю, к привычной голубой речонке. Понял Ивашка, что творится у приписных на душе, вздохнул и поклонился миру:
- Быть по-вашему, отцы! Один-одинешенек живу я, как трава при дороге, никто по мне не заплачет. Не забудьте и вы меня в случае беды!
Приписные сняли шапки и долго глядели, как он переходил вброд речонку, как отдался демидовским холопам. Те усадили его на коня и повезли в Кыштым.
Демидов сдержал слово: за уходящими приписными не было погони. Позади лежала пустая темень, ненавистный завод, и оттуда все глуше и глуше доносился сторожевой собачий лай.
Связанного кабанщика заводские приказчики приволокли к Демидову. Парень был высок, силен. Оглядывая его решительное лицо, золотистую бороду, Никита, нахмурив черные брови, спросил:
- Это ты поднял народ?
- Я! - бесстрашно ответил Ивашка.
- Храбрый больно! - недобро усмехнулся хозяин. - До сей поры рогом землю роешь!
- Пошто сверх положенного срока пахарей держишь? Свои нивы осиротели, поджидают трудяг! - Парень не опустил смелых глаз перед Демидовым.
Никита взглядом подозвал Селезня.
- Сего молодца убрать на шахту! - указал он на Ивашку. - В силе холоп, только руду ему и ломать!
- Не смеешь! - рванулся к заводчику Грязное, но крепкие руки приказчиков удержали его.
Хозяин уперся в бока.
- Демидовы все смеют, - сказал он холодно. - Отвести его на рудник!
На другой день побитый, притихший Ивашка попал в шахту.
7
Люди прокляли это место: кругом взгромоздились голые скалы, в каменистых трещинах нашли себе приют лишь плакучие березки да горькие осины. Под угрюмой скалой - нора, по ней каждый день, ссутулясь, пробирались рудокопы к своим забоям. Среди нависших красно-бурых глыб кажется Ивашке, что его навеки схоронили живьем глубоко в черную бездну и ему никогда-никогда не выбраться из нее. Трепетный свет лучины слабо освещает уголок каменной гробницы; неровные стены, изъеденные бугры, по которым неслышно сочится подземная вода. Кабальному стало страшно, в тоске сжалось сердце.
- Гляди, как вода камень точит! - сказал он старику рудокопщику. - Отколь только она взялась тут?
- Это мать сыра-земля по нас плачется. Томимся мы тут на работе непосильной, голодуем, холодуем, она, сердешная, и жалится. За нас ей скорбно. Слезы точит она, точит…
Горщик смолк, пристраиваясь в забое. На мгновение наступила гнетущая тишина, в густой тьме, отмечая вечность, одна за другой со звоном монотонно падали капли в невидимую лужицу. Старик положил рядом кайлу и спросил Ивашку:
- Ты, парень, видать, впервые под землей? Ничего, привыкай, ко всему привыкай: к горю, к кручине, к слезам земным! Бывает, что и людей заливает тут… Как звать-то?
- Иваном.
- Хорошее имечко. А меня кличут Данилкой. Чуешь, парень?
- Чую, - отозвался Ивашка, согнулся и полез в забой.
Весь день он ожесточенно бил кайлой в кремнистую породу, бил неотступно, упрямо, словно хотел пробить себе дорогу из могилы. Скинул намокшую от едкого пота рубаху. Но и жаркая работа и глухой стук кайлы не могли отвлечь его от мрачных дум. Слишком грозен и душен мрак. Крохотный глазок огня сиротливо томился среди каменных громад, предвещая беду. Железными острыми изломами поблескивала растущая груда руды. Кто-то черный, невидимый, с хриплым дыханием бросал ее в тачку и отвозил. Время тянулось медленно. "И когда наступит конец этому проклятому колдовству? И выберусь ли когда-нибудь на волю?" - думал Ивашка.
Усталость как яд разливалась в натруженных членах, в крови. Оцепенение леденило тело. Изломанный, ослабевший забойщик к концу дня выбрался из шахты. Он бросил наземь кайлу и упал на траву. Грудь не вмещала хлынувшего могучего потока свежего воздуха: рудокопщик задышал часто-часто, закружилась голова, а глаза не могли оторваться и наглядеться на мир, на заходящее солнце, на широкую зеленую понизь, на которой стрижи с веселым писком чертили вечернее небо.
- Ну, вставай, парень, пора! - раздался над ним знакомый голос старого горщика.
Черные, угрюмые, рудокопы тронулись друг за дружкой к поселку. Ивашка пошел следом. Впереди и позади кабальных шли рудничные мастерки.
В темнеющем небе зажглись первые звезды. Над казармой редкими витками тянулся дымок - готовили ужин. Где-то поблизости в чахлых кустах в сумеречной тишине прозвучало ботало, одинокая буренка неторопливо брела к человеческому жилью.
- Эх, и жизнь горькая! - вырвалось у старика Данилки, и плечи его опустились еще ниже…
День за днем потянулась маята подневольного рудокопщика Ивашки Грязнова. И каждый раз перед спуском под землю тоскливое чувство сжимало сердце горщика; из черного зева шахты всегда тянуло леденящим холодом. В эту темную сырую пропасть нехотя уходили люди. Ивашка огрубел, мускулы стали словно литыми; в лицо въелась порода, только бородка гуще закурчавилась да на лбу пролегли глубокие морщинки от дум.
Ночами в тесной рабочей казарме в спертом воздухе рудокопы на короткое время забывались в тревожном сне. Многие бредили, и во сне не покидали их муки, тяжелый кашель колыхал грудь.
Ивашка приглядывался к горщику Данилке. Благообразен, терпелив старик. Он, как пень, оброс мохом, могучими узловатыми руками вцепился в землю.
- Откуда ты? - полюбопытствовал молодой рудокоп.
- С Расеи беглый. Убийца, свою женку порешил и сюда на Камень хорониться прибег. Вот и ухоронился в демидовской могиле. Горюном стал! - охотно поделился с Ивашкой старик. Речь его была спокойна, незлобива, а глаза ясные, как небо в закат.
- За что ж ты ее? - помолчав, спросил парень.
- Бабу? За измену, не стерпело сердце, пролил кровь внапрасне!
И то дивно было Ивашке, что, неся расплату за кровь женки, никогда Данилка не клял женщин, не ронял про них грязных слов.
- Женщина велика сердцем, а мужик перед ней слабодушен. Каждого человека мать родила. Разве можно хаять родную мать? Неуместно, парень, дурное слово про родимую плесть… Бывает и так - добрая баба и телесной силой мужика превышает… Скажу тебе один сказ…
Старик приподнялся на жестком ложе.
- Уральскую бабу не возьмешь ни силой, ни страхом. Ее вода не берет и зверь обходит. На Камне баба прошла великое горе и стала крепкой, особых статей человек. Когда-либо слышал про камскую Фелисату? Нет? Эх, жалость! Великая атаманша была, слухом наполнила горы…
Горщик примолк, нахмурился, приводя в порядок мысли, и продолжал свою быль.
- Давным-давно на лесном Усолье жил один поп, было то назад лет сто, а может, и поболе. Женился этот поп на своей работнице, из Орла-городка пошла она к нему в услужение. Девка была кремень, красивая, глазастая, а силы такой, что раз переоделась парнем да на бой с солеварами вышла. Тогда в Усолье по праздникам кулачные бои бывали. Пристала она к партии, которая послабей, и всех покрушила. Увидел это поп и прилип, женился на ней. Человеку все мало, бес его на ссору толкает, часто поп забижал женку. Только терпела-терпела Фелисата, да размахнулась и ушибла попика, угомонила навек. Ну, похоронили попа с честью, хотели было Фелисату взять - не далась: кто с такой силищей справится? Тут стрельцов пригнали, сонную забрали, посадили… Что ты думаешь? Она, слышь-ко, в ту же ночь высадила ворота в остроге, сама ушла и всех колодников за собой увела. Вот тебе и баба!..
Данилка закопошился в своем тряпье, на стене качнулась его огромная лохматая тень. В оконный проруб заглянула робкая звездочка. Ивашка торопил:
- А дале что?
- Потерпи, дай помыслить. - И снова зажурчала неторопливая речь горщика: - В ту пору на Каме у самого Усолья стояла большая строгановская ладья. Села Фелисата с колодниками в ладью, отвезла их в Орел-городок и отпустила на все четыре стороны. "Идите, братцы, промышляйте гулящим делом. Кладу вам завет: воевод и купцов хоть в Каме топите, а мужика не трогать! А кто мужика тронет, того не помилую!.." Сказала и ушла. А в Орле-городке подманила она двух сестер своих, девки могутные, в красе орлицы, перерядились парнями, раздобыли доброго оружия и стали по всей Каме-реке плавать… А где, слышь-ко, узнает, что есть сильная баба или отважная девка, сейчас Фелисата к себе сманит. Так и собрала она большую да грозную шайку, баб с полсотни у ней было. Нашли они себе пещеры потайные, изукрасили персидскими коврами да дорогой утварью и положили промежду себя зарок, чтобы добычу делить поровну и в стан свой мужиков не пускать, жить без соблазну. Э, вон как!.. Что-то бок ломит, недужится мне, - вздохнул старик и заворочался в своем логове.
Огонек в каганце то вспыхивал, то погасал. Робкая звездочка заметно отошла от оконного проруба. Ивашка сидел на жестких нарах, повесив голову.
- Ну что загорюнился, бедун? Слушай дале! - ободряюще сказал горщик и продолжал свою бывальщину: - А в той поре, слышь-ко, из Сибири караван с царским золотом по Каме шел. Проведала о нем Фелисата и на легких стругах кинулась по следу. Под Оханском нагнала, перебила всех стрельцов, что с караваном шли. Из Оханска поспешила царским слугам помощь, Фелисата помощь отогнала, а оханского воеводу на берегу повесила. Забрала награбленное и ушла в свои потайные пещеры… Пять годков бушевала Фелисата, ни купцу, ни царскому приставу ходу на Каме не было. Ежели кого начальство либо хозяева обижали, сейчас к ней шли. Она уж разбирала спор по всей правде. Одного князя как-то за обиду крестьянскую высекла розгами, а кунгурского купца - так того вверх ногами повесила. В Сарапуле вершил всем воевода один, ладился поймать ее. Все своим служакам, приказной строке, похвалялся: "Настигну да запру ее в клетку железную!"
Прослышала Фелисата похвальбишку воеводы и сама средь темной ночи наехала к нему: "Ну, запирай, говорит, посмотрю я, как ты с бабой один на один совладаешь".
А у воеводы от страха язык отнялся. Только потому, слышь-ко, она его и помиловала. Раз узнала она, что на Чусовой появился лихой разбойник и себя за ее выдает. А разбойник-злодей этот больно простой народ обижал. Не стерпело ретивое, послала она к нему свою подручную: "Ой, уймись, лих человек, пока сердце мое злобой не зашлось". А подручная-то на беду была, слышь-ко, красавица писаная, пышная да синеокая. Разбойник не пожалел - обидел девку. Тут и поднялась сама Фелисата, повела за собой бабью вольницу и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два дня крепко бились, вода заалела от крови; на третий день одолела она злодея. Тогда собрала на берегу всех крестьянишек, кому разбойник обиду нанес, велела принести на широкий луг большой чугунный котел, связала поганца и живьем сварила его в том котле. И стали все ее бояться и уважать… И я там, слышь-ко, у ней был, мед пил, по усам текло и в рот перепало! - неожиданно оборвал свою байку старик и улыбнулся глазами. - Чур, меня ко сну клонит, старые кости гудят…
- Стой, погоди! - схватил за руку горщика Ивашка. - Не увиливай, скажи, что стало с Фелисатой-девкой?
- Что, хороша баба? - ухмыльнулся Данилка и огладил бороду. - Людская молва сказывает, под старость покаялась девка, в Беловодье ушла, там монастырь поставила и сама игуменьей стала. Другие гуторят, на Волгу ушла, Кама тесной ей показалась. А кто знает, что с ней? Может, и сейчас жива, такие могутные, слышь-ко, по многу веков живут… Ага! - кивнул старик. - Ишь ты, сверчок заиграл!..
Он улегся, укрылся тряпьем и быстро отошел ко сну, а Ивашка все сидел, думал, на сердце его кипела неуемная ненависть к Демидовым, искала выхода. Огонек мигнул и угас, в подполице заскреблась мышь, а думки, как тучки, бежали одна за другой, тревожили сердце. Полночь. На заводе ударили в чугунное било. Звук, как тяжелый камень, упал во тьму, и от края до края ее побежали круги… За оконным прорубом задернулся синий полог неба. Из темных углов казармы вылезли неясные тени. Горщик отвалился на спину и уснул…
Горюн Данилко занемог, старость да каторжная работа сломили крепкую, неподатливую кость. Горщик слег, не вышел на работу. Приказчик Селезень доложил о том Никите Акинфиевичу. Демидов нахмурился, сам наехал в рабочий закуток. Горщиков выстроил в ряд. Хозяин пытливо оглядел их.
- Притащить Данилку!
Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином на колени.
- Почему на работу не вышел? - грозно спросил Никита.
Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами:
- Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли… Ох, смертушка…
- Не притворяйся, старый оборотень! - прикрикнул заводчик. - Ката сюда!
Данилка прошептал:
- Бога побойся, хозяин! Хвор я и немощен… - Глаза старика были печальны, вид - скорбный.
Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед фрунтом работных.
- Построить улицей, да по вице каждому! - кивнул Никита Селезню.
Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в "улицу". Во двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с ней шествовал заводский Кат - плечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору привез его Демидов из отцовской вотчины - Тагила.
"Пусть привыкают к демидовским обычаям, - рассудил Никита Акинфиевич. - Холоп да беглый только боя и страшатся!"
Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою, незаметно сжал Ивашке руку, шепнул:
- Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь идти поперек - ребра поломают! - Он угрюмо поглядел на Ивашку, на его чумазом лице блеснули белки глаз.
- Не буду я бить! - тихо, но решительно отозвался молодой горщик. - Пусть лучше убьют, а псом не буду!
- Ну и убьют. А ты тише!.. - предупредил рудокопщик.
Кат схватил Данилку за шиворот и одним махом сорвал ветхую, рваную рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину.
Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал:
- Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину.
- Начинай! - нетерпеливо крикнул Никита и захлопал в ладоши: - Раз-два… раз-два…
Медленно ступая, кат пошел по живой улице. Угрюмо опустив глаза, горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика. Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью.
Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам:
- Умираю, братки, не выдержу!..
Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце его гулко билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный шаг ката, тем сильнее стучит сердце.
Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался подле Ивашки. Кат злобно глянул горщику в лицо:
- Ну, что не бьешь? Не задерживай!
- Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? - истошно закричал парень и бросил вицу под ноги кату.
Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал:
- Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль…
На лбу у молодого горщика выступил пот. Не помня себя, он рванулся вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки.
- Пусти, пусти! - кричал Ивашка. - Все равно не дамся!
Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал:
- Не дашься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!..
Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от переполнявшей его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук; сильный горщик тянул за собой приказчиков…
Между тем стоны старика становились все глуше и глуше. Когда кат вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка лежал на его спине - неподвижный, молчаливый.
Палач положил тело у ног заводчика.
- Никак не выдюжил! - удивился тот. - Отошел, ишь ты! - покрутил головой Никита и перекрестился: - Прости, господи, его тяжкое ослушание… А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу…
Ивашку вскинули на спину ката и повязали руки-ноги. Дюжие приказчики придерживали его.
Не от боли - от жгучей обиды зашлось сердце горщика: свои работные хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы. "Тут, братик, слышь-ко, за каждую провинность бьют, - поучал старик. - Ежели доведется тебе, распусти тогда тело. Пусть дряблится, как кисель…"