Провели раз по живой улице - Ивашка помнил все. Второй пошли - вокруг заволоклось туманом. В третий - парень обомлел. Бесчувственного, его бросили на истоптанную землю.
- Водой отлить! - скомандовал Демидов. - Этот еще молод, оберечь надо, для шахты надобен…
Приказчики отлили Ивашку, привели в чувство. Никита пригрозил рудокопщикам:
- Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было!
Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по приказу Селезня спустился в шахту. К телесной боли прибавилась и душевная. Узнал рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без домовины, без креста в землю.
- Ровно пса! - сокрушался Ивашка.
В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил его на могиле друга. Горщик поклонился праху Данилки и затаил еще пущую злобу на хозяина.
Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня.
- Робь, да сторожко! - предупредил его он.
Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не находилось. Так прошла неделя, горщик стал привыкать к молчаливому парню… И тут стряслась напасть: тюкнул сосед в породу - под кайлой зашумело, оторвалась грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его. Обозленный Ивашка поднялся, крепко зажал в руке кайлу, подполз к неосторожному рудокопу.
- Ты что ж, удумал захоронить меня тут? - В его голосе кипело раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее высунулась лохматая голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза.
- Ахти, грех какой! - тонко выкрикнул парень.
- Эй, берегись, ожгу! - сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь. Кровь ударила в лицо горщика. "Девка! - ахнул рудокоп и присел на глыбу. - Как же так?" Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он не заметил раньше! Лицо у молодки круглое, волосы светлые, перемазанные рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка.
- Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? - нахмурился горщик.
- Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? - загорюнилась девка, и по ее щекам покатились крупные слезы.
Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу. Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал:
- Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли?
Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: "Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?"
- Нет, не Фелисата. Аниска я!
- Так! - тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. - Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?
- Ох, не спрашивай про мое горюшко! - Девка притихла, утерла слезы. - Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!
Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.
- Аль дружка заимела? - волнуясь, спросил он.
- Ой, что ты! Никого в целом свете! - с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. - Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я!
- Не бойсь! - уверенно сказал Ивашка. - В обиду не дам и про все смолчу.
Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес, поля и вольную жизнь.
С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца.
По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно.
Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть вместе с Аниской.
Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса на елани пышным ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни; радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала и задумывалась.
Кайла глубже врезалась в землю, а капели звучали чаще, обильнее. Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами хлюпала стылая вода. Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она накапливалась в глубоких выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой щели.
Аниска в тревоге говорила горщику:
- А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда?
- Я тож чую, что идет беда! - согласился Ивашка и, припав плечом к девке, зашептал жарко: - Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить. Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска…
- Милый ты мой! - жарко прошептала она, и, сами того не ожидая, оба крепко обнялись.
Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улыбнулся:
- Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко.
Аниска укрыла лицо рукавом, только большие чистые глаза горели, как огоньки…
В один из дней невидимые коварные воды промыли ход и с шумом устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно кидались на стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая и перерезая дорогу к спасению.
Страшные крики огласили земные недра:
- Братцы, ратуйте! Погибаем!..
Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам, а буйная кипень настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились к выходу. Они первыми выбрались из проклятой топи. К шахтам бежали встревоженные люди, выли бабы.
Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там просидели дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из шахты выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю. В ушах Аниски все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной тоски крики людей. Она прижалась к любимому:
- Ой, как страшно, Иванушка!
Он бережно обнял ее:
- Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам в горы, Аниска. Люди подумают - утопли, и сыска не будет…
- С тобой хоть на край света!
С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над землей сгустились серые тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными рощами вспыхнул огонек в хоромах Демидова.
Когда тьма окутала горы, завод, поселок, Ивашка встал, потянулся и сказал девке:
- Ты поджидай, я скоро вернусь!
Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее. От озер плыла прохлада. Лось - семизвездье - золотыми копытцами взбирался в синеву неба. Может, и часа не прошло, - в густой тьме в Кыштыме вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя.
"Пожар!" - испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее.
Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась - горят демидовские хоромы.
"Что с ним? Не приключилось бы напасти!" - с тревогой подумала она об Иванушке.
На каменистой тропе, бегущей от завода, послышался невнятный конский топот. Он нарастал с каждым мгновением. Всадник скакал в горы, близко зацокали подковы.
"Гонец мчит с завода!" - догадалась Аниска и припала за куст.
Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по кустам прошелестел еле слышный зов:
- Аниска!..
Она выбралась на тропу, горщик подхватил ее и усадил позади. Девка прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла.
Заглушая топот, в лесу шумел ветер. Крепким смолистым духом дышала тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился золотой месяц. А внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы…
Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов бормотал падун-ручей, они сделали привал.
Солнце кружило над лесом, звенела мошкара. Надо было угадать, куда держать путь.
Они были голодны, но полны счастья.
- Ушли от демидовской каторги. Утроба пусть немного потоскует, зато воля!.. - радовался Ивашка.
Не знал, не гадал он, что за ними следят зоркие глаза. Где-то вдали несколько раз болезненно-скорбным криком прокричал кулик, над мхами с глухим шумом пронеслась утиная стайка…
Среди леса внезапно раздался пронзительный свист, загикали десятки могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес… На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки.
"Башкирцы!" - ожгла догадка беглого.
Рядом, под развесистой сосной, остервенело, как волчица, отбивалась Аниска. Скуластый богатырь старался схватить ее. "Эх, разбойники!" - закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он рванулся и раскидал нападавших.
- Мухамет! Мухамет! - закричали башкиры.
Ивашка ударом кулака свалил косоглазого крепыша, проворно подобрал выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его, градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик крушил врагов. Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку.
- Беги! На коня! - закричал он ей, но в этот миг меткий удар сабельки обрушился на его голову.
- Эх!.. - успел только промолвить горщик, и земля закружилась под ним. В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась во всем теле. Он сделал два шага к своему противнику, но почувствовал, что силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал.
И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой выворотень и бросили на сырую обнаженную землю. В разорванной рубахе, с медным староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал горщик, раскинув руки…
Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он увидел, что лежит на куче хвороста. Страшная боль терзала тело.
Вспомнив все, беглец застонал. Под ветром шумел лес, в просветы виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью и припал лицом к студеной воде.
Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел на сухом суку и зловеще каркал.
"Сбегла или башкиры пленили?" - подумал горщик про Аниску и опять потерял сознание.
На ранней заре беглый открыл глаза. Он лежал на пригорке; кругом неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались холодные пряди тумана. Вершины сосен, озолоченные восходом, раскачивались над этими зыбкими белесыми волнами. И вдруг, словно из пучины, показалась страшная взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы ее сливались с туманом, серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. "Нечистое место!" - со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой.
С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.
Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка облегченно вздохнул: "Слава тебе господи, отогнал!"
Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча что-то под нос.
"Ведьма!" - решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и отползая прочь, он закричал:
- Уйди! Уйди!..
Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы, засунув их под платок.
- Кто ты? - спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. - Ай-ай, горюшко какое!..
На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть слышно:
- Беглый я, демидовский. Отхожу тут… Аль по мою душу пришла? - опять охватило его сомнение.
Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.
- Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка я, христианская душа. Кабы не пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь…
Непрестанно бормоча, она просеменила к ручью, принесла воды, омыла раны.
- Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы откосились, сена много. Доберешься?
- Нет, не добраться мне, баушка, - поник головой Ивашка.
- А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками, травками всю хворь облегчу…
Речь ее звучала усыпляюще-размеренно, как глухое бормотание падун-ручья.
Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия, цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед…
В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено. Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой.
- А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! - говорила старуха.
Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и накормила беглого.
- Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! - бормотала она и творила молитву.
Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен…
Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.
Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.
Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну…
"Уходить надо!" - решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она присоветовала:
- Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней день-два, увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей древлей веры людишки и укроют тебя…
Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез беглый…
8
Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки, блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный прохладный кабинет и удалился в людскую.
Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных хоромах стояла прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван Перфильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.
"По хозяину тоскует, пес!" - с ненавистью втихомолку шушукались о нем рабочие.
- Верный раб! - хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: - Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!
Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:
- Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.
- Гнетут, - признался Мосолов. - Но хотя и стар стал, чрева мои огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый долее живет.
- Это верно! - подтверждал паралитик. - Я хотя и хворый, но долго протяну. Жилист!
- Еще немало годков протянешь, хозяин, - льстил старику приказчик. - Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!
Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и, вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.
Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры, как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов потерял покой и сон. "Жаден человек, ой, как жаден! - укорял он себя. - И куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в царствие небесное?"
Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, что все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох, улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным крестом. Крепко сторожит свое богатство кащей бессмертный, куда как крепко!..
Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.
- Не спишь, Перфильевич? - полусонно спросит он.
- Не спится, хозяин, - тихо откликнется Мосолов.
"А если задушить его в сей час, кто дознается?" - шептал лукавый старому. "Подумай, старче, - убеждал он себя, - вот ты понапрасну пять годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок опростают другие".
У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: "Чей Невьянск? Прокофия Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле! Этот обчистит…"
Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.
Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.
- Не спишь, хозяин? - еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло спросил Мосолов.
Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.
- Батюшка! - Мосолов схватил руку Демидова.
Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на поручень кресла.
- Отошел! - задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: - Во имя отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы…
Он толкнул хозяина в грудь, покойный качнул головой и вновь замер отупевшим болваном.
- Вправду отошел! - Радость волной захлестнула Мосолова, он еще раз оглянулся на дверь и проворно запустил руку за ворот покойника. Ловким движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно звякнуло, но Мосолову показалось - зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в ожидании. Но никто не вошел, никто не прошумел. Из коридора доносился далекий богатырский храп.