Доржитаров, сосредоточенный, хмурый, говорил негромко, глухо, голос его звучал, как бубен под ударом кулака - тревожно и густо. В нем можно было уловить и едкую горечь и давнюю боль. Видно, русские сделали его жизнь горькой. У самого Дамбы не было в сердце злобы против русских. Он видел, как у Белого моря, в дырявой палатке рядом с его скуластыми сородичами умирали от тифа русоголовые парни. Умирал и Дамба… Но не умер. За то, что остался жить, не раз благодарил пожилую русскую женщину в белом халате, сидевшую ночи напролет у его кровати. Нет, на русских нельзя обижаться… Но и слова Доржитарова будто не пустая болтовня… Что в них правильно, Дамба не знал, не мог уловить, но его настороженность стала постепенно исчезать.
- Вот что, Дамба, - говорил Доржитаров. - Каждый человек в наше неспокойное время должен быть готовым защищать честь своего народа и свою землю. Русские грызутся из-за власти. Пусть, это нам на руку. Мы будем накапливать силы, ждать удобного момента. Какая бы власть ни победила, для нас она будет чужой. Мы добьемся своей власти. Буряты будут править бурятами. Ты верно сказал на суглане. Делай так и впредь. Не давайте русским и рваного аркана. Гоните их из улуса. Но это не все. Сможешь ли ты, Дамба, взять винтовку, чтобы отстоять родную землю, обычаи наших отцов?
Глаза у Дамбы засверкали:
- Клянусь своим очагом…
- Хорошо, Дамба! Молодец, Дамба! Спасибо. Я знал, что ты так скажешь. Налей нам, Еши, налей себе и Цыдыпу. Выпьем за то, чтобы все храбрые мужчины были в наших рядах, чтобы не было между нами ссор. В дружбе наше спасение. Ты, Дамба, расскажи улусникам, о чем мы тут говорили. Пусть заряжают ружья…
Проводив Дамбу, Доржитаров повеселел. Он остался доволен разговором с пастухом. Путь выбран правильный, "товарищи" крепко просчитаются. Буряты не чумазые пролетарии. Они не пойдут за большевиками. Они пойдут своим путем. В бурятском народе веками копилась ненависть к белому царю и его слугам. Она готова вспыхнуть, превратиться в пламя. Остается высечь искру, направить огонь куда нужно. Направить, именно направить. Это самое трудное. Доржитаров повернулся к Еши и Цыдыпу.
- Ну, драчуны, а вы что надумали?
Еши промычал в ответ что-то невнятное, Цыдып с самодовольной усмешкой спросил:
- Это о чем? О Дугаре? Что о нем думать. Пусть думает сам Дугар. Мы еще доберемся до него.
Доржитаров пристально посмотрел на Цыдыпа.
- Пошел по шерсть - вернулся стриженым… Слышал такую пословицу? Сейчас не время для грызни между собой… Забудьте о мелких взаимных обидах. Сегодня же вы поедете к Дугару и помиритесь с ним, чего бы это ни стоило. Станьте перед ним на колени, бейтесь лбами о пол, но…
- Почтеннейший Доржитаров, ты не в своем уме. Я, Еши Дылыков, должен просить прощения у голопузого Дугарки? - Еши притворно хохотнул, сложил на груди толстые руки. - Убей - не поеду. Надо мной тарбаганы смеяться будут.
- Я очень уважаю вас, абагай, но вы поедете. Вместо того чтобы огреть обидчика плетью, улыбнитесь ему и подарите серебряную монету. Либо вы станете делать так, либо дождетесь, что плеть прогуляется и по вашей спине. Та самая плеть, которую вы еще держите в руках.
Еши Дылыков вздохнул.
3
Короткий зимний день угасал. На снег легли тени сопок, удлиняясь, они густели, теряли очертания и вскоре расплылись совсем, затопили сумраком землю. Мороз усиливался. Он выписывал на окнах причудливую вязь узоров, пощелкивал в промерзающих бревнах деревенских изб. Павел Сидорович вышел наколоть дров и услышал испуганный крик:
- Караул!
Вслед за криком мерзлую тишину раздробил звон стекла, хруст сухого дерева.
Бросив топор, Павел Сидорович, смешно привскакивая на изувеченной ноге, побежал за ворота. Возле дома Никанора Овчинникова толпились люди, из разбитого окна валил теплый пар, неслись крики бабы и плачь ребятишек. У стены размахивал березовым стягом фронтовик Тимоха Носков. Он был без шапки, в расстегнутой шинелишке, нетвердо стоял на ногах.
- Не подходите! Решу! - рычал он.
- С ума сошел, Тимошка! Бросай это дело! - Коренастый мужик в белом полушубке - Тереха Безбородов - боком-боком стал приближаться к Тимохе.
- Убью! - крикнул Тимоха, круто повернулся и взмахнул стягом, целясь в голову Безбородову, но тот отскочил.
- Удавку на него!
- Задушить сволоту!
Гнев мужиков нарастал. Еще немного и они разделаются с Тимохой с жестокой беспощадностью. Павел Сидорович шагнул вперед, крикнул:
- Брось!
Но вряд ли что понимал в эту минуту Тимоха. Он вертел всклокоченной головой во все стороны, размахивал стягом, матерно ругался. Павел Сидорович подставил под удар трость - она вылетела из рук, но и Тимоха чуть было не уронил стяг, качнулся, привалился спиной к углу дома. Павел Сидорович вырвал стяг, и в тот же момент на Тимоху налетели мужики, сбили с ног, втоптали в снег.
- Вы что, ошалели! - Павел Сидорович, тяжелый, кряжистый, как лиственничный комель, растолкал мужиков, поднял Тимоху и тот, кашляя, выплюнул изо рта розовый мокрый снег.
Откуда-то взялся сам Никанор Овчинников. Он подобрал стяг, завертелся вокруг, норовя стукнуть Тимоху по голове, тряс жиденькой бороденкой, выкрикивал:
- Поганец! Нечестивец!
А Тимоха плакал от бессильной злобы, растирал по лицу кровь и слезы.
- Обожди, Никанор Петрович, обожди! - просил Павел Сидорович. - Сейчас разберемся.
- Что тут разбираться! Голову сломать надо! Кончил стекла!
- Стекла я вставлю. Пошли в избу.
- С ним в избу? На порог не пущу охальника!
- Не егози, Никанор! - Тереха Безбородов вырвал из его рук стяг, отбросил в сторону. - Пойдем, Тимоха, ко мне, пока уши твои не отмерзли.
К ним торопливо подошли Савостьян и уставщик Лука Осипович, крепкий седобородый старик со строгими глазами. К уставщику кинулся Никанор, зачастил со слезой в голосе:
- Разбой, батюшка! На жизню мою покушение. Вишь, окна поразбивал.
- Ты чего тут вытворяешь, еретик? - уставщик шагнул к Тимохе.
- Пошел ты куда подальше! - процедил сквозь зубы Тимоха.
- Еретики и безбожники владеют твоим разумом, сатана - душой! - Лука Осипович хмуро глянул на Павла Сидоровича. - Вот такие сомустители несут в жизни нашу смуту и братоубийство. Расходитесь все по домам. А с тобой, Тимошка, завтра будем разговаривать.
Уставщик пошел. Тереха Безбородов утянул за собой Тимоху, и люди разошлись один по одному. Савостьян остановился возле Павла Сидоровича, спросил:
- Слыхать, твоя власть объявилась, совсем безбожная? Правда это или брехня? - Пар от дыхания клубился в рыжей бороде Савостьяна.
- Не брехня. Рабочая и крестьянская будет власть.
- Хм… И у нас тоже?
- Везде будет, как же иначе.
- Нет, - Савостьян засмеялся. - У нас вона власть, уставщик, и никакой другой не будет. И он, разобраться, не власть, он наш пастырь духовный. Власти у нас нету, мир всем правит.
- Знаю я, как кто правит, - сказал Павел Сидорович.
- А вот и не знаешь! Семейщина верой крепка. Цари нас сотни годов гнули, склоняли к никонианству, а мы устояли. А уж другим кому нас не склонить. Ты это помни и живи тихо. Заклепывай дырки в самоварах, очень полезное это для нас дело. - Савостьян пошел, обернулся: - Заходи ко мне, работа есть, и на плату я не жадный. Поговорим.
Никанор, ругаясь, заделывал окно. Заметив, что Павел Сидорович тоже уходит, он закричал:
- Куда же ты? Помоги. Любопытничать, они все тут, а помочь никого нету.
Павел Сидорович зашел в избу, выстуженную холодом, хлынувшим в разбитое окно. Ребятишки сидели в шубенках, жена Никанора подметала осколки стекла. Павел Сидорович отодвинул Никанора от окна, попросил потник, сложил его так, чтобы он входил в косяки и выкидал тряпки, которыми Никанор затыкал дыры в раме.
- Дай молоток и гвозди, - попросил Павел Сидорович. - Что это с Тимофеем? Парень хороший…
- Сам думал так - хороший. Дочку выдать за него хотел.
- Татьянку, что ли?
- Не, старшую нашу. Теперь она замужем в Мухоршибири. Тимоха-то сосватал ее еще перед войной. Не успели свадьбу сыграть, забрали его. А пришел раненый, на побывку - курит. И хоть бы скрывался, проклятый - нет, при всем народе пыхает. Уставщик мне говорит: табакур - тот же басурман, с ним из одной чашки есть грех великий и поганство, а ты, дескать, дочку вручить хочешь. Ну, ушел Тимоха снова на службу, я и принял сватов из Мухоршибири.
- А дочка что, довольна?
- Какой там! Присушил ее Тимошка - ревела.
Павел Сидорович с силой ударил по гвоздю, бросил молоток на подоконник.
- Готово.
- Уже? - Никанор провел ладонью по краю потника, проверяя, не дует ли, остался доволен. - Золотые руки у тебя, Павел Сидорович! Ты уж наладь мне завтра окно… Ах, сукин сын, натворил делов! Ни одной стеколочки целой не осталось.
На узком Никаноровом лице с незавидной бороденкой была и злость и обида. А Павлу Сидоровичу хотелось крепко, не стесняясь в словах, выругать мужика. Не дурак ли, стекло жалеет, а сломанную жизнь дочери ему не жалко! Но ругать его бесполезно, спросил:
- Почему курить табак грех?
- Не знаю, наверно в святом писании про то сказано.
- Ничего там не сказано, Никанор Петрович.
- Ну-у, - недоверчиво протянул Никанор. - Не может того быть!
- А ты попроси уставщика прочитать.
- Попрошу… Я попрошу, Павел Сидорович.
Возвращаясь домой, Павел Сидорович завернул к Терехе Безбородову. Тимофей лежал на кровати, спал. Дора, дочь Терехи, меняла на лбу мокрое полотенце. Лицо Тимофея искажала гримаса боли, губы кривились. Павел Сидорович постоял над ним, спросил у Терехи:
- Не буянил?
- Нет, сразу заснул.
- С чего он?
- В Мухоршибирь ездил, виделся там с дочкой Никанора. Мужик ей попался дрянной - драчун, бьет Татьянку. Из-за этого Тимоха и нахлебался до беспамятства.
Павел Сидорович вздохнул. Тимофей был спокойным, разумным парнем, одним из тех, на кого надеялся Павел Сидорович, и вот теперь, когда каждый человек нужен, - этот скандал. Еще не известно, во что он выльется. В деревне так: подрались двое, озлобили друг друга и в свару втягивается родня с той и другой стороны и начинается черт знает что.
- Терентий Федорович, ты подошли его утром ко мне. Пойдем вместе стекла вставлять. Мирить их надо… А вечером сам приходи и прихвати с собой мужиков понадежнее.
- А что, новости есть?
- Будут. Приедет завтра человек из города.
На улице было тихо. Жизнь села замерла, как замирает ручей, скованный холодом. Под ногами Павла Сидоровича звучно похрустывал снег. Мороз прижигал нос и щеки.
У ворот Павла Сидоровича поджидал человек в черной шубе-борчатке и косматой шапке. Павел Сидорович узнал его. Это был Парамон Каргопольцев, член Верхнеудинского совета.
- А мне передали - приедешь завтра. Ну пошли.
В зимовье Павел Сидорович зажег лампу. Парамон, стуча мерзлыми обутками, расстегивал шубу. На кудрявом воротнике, на шапке, даже на бровях белел иней. Под белыми бровями теплой синью блестели глаза. Парамон был молод, рыжеват, нос пестрел богатой россыпью веснушек. О таких в деревне говорят: его мухи засидели…
За столом, согревая руки о стакан с горячим чаем, Парамон рассказывал, что происходит в городе. Делами пока что заворачивает комитет общественных организаций, не признающий Октябрьскую революцию, но Совет собирает силы и вопрос о переходе всей полноты власти в его руки будет решен в эти дни. Положение трудное. Сил в Совете мало, не хватает денег, оружия, продовольствия, слаба связь с селами. А тут еще атаман Семенов собрал на маньчжурской границе казачню и всякий сброд, грозит с корнем вырвать "крамолу". За Семеновым стоят японцы…
- Не говорил Серов, чтобы мне выехать в город? - спросил Павел Сидорович и внутренне подобрался, ожидая ответа. Больше всего ему хотелось быть сейчас там, среди своих товарищей.
- Нет, об этом Василий Матвеевич не говорил. Он говорил о другом: в села надо направить как можно больше людей.
Другого ответа Павел Сидорович, собственно, и не ждал, но все равно ему стало грустно. Отгоняя это, ставшее почти привычным чувство, он скорее для себя, чем для Парамона, сказал:
- Что ж, правильно. В деревне вековая целина, не распашем ее, не раздерем слежавшиеся пласты невежества, предрассудков - не получим стойких всходов нового… - Он вдруг спохватился: - Ты устал, намерзся, а я с разговорами. Ложись отдыхать. Остальное - завтра.
Парамон уснул почти мгновенно. Павел Сидорович снял с гвоздя полушубок, набросил ему на ноги. Парамон спал, подложив руку под щеку, рыжеватый чуб спутался и сполз на лоб, помеченный поперечной морщинкой. Сейчас Парамон казался совсем молодым, и чувство, похожее на зависть, шевельнулось в душе Павла Сидоровича. Хорошо, когда вступаешь в новую жизнь с запасом нерастраченных сил… Его молодость увяла в тюремных камерах. И не только молодость отобрала у него тюрьма. В каменном мешке зачахла и умерла Саша - жена. Родила дочь Нину и не оправилась… И Нину он не видел уже двенадцать лет…
Тюрьма, каторга… А многим ли лучше была жизнь здесь, среди угрюмого недоверия семейщины, богобоязненной, суеверной, отвергающей все, что не укладывалось в рамки ее обычаев. Для них ты чужак. И не просто чужак - поганец и посельга. Он задыхался от тоски и одиночества, особенно в первые годы, позднее к нему привыкли, перестали дичиться, подозревать бог весть в чем. Какое надо было терпение, чтобы заслужить доверие хотя бы наиболее мятых и битых жизнью мужиков. Но и сейчас это доверие не безгранично. Трудно, ох и трудно будет поворачивать жизнь с протоптанной дороги. Савостьян правильно сказал: семейских за приверженность к старой вере больше двух столетий держали на положении пасынков. Для них любая власть, кроме власти своих стариков, враждебна…
Долго не мог уснуть в ту ночь Павел Сидорович…
Утром он повел присмиревшего, тихого Тимошку Носкова к Никанору, кое-как уладил ссору. А после обеда в его зимовье собрались мужики: Тереха Безбородов, Клим Перепелка, Никита Ласточкин, Кондрат Богомазов и Тимофей с Никанором - все, кроме Терехи и Никанора, бывшие фронтовики.
Мужики сидели на лавках, слушали Парамона с настороженным любопытством. Они были сосредоточенно-серьезны, внимательны, но Павел Сидорович догадывался, что не очень-то верят приезжему. После того как Парамон кончил говорить, долго молчали, не глядя друг на друга, каждый по своему перемалывая услышанное тяжелым крестьянским умом. Первым заговорил Никита Ласточкин, кудрявый силач.
- В солдатчине я наслушался всяких уговаривателей. И все разные завлекательные слова говорят. И ты, парень, расписываешь нам новую власть так, будто она девка на выданье. И берет меня сумление, мужики. Девка, если она на лицо дурновата и с приданым жиденьким, больше всего расхваливается.
- A-а, начал! - пренебрежительно махнул рукой Клим.
- Ты, Клим, не суетись! - сказал Кондрат Богомазов. - Вечно руками размахиваешь. У меня к парню городскому вопрос имеется. Где ты работал, чем занимался?
- В Верхнеудинске телеграфистом…
- Бабенка, ребятишки есть?
- Нет, пока не обзавелся.
- Видишь, тебе легко новую власть устанавливать. Ни семьи, ни капиталов. А тут - хозяйство, детишки, землица. Дашь промашку и загремишь на рудники Нерчи, а детей кто на ноги поставит?
- И у меня вопрос, - сказал Никита Ласточкин. - Новая власть в Москве и других больших городах уже есть. Она, значится, против войны. А почему Карпушку, брата моего, не далее как полмесяца назад забрали в солдаты?
- Что ж тут непонятного? - пожал плечами Парамон. - В центре власть Советов, а на местах, у нас, к примеру, все идет по-старому. Гнут свою линию…
- Они гнут, а их надо гнать! - крикнул Клим. - Разводим тут сусло. Все такие умные, башковитые, не переслушаешь.
- Не спеши, Клим! - остановил его Павел Сидорович. Он видел, что разговор клонится не совсем туда, куда надо, но вмешиваться пока не хотел: пусть выговорятся.
- Как же тут не спешить! - кипятился Клим. - Все на свой огород оглядываются. И до того будут оглядываться, что заново старое возвратится.
- Жеребячия резвость нам ни к чему, - сказал Тереха Безбородов. - Не вертопрахи мы, чтобы идти на такое, не подумав. Не простое это дело… Царя хаяли - ладно, плохой был. Временных воздвигли, и они не подходящие. Теперь большевики объявились с Советами… А завтра кто-то выдумает еще что-нибудь. Как думаете, должен я, как Ванька-встанька вскакивать перед каждым?
- Во-во, тебя надо с Лесовиком спарить, с Захаркой! - тыкал Клим пальцем в сторону Терехи.
- Ты почему больше всех кричишь? - спросил Никанор. - Умней других, что ли? Например, такое дело. В писании сказано: нет власти, аще не от бога. Большевики с богом не в ладах. Разве ж господь дозволит им народом править?
Тимоха Носков хрипло засмеялся:
- С уставщиком сегодня умственную беседу вел. А я тебе скажу, чего и уставщик не знает. Сейчас везде революция. Там - тоже, - Тимоха поднял руку к потолку. - Богу не до нас, надо пользоваться.
- Не богохульствуй!.. Говори нам, Павел Сидорович, как ты об этих делах мыслишь, - попросил Никанор.
- Как я мыслю? - Павел Сидорович прищурился, шевельнул клочковатыми бровями. - Я мыслю, нам нужен Совет. Своя власть нужна.
Он говорил медленно, осторожно подбирая слова, знал: мужики взвешивают каждое слово в своем уме, повернут так и эдак, прежде чем примут какое-либо решение.
- У вас много всяких сомнений. И хотя мы не раз говорили с вами об этом, я повторяю: власти Советов нельзя не верить, потому что она - вы сами. Кто будет в нашем Совете? Те, кому вы доверяете.
Мужики, вроде бы соглашаясь с ним, кивали головами, но, когда дело дошло до решения - быть или не быть Совету в Шоролгае, - Тереха Безбородов, неловко усмехаясь под взглядом Павла Сидоровича, сказал:
- Все это так. Но обождать надо. Поглядим, как дальше дело пойдет, а то нарвешься…
Остальные мужики, кроме Тимохи и Клима, согласились с ним. А Клим стучал кулаком по столу:
- Дурачье!
Когда выходили из зимовья, Тереха сказал Павлу Сидоровичу:
- Непривычное это дело для нас, о власти думать. И тяжело и страшновато… Но мы обмозгуем как следует и если пойдем - без поворотов.
Павел Сидорович стоял на крыльце, поеживался от холода, смотрел, как уходят мужики - один за другим, след в след, - и думал: ему снова придется ходить из дома в дом, убеждать, спорить, доказывать.