4
Захар со дня на день откладывал свой отъезд. Он понимал, что загостился, а уехать не мог. Едва начинал собираться, Дугар, Норжима и Базар упрашивали, чтобы остался еще дня на два, на три. По правде говоря, Захару и самому не очень хотелось так скоро покидать гостеприимный кров Дугара.
Ему нравилось сидеть рядом с Дугаром, смотреть, как он работает. Покуривая короткую изогнутую трубку, Дугар постукивает молотком, пилит серебряные пластинки небольшим граненым напильником, царапает острым шилом, и на их поверхность ложится нить узоров, растягивается цепочка орнамента.
- И чудодей же ты, паря! - восхищался Захар.
Дугар посмеивался, не отзываясь на похвалу. Он и сам знал, что делает хорошо. Плохому мастеру заказывать не станут. А к нему люди приезжают издалека, просят сделать оправу для ножен, для кошельков под трут и огниво. Почти у каждого богатого скотовода на кушаке ножны работы Дугара.
- Самустил ты меня своими ножами. Очень уж отменная работа, - сказал Захар. - Дома у меня есть серебряные полтинники, берег на черный день. Сделай ты мне ножик. Можно сделать с полтинников-то?
- Можно и с полтинников. Было бы серебро. - Дугар поднялся, проковылял на костылях к деревянному сундуку. Достал из него что-то завернутое в тряпку, подал Захару.
- Вот возьми. Тебе мунгу тратить совсем не надо…
Захар развернул тряпку и обомлел. В руках у него был нож, да такой, какого он еще не видел у самых знатных бурят. Узкая рукоятка, набранная из коры березы, была гладко отполирована, казалась вырезанной из цельного куска неведомого слоистого дерева. На лезвии с голубым отливом - ни одной царапинки. Но самым ценным, конечно, было чеканное серебро на конце рукоятки и ножнах, обтянутых черной замшей, и цепочка, набранная из мелких двойных колец. Серебро покрывали узоры.
- Это ты делал? - спросил Захар. Он видел, как работает Дугар, но все же не думал, что его мозолистые руки, с обломанными ногтями на кривых пальцах, могли нанести на металл такие узоры, рисунки, линии, словно набросанные остро отточенным карандашом.
- Целый год делал, - ответил Дугар. - Тихо делал, для сына старался. Но ты как большой родня мне - шибко радостно отдаю.
Захар поднял нож за цепочку и протянул Дугару.
- Не могу, не возьму. Пускай Базар носит. Он молодой, ему пофорсить охота. Ты мне сделай попроще.
- Бери, бери, зачем пустой разговор. Сыну буду делать другой. - И как Захар ни отнекивался, нож пришлось принять. Дугар повесил его Захару на пояс, посмотрел издали, прищелкнул от удовольствия языком:
- Хорошо!
Понравилась Захару семья Нимаевых. Вечерами Норжима и Базар учили его говорить по-бурятски. Захар повторял, безбожно коверкая слова, и брат с сестрой покатывались со смеху. Он тоже добродушно посмеивался.
- Мы тебя не отпустим, пока не съездишь с Базаром в степь на охоту, - сказал ему Дугар. - Мой парень любит лисиц гонять. Ты тоже охоту любишь…
- Поедем! - подхватил Базар. - Лисица теперь мышкует, самая пора для охоты.
Захар не устоял перед соблазном и рано утром отправился с Базаром. Целый день гоняли по степи лисиц. Базару удалось одну подстрелить. Пламенно-рыжая, с длинным пушистым хвостом, она лежала поперек седла. Чуть ниже ее остренького уха чернела рана, из нее на снег падали капли теплой крови. В шерсти хвоста запутались былинки, колючки репейника. Базар гладил лису рукой, и глаза его сияли счастьем.
- Вот она! - выкрикнул он. - Не ушла. Куда от Базарки уйдешь, он знает все, что лиса думает. Теперь вторую будем искать. Найдем - ты убивать будешь.
Захар отрицательно покачал головой.
- Домой надо. Видишь, погода меняется, пурга будет. Хватит, Базар, какая охота в пургу-то!
- Какой пурга? Ветерок… Поедем! Я убил, ты - нет. Нехорошо. Мой батька будет ругаться. Плохо водил гостя на охоту, скажет.
- Ничего он не скажет, поедем домой.
- Поедем, - неохотно согласился Базар, лицо его поскучнело. - Беда худо вышло.
У юрты они еще издали заметили кошевку и рядом с упряжкой оседланную лошадь. Базар, вглядевшись, побледнел.
- Еши с Цыдыпом. Замучили батьку - убью! - Он вложил в ствол ружья патрон и галопом поскакал к юрте.
Захар не отставал. У двери Базар на всем скаку спрыгнул с лошади и ворвался в юрту. Захар привязал лошадей и поспешил за ним.
В юрте было полно табачного дыма. Дугар и два его гостя сидели на полу, поджав под себя ноги, и курили трубки. Между ними стояла бутылка водки, тарелка с мясом, стопка пресных лепешек.
- Опусти ружье, сын. Эти люди - самые уважаемые в улусе. Они приехали просить у нас с тобой прощения, - проговорил Дугар, увидев сына. По тому, как он растягивал слова и размахивал трубкой, Базар понял, что отец уже выпил. Вынув из ствола патрон, он повесил ружье на стену. Еши и Цыдып усадили его рядом с собой. Дугар подвинулся, дал место Захару. Еши разлил по чашкам водку.
- Не сердись на нас, Базар. Мы были виноваты, ты тоже виноват. Все погорячились. Забудем старые обиды и не станем наживать новых.
Все, кроме Базара, выпили. Он же не прикоснулся, нахмурил широкие брови, с неодобрением посмотрел на отца. С каких пор Еши, жирная свинья, и Цыдып, тощий шакал, стали искать дружбы бедного пастуха? С каких пор они стали так легко забывать обиды? Уж не готовят ли они исподтишка какую-нибудь пакость?
- Почему не пьешь? Старших уважать не хочешь? Или все еще сердишься? - Цыдып пододвинул Базару кружку.
- Я не пью. Не хочу…
- Значит, сердишься. - Цыдып заерзал на месте. - Пей, говорят тебе!
- Что ты лезешь к парню? Сказал не пьет и весь разговор тут. Отцепись! - Водка была крепкой, Захар захмелел. Здоровой рукой он облапил Еши за шею. - Жиру у тебя, паря!.. У жирных, слыхал я, сердце доброе. Правда, видно. Вот ты приехал прощения выпрашивать… Ты нехитрый, толстые они все простые.
Еши попробовал увернуться от Захара, но он не отпускал.
- Не вертись, не вредничай. Думаешь, поставил водку на стол, так и хорохориться можно? Мужицкое дружество на водку не продается.
"Белоглазый шутхур!" - ругал про себя Захара Еши. Он успел помириться с Дугаром, пока тот был один. Он клялся ему, что приезжали тогда без злых намерений. Во всем виноват Базар. Ох, этот Базар! Не уважает старших, не ценит добра. Они, Еши и Цыдып, всегда считали Дугара своим лучшим другом. У них нет зла на него. Они приехали сюда, чтобы дружеской беседой разогнать туман недоразумения. Друг всегда готов поделиться с другом. Они привезли ему стегно конского мяса и туес масла.
Еши и Цыдып надеялись, что разговор с Базаром будет еще проще. Однако все оказалось иначе. А тут еще этот русский сует свой нос в чужие дела. Не дает слова сказать против Базара…
Еши и Цыдып уехали ни с чем. Примирение с сыном Дугара не состоялось. Просьба Доржитарова была выполнена лишь наполовину. Еши теперь понял мудрость его совета. Пастухи ждут, когда он притянет Дугарку с сыном к ответу. А он предложил им мир. Из улуса в улус пойдет молва о доброте Еши. Но до чего же противно выпрашивать прощение!
- Ох-хо, тяжелая жизнь настала! - жаловался он дорогой Цыдыпу. - Сидит голодранец в вонючей юрте и корчит из себя нойона.
5
- Ты пошто ко мне не заходишь? - Савостьян остановил Павла Сидоровича серед улицы.
Тихо падал снег, припорашивая исторканную подковами дорогу, за белой кисеей прятались сопки. Тишина была глухая, мягкая, и хрипловатый голос Савостьяна прозвучал резко, будто скрип дерева в уснувшем лесу.
- Некогда зайти, - сказал Павел Сидорович.
- Все мужиков сговариваешь? - На рябом лице Савостьяна разъехались тонкие морщины, в рыжей бороде взблеснули крепкие зубы; он улыбался с насмешливой снисходительностью.
- Сговариваю, - Павел Сидорович тоже улыбнулся, весело и открыто. С утра, как всегда перед ненастьем, у него ныла рана в ноге, но сейчас боль схлынула, ему стало легко, радовали снег и тишина.
- Кажись, не получается? Мужики-то того, в сторону…
- Откуда ты знаешь?
- Был у Никанорки, узнавал.
- Интересуешься?
- Любопытствую. Оно вроде даже забавно. Подкапываешься, подкапываешься под семейщину, а она и не шолохнется, стоит утесом. Умный человек, а силу зря тратишь. Жалеючи тебя говорю. Если уж сильно охота новую власть ставить, поезжай в другое место.
- Спасибо за совет! - Павел Сидорович все улыбался и его улыбка не нравилась Савостьяну - это было заметно по тому, как построжали его глаза. - Новая власть придет и в другие места, придет и сюда.
- Не дождешься, Павел Сидорович. Тешите себя - ты да Климка с Тимошкой - этой думкой, будто дураки красной ленточкой. Вот посмотришь, все ушумкается, и пойдут наши дела, как при дедах и прадедах, - тихо, мирно.
- Чего же беспокоишься, если так?
- Спаси меня бог беспокоиться! Я, Павел Сидорович, тебя уважаю за мастеровитость и башковитость, потому и разговариваю. Ну, заходи все же, рад тебе буду…
Он ушел, уверенно печатая шаг на снежной мякоти. Павел Сидорович, глядя ему вслед, вдруг подумал: "А что, если он будет прав?" Вспомнил Захара, измученного войной, безразличного к "политике"; Тимофея, обвиняющего в своем несчастье богомольного Никанора и только его, если разобраться, не так уж и виноватого; Клима, чья нетерпеливость питается не столько трезвой осознанностью происходящего, сколько отчаянием; вспомнил осторожность мужиков, рожденную, он это знал точно, не трусостью, а недоверием к новому, недоверием, которое за столетия неравного противостояния державной власти и официальной церкви сделалось стойким, как инстинкт самосохранения, - вспомнил все это, и ему стало немного не по себе…
Зашел к Тимофею. Во дворе, запряженная в сани, стояла лошадь, как попоной, покрытая снегом. Тимофей и незнакомый Павлу Сидоровичу голубоглазый парень укладывали в сани какие-то пожитки.
- Во, легкий на помине! - обрадованно сказал Тимофей. - Павел Сидорович, это Семка, братан Кандрахи Богомазова. Зову его к тебе - не идет.
Семка переступил с ноги на ногу, хмуро проговорил:
- А-а чего там!.. Плетью обуха не перешибешь.
- Пошли в избу, - заторопился Тимофей.
У порога, одетая, с узлом в руках, сидела девушка. Смуглое лицо ее было заплакано, веки покраснели и припухли. Она беспокойно теребила узел, испуганно смотрела на них. Семка сказал:
- Ты разденься. Хоть погреешься перед дорогой.
Девушка отрицательно качнула головой, и на глазах у нее заблестели слезы.
- Не плачь! Ну что ты все ревешь! - устало сказал Семка и неловко погладил ее по плечу.
Тимофей провел Павла Сидоровича в куть и шепотом стал рассказывать:
- Семку ты не знаешь, он все время жил в работниках в Харацае. Там одни карымы - ну те, у кого бурятская кровь примешана. Эта черненькая деваха, Аришка, - дочка Семкиного хозяина. Семка сватался за нее, но хозяин отказал. Семка увез ее тайком. Привез домой, а вся родня на дыбы. Невиданное, видишь ты, дело, греховное очень - жениться на несемейской. Сроду такого не было, старики за этим строго смотрели. Ну, значит, родня шумит: стыд, позор и все такое. А мы с Кандрахой взяли в работу Саватея, батьку Семкиного. Со всех сторон его обхаживали - уломали. Согласился навроде принять их, только не в свой дом, а сразу отделить… А тут уставщик, старики влезли. Прямо Саватею сказали: останется молодуха в деревне, землю у Саватея отберут, из обчества выключат. Тогда Семкин батька обратно повернулся, выгнал сына. Теперь парню тут оставаться нельзя, обратно к хозяину тоже нельзя. Совсем некуда податься.
- А куда он ехать собирается?
- Хочет отвести Аришку домой. А сам будет искать в другой деревне места и угол. Пока найдет, то да се, Аришку дома замордуют, батька ее шибко сердитый и упрямый… Вот ведь что делается, Павел Сидорович. Калечат жизнь людям, проклятые! - Тимофей сжал кулаки, заросшие светлой щетиной скулы напряглись, припомнил, наверное, и свое горе. - Семка, иди сюда, говорить будем.
Семка подошел с неохотой, прислонился спиной к печке, с хмурой сосредоточенностью принялся обкусывать ногти.
- Говорю ему, Павел Сидорович, чтобы ехал в город. Не хочет.
- Не выживу в городе, душно там.
- Ха! Цыпа какая, не выживет! Об лоб поросенка убить можно, а бормочешь такое.
- При чем тут лоб?.. - Семка говорил уныло. Он, кажется, уже смирился со своей участью.
Павел Сидорович молчал. Перед глазами маячило лицо Савостьяна с насмешливой улыбкой в бороде.
- Скажи ему, Павел Сидорович, чтобы в город ехал.
- Я другое думаю, Тимофей. Семену надо остаться здесь. Я попробую уговорить Саватея.
- Ничего не выйдет. Боится он. Вот если бы с уставщиком… - Семен вдруг встрепенулся: - Поговори с уставщиком, а! Поговори!
- С ним говорить бесполезно…
- А вдруг образумится? А?
- Может, и поговорить, Павел Сидорович? Испыток не убыток, - поддержал Семена Тимофей.
Подумав, Павел Сидорович согласился, но вовсе не потому, что надеялся разубедить Луку Осиповича, ему хотелось что-то сделать для парня, для заплаканной, беззащитной девушки, сделать немедленно, сегодня, сейчас.
На улице по-прежнему шел снег; густой, плотный, белый сумрак делал мир тесным. Лука Осипович встретился ему на крыльце. Он сметал со ступенек снег потрепанным веником. На Павла Сидоровича глянул косо, с подозрительностью и удивлением.
- Зачем пожаловал?
- По делу. Может быть, в избу зайдем?
- Без тебя есть кому грязищу таскать… - Уставщик обхлопал о стену веник, поставил в угол.
Павел Сидорович напомнил ему о Семке, сказал:
- Вы бросьте над человеком измываться. Это не по божеским, не по человеческим законам…
- А тебе-то что? - К заросшему бородой лицу уставщика прихлынула кровь. - Зачем в наши дела лезешь? Заступник выискался! Мы никогда не потакали богоотступникам. И не будем потакать. Без того вера во Христа шатается. А почему? Посельги много в наших краях развелось, совращают мужиков непотребным словоблудием. - Уставщик поднялся на крыльцо, оперся руками на точеные перильца. - Убирайся отсюда подобру-поздорову, не то и самого вытурим из деревни.
- А ведь не вытуришь, Лука Осипович! - с веселой злостью, с вызовом сказал Павел Сидорович. - Ни бог, ни все святые тебе не помогут.
- Антихрист! Ты еще покаешься! - Лука Осипович погрозил кулаком, скрылся в сенях, заложил на засов двери. Потом он выглянул из окна и опять погрозил кулаком. Павел Сидорович засмеялся. Грозит, а сам за двери прячется!
Он перешел улицу, постучался в дом Федота Андроныча. Во дворе надрывались от злобы цепные псы. Купец сам проводил учителя в дом, усадил в прихожей, внимательно выслушал и пустился в рассуждения об устоях веры семейских, дедами завещанной. Люди живут по своим старым обычаям (и, слава создателю, неплохо живут), рушить эти обычаи никак невозможно, в них сила и крепость семейщины, и уставщик правильно делает, прижимая еретичество всякое.
- Ведь сам знаешь, что ничего правильного в этом нет. Давай-ка рассудим… Уставщик, в сущности, принудил дочь Никанора выйти замуж за человека нелюбимого - в чем ее вина перед обычаями?
- Знаешь ведь, из-за Тимошки…
- Знаю. Но почему должна мучиться она? Теперь с Семеном…
- Ты меня не уговаривай! - купец начал сердиться. - Поперли Семку с бабкой-чужеверкой - хорошо, на него глядючи другие будут каяться. Кто бы и вильнул в сторону, да вспомнит про него и одумается. Так у нас всегда делалось.
- Делалось - да, но больше не будет.
- Чего?
- Не будет, говорю так, как вам хочется.
- Ого, каким голосом заговорил! Да ты что?! Ты знай свое место!
- Я свое знаю, а вы - нет. Забываете, какое сейчас время. Смотрите, Федот Андроныч, дорого обойдется такая забывчивость.
- Стращать вздумал? - Купец, огромный, бородатый, встал медведем, загрохотал на всю избу: - Стращать? Не пужай Малашку замужем - она в девках забрюхатила! Не таким бодучим рога обламывали. Подумать только, посельга, рвань каторжная…
И пока Павел Сидорович спускался с высокого крыльца, вслед ему гремел гневный голос Федота Андроныча. А во дворе хрипели от ярости и рвались с цепи собаки, и учитель с удовольствием съездил тростью по свирепому оскалу огромного кобеля. Он не чувствовал себя побежденным, наоборот, мозг работал четко и спокойно, и ему казалось, что именно сейчас он перешагнул черту, за которой нет места сомнениям, колебаниям, пришло время действовать быстро и напористо.
Вечером он созвал мужиков, рассказал о своем разговоре с уставщиком и Федотом Андронычем.
- Как смотрите на все это? Согласны с ними?
Клим Перепелка, конечно, сразу же зашумел:
- Хватит им командирствовать! Как родился, где крестился, на ком женился - до всего дело. Нет слободы нашему человеку!
Тереха Безбородов, сминая в кулаке бороду, сказал: