15 апреля.
Я сажусь к Генриху в пролетку. За Триумфальной аркой я говорю ему:
- Ну что, как дела?
Да что, - качает он головой, - нелегко:целый день под дождем, на козлах.
Я говорю:
- Нелегко, когда человек влюблен.
- Откуда вы знаете? - быстро оборачивается он ко мне.
- Что знаю? Я ничего не знаю. И ничего знать не хочу.
- Вы, Жорж, все смеетесь.
- Я не смеюсь.
Вот и парк. С мокрых сучьев на нас летят разноцветные брызги. Кое-где уже юная зелень травы.
- Жорж.
- Ну?
- Жорж, ведь при изготовлении снарядов бывают иногда взрывы?
- Бывают.
- Значит, Эрну может взорвать?
- Может.
- Жорж.
-Ну?
- Почему вы поручаете ей?
- Ее специальность.
- Специальность?
-Да.
- А кому-нибудь другому нельзя?
- Нельзя … Да вы чего беспокоитесь?
- Нет… Я так … Ничего… К слову пришлось.
Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:
- Жорж.
-Ну?
- А скоро?
- Думаю, скоро.
- Как скоро?
- Недели две-три еще.
- А выписать вместо Эрны нельзя никого?
- Нет.
Он ежится в своем синем халате, но молчит.
- Прощайте, Генрих. Бодритесь.
- Бодрюсь.
- И право, не думайте ни о ком.
Знаю. Не говорите. Прощайте.
Он медленно отъезжает. На этот раз я долго смотрю ему вслед.
16 апреля.
Я спрашиваю себя: неужели я все еще люблю Елену? Или я люблю только тень, - мою прежнюю к ней любовь? Может быть, Ваня прав и я не люблю никого, не могу и не умею любить. Может быть, и не стоит любить?
Генрих любит Эрну и будет любить только ее, и всю жизнь. Но любовь для него источник не радости, а муки. А моя любовь, - радость?
Я опять в своей комнате, в скучном номере скучной гостиницы. Сотни людей живут под одной крышей со мною. Я им чужой. Я чужой в этом каменном городе, может быть, в целом мире. Эрна отдает мне себя, всю себя, без оглядки. А я не хочу ее и отвечаю, - чем? Дружбой? Не ложью ли? Глупо думать об Елене. Глупо целовать Эрну. Но я думаю о первой и целую вторую. Да и не все ли равно?
18 апреля.
Генерал-губернатор переехал из Нескучного в Кремлевский дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Это труднее в Кремле. Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах шпионы. Каждый прохожий у них на примете. Каждый извозчик на подозрении.
Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Москве уже ходит молва. Повесят нас, за нами придут другие. Генерал-губернатор во всяком случае будет убит.
Вчера в трактире я услышал такой разговор. Разговаривали двое: один, по виду, приказчик, другой, должно быть, его подручный, мальчишка, лет восемнадцати.
- Это уж, как от Бога кому, - наставительно говорит приказчик, - одному, значит, пуля, другому - бомба. Приходит, слышь, во дворец барышня, при прошении. Допустили. Стал он прошение читать. Покуда читал, она револьвер вынула и давай в него пули садить. Четыре пули ему всадила.
Мальчишка всплескивает руками.
- Ах ты … Что ж, помер?
- Какой … Живучи они, собаки.
-Ну?
- Повесили ее, значит. По времени приходит другая. Опять при прошении.
- Неужто же допустили?
- Она, было, то-се, десятое, пятое. Однако обыскали в прихожей. Глядят, в косе у нее револьвер. Это, значит, Бог спас.
-Ну?
- Повесили, значит, ее. Только что же ты думаешь? - рассказчик изумленно разводит руками, - по времени, гуляет он у себя в саду, по дорожке. Стража при нем. Вдруг, откуда бы ни возьмись, выстрел. Прямо в сердце пуля пронзила. Ахнуть едва успел. Что же впоследствии обнаружилось? Из-за куста солдат в него стрельнул. Свой же солдат, с караула.
- Язвите … Вот так раз.
- Да-а. . . Солдата, значит, повесили, а он все-таки помер. Так уж положено ему было. Судьба. Он низко наклоняется через стол и шепчет:
- А нашего, Сенька, слышь, бомбой. Каждый день на столе прокламация: жди, мол, для себя бомбы, скоро рвать будем. И помяни мое слово: не иначе, как разорвут его. Да.
Я тоже думаю так.
20 апреля.
Вчера, наконец, я встретил Елену. Я не думал о ней, я почти забыл, что она здесь, в Москве. Я шел по Петровке и вдруг услыхал чей-то зов. Я обернулся. Передо мной была Елена. Я увидел ее громадные серые глаза, пряди ее черных волос. Я иду с нею рядом. Она с улыбкой говорит:
- Вы забыли меня.
Нам в лицо бьет сноп яркого вечернего солнца.
В его лучах тонет улица, золотом горит мостовая. Я краснею, как мак. Я говорю:
- Нет. Я не забыл.
Она берет меня под руку и говорит тихо:
- Вы надолго?
- Не знаю.
- Что вы здесь делаете?
- Не знаю.
- Не знаете?
-Нет.
Она вспыхивает густым румянцем.
- А я знаю. Я вам скажу.
- Скажите.
- Вы охотитесь? Да?
- Может быть.
- И вас наверное повесят.
- Может быть.
Вечерний луч догорел. На улице прохладно и серо.
Я хочу ей много сказать. Но я забыл все слова. Я говорю только:
- Почему вы в Москве?
- Муж служит.
- Муж?
Я вспоминаю вдруг про этого мужа. Я ведь встретил его. Да, конечно, у ней есть муж.
- Прощайте, - говорю я, неловко протягивая ей руку.
- Вы спешите?
- Да, я спешу.
- Останьтесь.
Я смотрю ей в глаза. Они сияют любовью. Но я опять вспоминаю: муж.
- До свиданья.
Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один.
25 апреля. Петербург.
Генерал-губернатор уехал в Петербург. Я поехал за ним: быть может, здесь его легче убить. Я радостно встречаю Неву, сияющий купол Иса-акия. Весна хороша в Петербурге. Она целомудренно-ясная. Как девушка шестнадцати лет.
Генерал-губернатор едет к царю, в Петергоф. Я в том же поезде, в вагоне первого класса. Входит нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.
- Вы едете в Петергоф? - говорит она по-французски.
- Да, в Петергоф.
- Вы не русский? - всматривается она в меня.
- Я англичанин.
- Англичанин? Как ваше имя? Я знаю, как ваше имя.
Я колеблюсь минуту. Потом вынимаю карточку. Джордж О'Бриен, инженер, Лондон-Москва.
- Инженер … Как я рада . .. приезжайте ко мне. Я буду вас ждать.
В Петергофе я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то евреем. Он очень похож на шпиона. Я подхожу к ней. Я говорю:
Я счастлив встретиться снова.
Она смеется.
Мы гуляем с ней по платформе. Платформа разделена надвое рядами жандармов. Я спрашиваю:
- Зачем здесь так много жандармов?
- Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты …
- Покушение? На генерал-губернатора?
- Ха-ха-ха… Он не знает … Не играйте комедии …
В вагоне кондуктор отбирает билеты. Она подает ему серый конверт. Я читаю внизу печатным курсивом: Петергофское Жандармское Управление.
- У вас, вероятно, сезонный билет? - спрашиваю я ее.
Она густо краснеет.
- Нет, это так … Ничего … Это подарок … Ах, как я рада познакомиться с вами … Я так люблю англичан …
Свисток. Петербургский вокзал. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она входит в жандармскую комнату.
- Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.
Я надеваю цилиндр. Беру лихача. Звоню по адресу, у подъезда.
- Барышня дома?
- Пожалуйте.
Комната - бонбоньерка. В углу букет чайных роз: цветочное подношение. На столах и на стенах портреты хозяйки. Во всех видах и позах.
- Ах, вы пришли … Как это мило … Садитесь.
Мы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр.
- Вы живете в Москве?
- Да, в Москве.
- Нравятся вам русские дамы?
Лучшие дамы в мире.
В двери стучат.
- Войдите.
Входят два господина, очень черных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенеры. Мы жмем руки друг другу.
Все трое отходят к окну.
- Это кто? - слышу я шепот.
Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.
Я встаю.
- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.
Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - англичанин.
26 апреля. Петербург.
Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели.
Вечереет. Над Невой пурпур зари. Четкий шпиц крепости пронзает небо.
У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной темная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решетка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю.
Многие из моих друзей повешены здесь. Многие еще будут повешены.
Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет...
Кто устоит в этот день?
28 апреля
В парке еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.
Елена рвет, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеется:
- Как хорошо... Неправда ли, как сегодня радостно и светло?
Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, - яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.
- Как давно я не видела вас... Где вы были, где жили, что видели, что узнали?.. Что вы думали обо мне?
И, не ожидая ответа, краснеет.
- Я так боялась за вас.
Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.
- Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы - не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой… Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо … Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?
И, помолчав, говорит с улыбкой:
- Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили?
- Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза.
- Так правда ... террором?
- Террором.
По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.
- Слушайте, - говорит она наконец, - я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать... Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем?.. Смертью?.. Милый, зачем?
Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.
А она настойчиво повторяет:
- Милый, зачем?
На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, - брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.
- Не лучше ли жить, попросту жить?.. Или я не поняла вас? Или так нужно... Нет, нет, - отвечает она себе, - так не нужно, не может быть нужно...
И я робко спрашиваю, как мальчик:
- Что же нужно, Елена?
- Вы спрашиваете меня? Вы?.. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю... Да и знать не хочу... А сегодня нам хорошо... И не надо думать о смерти... Не надо...
Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, - скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, - для другого.
Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:
- Елена.
- Что, милый?
- Вы спрашиваете меня, что я делал?.. Я… я помнил о вас.
- Помнили обо мне?
- Да...вы ведь видите: я вас люблю... Она опускает глаза.
- Не говорите мне так.
- Почему?
Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье.
29 апреля.
Я написал Елене письмо:
"Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, - вот я вижу ваши сияющие глаза.
Я верю в любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живет спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет.
Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы".
Я получил короткий ответ:
"Завтра в Сокольниках, в шесть часов".
30 апреля.
Елена мне говорит:
- Я рада, я счастлива, что вы со мною… Но не говорите мне о любви. Я молчу.
- Нет, обещайте: не говорите мне о любви… И не печальтесь, не думайте ни о чем.
- Я думал о вас.
- Обо мне? . . Не думайте обо мне...
- Почему?
И я сам тотчас же отвечаю:
- Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите… Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей. Для добродетельных жен есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите.
- Как вам не стыдно?
- Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам.
- Молчите.
Несколько минут мы молча идем по узкой дорожке парка. На ее лице еще гнев.
- Слушайте, - поворачивается она ко мне, - неужели для вас есть закон?
- Не для меня, а для вас.
- Нет… А вот вы… Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живете кровью?
- Не знаю.
- Не знаете?
- Нет.
- Слушайте, ведь это закон... Вы сказали себе: так нужно.
Я говорю, помолчав:
- Нет. Я сказал: я хочу.
- Вы так хотите?
Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза.
- Вы так хотите?
- Ну да.
Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи.
- Милый, милый мой Жорж.
И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился?
1 мая.
Сегодня первое мая, - праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.
Он стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.
Я узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрем Кремлевские ворота. Ваня станет у Спасских, Федор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение.
Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти.
Я хочу ему "огня и озера огненного".
2 мая.
Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моем желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.
Я живу теперь в гостинице "Бристоль". Вчера принесли мне мой паспорт. Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:
- Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания?
Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю:
- Как?
- Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт. Я громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна: …We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wycombe" и т. д.Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд.
Сыщик внимательно слушает.
- Понял?
- Так точно.
- Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял?
- Так точно.
Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко:
- А теперь, - пошел вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят?
6 мая.
Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.
Я говорю:
- Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?
Генрих волнуется:
- Первое место мне.
У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет:
Непременно мне, непременно.
Ваня ласково улыбается:
- Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:
- Федор, а ты?
Что ж, я всегда готов.
Тогда я говорю:
- Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.
Все молчат.
По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.
- Слушай, - говорит Ваня, - я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, - не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, - ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.
Генрих волнуется:
- Да, да… Как же быть?
Федор внимательно слушает. Ваня говорит:
- Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.
-Ну?
- Ну, наверное взорвет карету и лошадей.
- И тебя тоже взорвет.
- И меня.
Федор с презрением пожимает плечами.
- Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело.
Я смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смотрел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.
Я говорю:
- Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, - швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.
Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:
Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут барин.
Ваня говорит:
- Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.
Будь спокоен. Все помню.
Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.
- Жорж:.
- Ну что?
- Жорж:… Как же это … Как же Ваня пойдет?
- Так и пойдет.
- Значит, погибнет?
- Погибнет.
Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.
- Я этого не могу, - говорит он глухо.
- Чего не могу?
- Да этого … чтобы он шел …
Он останавливается. Он говорит быстро: