* * *
Для следующей встречи Хрущев пригласил большую группу писателей на свою новую правительственную дачу под Москвой. Приглашенные бродили по аллеям вокруг большого пруда, потом их позвали к обеду за длинными столами под навесом. На столах были расставлены бутылки водки и коньяка, в меню - жареная раба. Хрущев громко хвастал:
- Рыбка-то местная, в этом пруду наловлена.
Наиболее подобострастные переспрашивали:
- Сами ловили, Никита Сергеевич?
- Нет, дел у меня больно много, а то и сам бы наловил, клюет здорово.
Секретарь Союза писателей Николай Грибачев начал критиковать нашумевшую повесть Дудинцева "Не хлебом единым" за показ "теневых сторон жизни".
Хрущев решительно ему поддакивал:
- Верно!.. Правильно!.. Таких и надо критиковать!
Илья Эренбург, которому тоже нужно было выступить с критикой, недовольно молчал. Тогда Хрущев закричал:
- А почему писатель Эренбург на это молчит? Молчание - это тоже точка зрения. Значит, он со мной не согласен!
Во время встречи разразилась гроза, гремел гром, шел дождь, с брезентового покрова стекала вода. Обстановка была "шекспировская" - в унисон с громыханием грома гремели реплики Хрущева. Он напал и на Мариэтту Шагинян, старейшую писательницу. Эта маленькая женщина никогда никого не боялась и возразила Хрущеву.
Он вспылил:
- Она не понимает роли и места писателя в Советской стране, старая перечница! - И добавил, глядя на ее сутулую спину: - Видно, горбатого могила исправит.
Евгений Евтушенко мрачно и громко сказал:
- Прошли те времена, когда у нас горбатого могилой исправляли.
Потом Андрей Вознесенский читал свои стихи:
Прощай, архитектура!
Пылайте широко
Коровники в амурах,
Райкомы в рококо.
Но мужиковатый Никита Хрущев не мог понять иронии и позволить, чтобы райкомы партии "пылали широко". Ему хотелось бороться с "идеологической разболтанностью", но не хватало общей культуры, чтобы заставить прислушаться к своим словам. Поэтому он топал ногами, кричал и размахивал руками.
Вознесенский попробовал начать:
- Как мой учитель Маяковский, я не член партии…
Хрущев закричал:
- Не афишируйте! Ты член не той партии, в которой я состою, товарищ Вознесенский. Ты не на партийной позиции. Для таких будут самые жестокие морозы. Обожди еще, мы еще вас переучим! Ишь, какой Пастернак нашелся! Получайте паспорт и езжайте к чертовой бабушке. К чертовой бабушке!
* * *
На новой встрече партийно-государственных руководителей с деятелями культуры 19 мая 1957 года писатель Леонид Соболев сказал:
- Нам, писателям, партия дала все права, кроме права плохо писать.
Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе:
- Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!
Он неожиданно обрушился на хрупкую Маргариту Алигер, которая активно поддерживала альманах "Литературная Москва":
- Вы идеологический диверсант, отрыжка капиталистического Запада!
- Никита Сергеевич, что вы говорите? - отбивалась ошеломленная Алигер. - Я же коммунистка, член партии.
- Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю! Вам - нет!
- Верно, Никита Сергеевич! - услужливо поддакивал Соболев. - Верно! Нельзя им верить!
Когда среди творческой интеллигенции пошли слухи об этой встрече и угрозах Хрущева, Моня Гендель моментально придумал остроту: "Ухрущение строптивых".
А Хрущев вновь и вновь пытался реабилитировать развенчанного им же самим Сталина - менялась внутренняя ситуация в стране. Поворот был резким. В ноябре 1957 года пышно праздновали 40-летие Октябрьской революции. Состоялась торжественная сессия Верховного Совета. Рядом с депутатами сидели десять тысяч приглашенных, среди них китайский вождь Мао Цзэдун с непроницаемым лицом.
Хрущев читал по бумажке восхваление Сталину: "Как преданный ленинист-марксист и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и воздавать ему должное".
36. Борис Пастернак и его роман "Доктор Живаго"
Ильин попросил Павла поехать в подмосковный дачный поселок Переделкино для встречи с поэтом Пастернаком - обсудить и подписать некоторые бумаги. С Киевского вокзала шла электричка, потом надо было идти мимо небольшой белой церкви, спрятанной за забором и деревьями. Дорога в гору вела к большому пустырю, в шутку прозванному Неясная поляна - уж очень масштабной была разница между советскими писателями и Толстым. За пустырем в 1934 году по указанию Сталина построили пятьдесят двухэтажных дач для привилегированной группы писателей. Правительство выделило на это шесть миллионов рублей, громадную для того времени сумму. Вокруг дач, спрятанных за заборами, шла широкая асфальтированная дорога, по которой медленно прогуливались литературные знаменитости. На дачах жил литературный "свет", и люди прозвали эту дорогу "вокруг света".
Собрали писателей в одном месте с далеко идущими намерениями: так было легче их контролировать. Но контролировать в полной мере удавалось не всех, случались и исключения - в Переделкино жил Борис Пастернак, один из наиболее известных русских поэтов XX века. Его деревянный двухэтажный дом, крашенный желтой краской, стоял у края пустыря, в стороне от дорога "вокруг света". С задней стороны дача примыкала к большому густому ельнику, крутая тропинка спускалась к речке Сетуни.
Павел был удивлен. Судя по внешнему виду Пастернака, по его одежде и манере держаться, он отличался от других переделкинских знаменитостей, степенных бар и кабинетных львов. Ему было под семьдесят, но он поражал простотой обращения, моложавым видом, бодростью и неброской одеждой. У него был глуховатый голос и очень живые кисти рук, жестикуляция во время разговора выдавала бурный темперамент. В любую погоду Пастернак любил окунуться в Сетунь, часто набирал в ельнике хворост и тащил его на плечах для растопки печки, много работал на огороде перед домом.
Стихи Пастернака Павел читал еще в годы Гражданской войны. В это первое свидание он рассказал поэту о своем увлечении:
- Я тогда служил в Первой конной армии, увлекался поэзией и возил книжки в перемете седла. Читал вас, Борис Леонидович, Тихонова, Сельвинского. Я даже помню некоторые ваши строки:
Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских
Под серой бегущей корою
Дождей, облаков и солдатских
Советов, стихов и дискуссий
О транспорте и об искусстве.
Пастернак слушал с интересом.
- Как приятно, иго вы напомнили мне эти строки. Я ведь совсем забыл их. Значит, вы мои стихи возили в перемете седла? Это большая честь для поэта. А можно вас спросить, после службы в кавалерии вы чем занимались?
- Я был профессором истории, но провел в заключении шестнадцать лет.
- Подумать только… Шестнадцать лет!..
Пастернак проникся к Павлу уважением, отнесся очень дружелюбно. Павел еще не раз привозил ему бумаги на подпись, и поэт предлагал ему:
- Пойдем погуляем. Очень хорошая погода, мечтаю выкупаться и о свободе печати.
* * *
Тем летом 1957 года Пастернак был в прекрасном настроении - жизнь налаживалась, все говорили о наступлении хрущевской оттепели. Недавно он закончил роман "Доктор Живаго", над которым работал почти десять лет, и готовился его опубликовать. О романе знали многие писатели, он часто собирал у себя соседей, читал им отдельные главы.
Пастернак поражал Павла молодостью души, и он с удовольствием рассказывал о писателе в кругу семьи. Всем было интересно слушать о знаменитости: какой он, как разговаривает, о чем?
Августа восторженно восклицала:
- А знаете, как замечательно написала о Пастернаке Анна Ахматова?
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
Как-то раз Пастернак пригласил Павла:
- Приезжайте послушать стихи из моего романа.
Он познакомил его с молодым человеком невысокого роста, с острым носом и очень живым выражением лица:
- Это мой молодой друг, переводчик Костя Богатырев. Очень хороший переводчик и тоже отсидел в тюрьме много лет.
Костю арестовали с группой студентов университета, обвиненных в 1948 году по "университетскому делу", организатором которого считали студентку Нину Ермакову, "девочку с Арбата". Павел знал об этом деле от Алеши, влюбленного когда-то в Нину.
На прослушивании они с Костей уселись рядом.
В конце романа Пастернак поместил двадцать пять очень ярких стихотворений, некоторые из них были посвящены теме христианства.
Глубоким бархатным голосом он читал нараспев:
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь,
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как барки каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Перед слушателями, завороженными музыкальностью стиха и неповторимостью исполнения, вставали картины древности и образ Христа. Павлу тоже нравилось слушать, но его удивляло, ради чего в атеистической советской России интеллигентному еврею захотелось принять христианство и описывать его в поэтической форме? Что могло привести на этот путь еврея Пастернака? Он уважал еврейство своих родителей и свое собственное, знал, каково жилось евреям в России при Сталине. Когда в 1934 году Мандельштам написал свое знаменитое стихотворение о Сталине, Пастернак поразился: "Как мог он написать эти стихи, ведь он еврей!" Значит, он понимал уязвимость евреев в России, значит "еврейский вопрос" задевал его. Но, как ни странно, в творчестве Пастернака еврейские мотивы отсутствовали.
В тот вечер на даче в Переделкино Пастернак еще раз подчеркнул свое кредо:
- Атмосфера вещи - мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным. Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое.
Обратно в электричке Павел ехал с Костей Богатыревым, и тот восторженно говорил:
- "Доктор Живаго" - это значительное творение русской литературы. Бориса Леонидовича ожидает мировая слава. Смысловой фокус романа в том, как повлияла на интеллигентных людей русская революция. Об этом у нас почти ничего не написано.
Его слова были отражением всеобщих ожиданий: люди надеялись, что с наступлением хрущевской оттепели в жизни и искусстве произойдут большие перемены.
Павел слушал с интересом, потом сказал:
- Надеюсь, вы правы. Меня только меня удивило настойчивое повторение христианской темы. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов и Тютчев не заигрывали с религией. Пушкин даже высмеял ее в своей "Гаврилиаде". А Толстого вообще отлучили от церкви. В молодые годы Пастернак тоже не писал на эти темы. Да и вообще, ведь за века написано так много гимнов, псалмов, песнопений, хоралов, сочинено столько легенд. Зачем еще?
Костя удивленно поднял брови, улыбнулся, возразил:
- Это верно, но, кроме Пастернака, еще многие поэты-евреи писали и пишут на христианские темы. Теперь это стало поэтической модой. Существует ведь даже такой термин - иудео-христианская культура.
* * *
В приподнятом настроении в январе 1956 года Пастернак передал рукопись романа в журналы "Новый мир" и "Знамя" и надеялся на скорое опубликование. Но он лежал там мертвым грузом - ответов не последовало.
Пастернак писал в редакции: "Вас останавливает неприемлемость романа. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано. Вся наша литература теперь - это владычество мертвой буквы. Так она отражает наш бескрылый век. Основная роль в духовном освобождении общества от давления сталинизма зависит от новой литературы, она должна отражать разные точки зрения на жизнь и помогать людям узнавать и думать".
Через полгода ожидания Пастернак рассказал о ситуации Косте Богатыреву. Костя как переводчик постоянно пересекался с иностранными литераторами, приезжающими в Советский Союз. Он с жаром предложил:
- Борис Леонидович, я привезу к вам итальянцев. Они знают о вашем романе и будут счастливы издать его в Италии.
Костя привез итальянцев к нему на дачу 30 июня 1956 года. Пастернак работал в своем огороде, встретил их в резиновых сапогах и с лопатой в руках. Итальянцы попросили у Пастернака рукопись романа: "Чтобы у Вас не было неприятностей, мы передадим рукопись в Милане издателю коммунисту Фельтринелли". Пастернак написал ему, что будет рад появлению романа в Италии, но предупреждал: "Если его публикация здесь, обещанная многими нашими журналами, задержится и Вы ее опередите, ситуация для меня будет трагически трудной… но мысли рождаются не для того, чтобы их таили или заглушали в себе, но чтобы быть сказанными".
О передаче рукописи за границу пошли слухи. Руководители Союза писателей заволновались, предложили Пастернаку написать в Италию и потребовать рукопись романа обратно, якобы для переделок, так как роман пока еще не совершенен. Он отвечал: "Люди, нравственно разборчивые, никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правда, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое".