Малаховка
Когда душа моя в тисках
Страданья и сомнения,
Когда пульсируют в висках
То грусть, то сожаления,Тогда люблю я побродить
Средь жителей Малаховки,
В беседах с ними находить
Их остроумья маковки.Все, что они ни говорят,
Про дело иль безделье,
Все - нескончаемый каскад
Еврейского веселья.Его сумели проносить
Через века изгнания;
И стыдно мне при них грустить
И привлекать внимание.Я за столом у них сижу,
Меня зазвали лакомки.
И бодрость вновь я нахожу
Средь жителей Малаховки.За разговорами у них,
За рыбой фаршированной,
Я слушаю, и я притих,
Сижу, как зачарованный.Ведут беседы с хитрецой
И с угощеньем лакомым.
Куриным супом и мацой,
И гоменташем маковым.И о судьбе, и о делах
Проходит речь пространная,
И вспоминается в речах
Земля обетованная.И их история встает
Передо мной незримо -
Как изгоняли их народ
Из стен Иерусалима.И как столетья протекли,
Бесправные, голодные,
Но сохранить они смогли
Свои черты народные.Терпели предки тех людей
Погромы, унижения,
Но не теряли их корней
Потомков поколения.И заражаюсь я от них
Примером их веселия,
И забываю дум своих
И грусть, и сожаления.
Моня слушал и довольно улыбался:
- У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале "Евреи в СССР" будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев - это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто.
В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня.
Моня подошел к окну:
- Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда!
Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков - горела малаховская синагога. Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его:
- Что случилось?
- Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить.
Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание.
Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы:
- Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!..
Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал:
- Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!..
Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками:
- Эх, если бы я мог задержать на две-три минуты дыхание, я бы спас Тору. Нет в моей груди прежней силы, не могу я глубоко вдохнуть.
Моня быстро спросил:
- Что надо сделать, чтобы спасти Тору?
Коган недоверчиво посмотрел на него:
- Вы, вы хотите попробовать?
- Я могу задержать дыхание. Что надо?
- Надо облиться холодной водой и глубоко вдохнуть, задержать дыхание, зажмурится и быстро кидаться внутрь сквозь огонь. Пока горят только стены, крышу еще не охватило, внутри огня еще нет. Но это страшно опасно.
- Я сделаю, - Моня схватил ведро воды, облился с головы до ног и крикнул старикам: - Где хранится ваша Тора?
- Там, там, - раввин дрожащими руками указал направление. - В шкафу у восточной стены. Вот ключ к шкафу, она заперта.
Моня кинулся в дверь прямо через огонь. Все замерли от ужаса - языки пламени стремительно ползли по стенам и подходили к крыше. Через три минуты появился задыхающийся Моня со свитком в руках. Только он успел выскочить, как за его спиной рухнула крыша. Он едва дышал, кашлял от дыма, у него обгорели волосы и кисти рук. Раввин выхватил свиток, прижал к груди и целовал, как ребенка. А старики плакали, хватали края мокрой одежды Мони, целовали их и кричали:
- Мицва, мицва!
Наум Коган глядел на Моню с восхищением:
- Ну вы молодец! По правде говоря, не ожидал от вас, думал, вы шмак, а вы…
Тяжело и прерывисто дыша, Моня ответил, несколько смущенно:
- Я и сам не ожидал… Но, в сравнении с вашим подвигом, это ничто.
- Нет, не говорите, то была война, над нами стояла смерть, мы кидались в огонь не от благополучной жизни. То, что я тогда сделал, был единственный способ прекратить сплошной обстрел, мы бы все равно погибли. А вы жертвовали собой не под угрозой войны, а во имя спасения еврейской ценности. Это в вас еврейская кровь заговорила. Я восхищен вами, глубоко сожалею и извиняюсь, что считал вас шмаком.
Подбежал Алеша, а с ним и парнишка Миша. Он принес сухое одеяло и смотрел на Моню с восторгом. Алеша накинул одеяло на Моню. Вдвоем они отвели его подальше от дымящихся бревен.
- У тебя ожоги на руках и на лице. Если бы крыша упала, ты бы погиб. Зачем ты рисковал жизнью?
Моня ответил, кашляя и задыхаясь:
- Сам не знаю зачем. Понимаешь, мне было жалко этих стариков, плачущих о своей Торе, а рядом стоял Наум Коган, и я вспомнил, как он однажды рисковал жизнью. Он мне и подсказал, что делать. Ну а главное, меня взяла дикая злость: раз Тора не погибла от поджигателей-фашистов, не дам ей погибнуть от поджигателей в Советской России.
Алеша с удивлением смотрел на него:
- А ты, Монька, герой!
- Никакой я не герой, я простой еврей. Вот Наум Коган считает, что это во мне еврейская кровь закипела.
Миша слушал разговор, смотрел на них, раскрыв рот от удивления, потом сказал:
- Дядя Моня, он вам правду говорит, вы герой, огня не побоялись, чтобы еврейскую ценность спасти.
Но Моня совсем закашлялся, и было видно, что ему нехорошо. Алеша повел его домой. В это время раввин стал собирать пепел пожарища в банку из-под варенья и приговаривал:
- Когда был сожжен первый храм Соломона в Иерусалиме, евреи собрали пепел в урну. Этот пепел они потом развезли с собой во все уголки изгнания, как святыню. У нас нет того пепла от храма Соломона. Но теперь у нас будет пепел от нашей маленькой синагоги. Это будет наша святыня.
На даче всполошившаяся мать Мони смазывала его ожоги вазелином и причитала:
- Ой, Монечка мой, ты же чуть не погиб из-за этих гоев, которые подожгли синагогу.
Дышать Моня стал ровней, но лицо и руки его покраснели и отекли, глаза превратились в щелочки. Алеша посадил его в машину и повез в больницу в Москву.
* * *
Синагога сгорела дотла, и от дыма погибла ночная сторожиха. На следующий день у пепелища обнаружили оставленную поджигателями листовку. Такие же листовки были расклеены на Казанском вокзале. Это было злобное антисемитское предупреждение всем евреям, мол, и впредь их ждут поджоги и погромы. Записки были напечатаны на машинке и подписаны заглавными буквами БЖСР, что означало "бей жидов - спасай Россию". Стало абсолютно ясно, что синагогу поджег кто-то из ярых антисемитов. Слухи о пожаре и листовках распространились по всей Москве со скоростью огня, евреи передавали друг другу эту ужасную новость. Павел Берг узнал об этом от Алеши на другой день, разволновался:
- Это первое открытое нападение на евреев с времен сталинского обвинения врачей. Это не просто хулиганство или бандитизм, нет, это намного серьезней - это объявление войны евреям. Если правительство с его средствами информации, печатью и радио, промолчит об этом, это будет означать санкционирование такого поведения. Молчание будет знаком согласия.
Ни в печати, ни по радио об этом ничего не сообщалось. Однако иностранные корреспонденты не дремали: радиостанция "Голос Америки" передала сведения о пожаре со всеми подробностями.
41. Моня в больнице
Алеша привез Моню в больницу № 50 Тимирязевского района. Дежурным хирургом был Михаил Цалюк, высокий, крепко сложенный мужчина, под сорок. Он профессиональным взглядом окинул Моню:
- Что случилось?
Из-за отека лица Моне было трудно говорить, объяснял Алеша:
- Понимаете, в Малаховке кто-то поджег синагогу, она горела, а он кинулся прямо в огонь - спасать древнюю Тору.
Моня закашлялся, хотел что-то сказать. Цалюк близко наклонился к его лицу, и Моня прошептал прерывающимся голосом:
- Тора очень древняя… из Испании… когда оттуда изгоняли евреев… а потом в Польше ее спасли… тоже от пожара… когда гитлеровцы подожгли синагогу, - он махнул обожженной рукой, показывая, что устал, но опять набрал воздуха и добавил: - Ее непременно надо было спасти… кто-то должен был это сделать.
Цалюк выпрямился, пораженный:
- Вы рисковали жизнью, чтобы спасти Тору?! Это очень благородно, вы совершили великую мицву. Хотя я еврей неверующий, но благодарю вас от имени всех. - И врач почтительно поклонился.
После осмотра он сказал:
- Ну, ожоги первой степени, не очень опасные, залечим быстро. Меня больше беспокоят ваши легкие, вы надышались гарью и дымом.
Алеша попросил:
- Я привез его к вам, потому что у меня здесь есть знакомый, профессор Зак. Не можете ли вы сказать ему?
Цалюк воскликнул:
- Зак ваш знакомый? Конечно, позову, это наш самый уважаемый профессор.
Кареглазый, невысокий Зак, лысый, шестидесяти лет с небольшим, появился удивительно быстро, передвигался он легко, стремительной походкой. Одет был не в накрахмаленный профессорский халат, а как хирург, готовый к операции, - в легкий операционный халат с короткими рукавами.
Цалюк объяснил Заку:
- Вот, Юлий Иосифович, новый еврейский герой: на пожаре в малаховской синагоге кинулся в огонь и спас древнюю Тору.
Зак с любопытством посмотрел на Моню и стал внимательно осматривать ожоги и слушать его легкие:
- Дышите… так. Помогите мне повернуть его. Дышите еще. Так. Придется нашему герою сделать вагосимпатическую новокаиновую блокаду, чтобы дышал легче. Наложим вам повязки с мазью Вишневского, сделаем внутривенное вливание физиологического раствора и дадим кислород для дыхания. Положим вас на пару-тройку недель.
Цалюк делал все по указанию профессора, Моня стонал, кашлял, морщился.
Когда процедуры закончили, его повезли в палату. Профессор шел следом с Алешей, чтобы дать указания врачам. По дороге Алеша сказал:
- Я сын Семена Гинзбурга и знал вашего брата Михаила. А пациент - это мой друг.
- Да, да, конечно, я знаю вашего отца. Как он поживает?
- Он на целинных землях, председатель совнархоза.
Зак спросил:
- Так что случилось в Малаховке?
Алеша объяснил и добавил:
- Там потом нашли напечатанные на машинке угрозы евреям, подписанные аббревиатурой БЖСР, то есть "бей жидов - спасай Россию!".
Зак нахмурился:
- Какое жуткое проявление антисемитизма - и это в нашей стране! Знаете, во время войны мы с Цалюком были на фронте, в разных армиях, но оба навидались фашистских преступлений против евреев. Но то были фашисты. А в Малаховке, наверняка, орудовал кто-то из наших людей.
Пока они шли, он рассказывал:
- Миша Цалюк - прекрасный доктор, умелый, знающий. Во время войны он был лихим разведчиком и первым вошел в Освенцим. Спас остававшихся там едва живых евреев. А я был хирургом в танковой армии и видел еврейское гетто в Будапеште, тоже полное мертвых и полуживых евреев. Я проезжал по только что взятому городу, какой-то гражданский человек остановил мою машину и сказал, что ему срочно нужен доктор для помощи умирающим евреям. Я со своими ассистентами пошел за ним в гетто. Это было удручающее зрелище. Всех выживших я положил в госпиталь. А человек, который привел меня туда, оказался шведским дипломатом Раулем Валленбергом. Вот это был герой - спас сто тысяч евреев под самым носом у фашистов. И что вы думаете? Его арестовали наши смершевцы, и после этого великий герой Валленберг пропал. А в Будапеште ему поставили памятник.
* * *
Больница № 50 была построена по типичному послевоенному проекту: два пятиэтажных кирпичных корпуса-коробки, один - хирургический, другой - терапевтический. Сначала Моня лежал в хирургическом корпусе, ему выделили маленькую отдельную палату. Кислородной проводки не было, рядом с кроватью стоял большой баллон с кислородом, чтобы он дышал им круглые сутки. Лечил его молодой хирург Виктор Маневич. Профессор Зак проверял состояние больного каждое утро и вечером, перед уходом.
Поправлялся Моня медленно, Алеша навещал его почти каждый день, привозил к нему маму, она приносила ему судочки с домашней едой, жалостно смотрела и непрерывно причитала.
Моня просил:
- Мама, не надо мне столько привозить, мне достаточно больничной еды.
- Разве это еда? Азохен вэй, какая это еда! Все такое невкусное. А я готовлю тебе самое свеженькое.
Дома она хвалилась знакомым:
- Мой Моня очень важный пациент, его сам профессор лечит два раза в день.
Слух о Монином подвиге быстро разошелся по больнице. Половина врачей были евреями, и многие из них приходили посмотреть на него. Некоторые решались даже сказать, хоть и обязательно оглядываясь по сторонам:
- Спасибо вам - от всех евреев.
Моня в ответ улыбался, а потом говорил Алеше:
- Они тут все "инвалиды пятой группы", у всех пятая графа в паспорте. В них живет национальное чувство, но они стараются его скрывать - вечная наша еврейская запуганность.
Высокая концентрация евреев в больнице объяснялась просто: в клинические больницы евреям пробиться было трудно, а "пятидесятка" была рядовой, районной, и, кроме хирургов, работавших на кафедре, все остальные были просто практикующие врачи, без ученых степеней.
Когда ожоги зажили, Моню перевели в отделение терапии. Заведовал им доктор Лев Шимелиович, лет сорока, маленького роста, с острым худым лицом и глубокими залысинами. Его высоко ценили и уважали. И еще, все знали, что он сын знаменитого доктора Бориса Шимелиовича, расстрелянного по приказу Сталина вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета.
Уже казалось, что скоро Моню выпишут, как вдруг неожиданно у него поднялась высокая температура. Было непонятно, что случилось. Навестить его пришел Миша Цалюк.
- На что ты жалуешься?
- Задница разболелась, и дергает. Понимаешь, не могу же я здешним врачихам задницу показывать.
- А ну, повернись. Так. Когда тебе делали укол в последний раз?
- Два дня назад. А что?
- Похоже, что занесли инфекцию.
- Какую инфекцию? Это же был пенициллин, антибиотик, как раз против инфекции.
- У нас выпускают плохие антибиотики, бывают загрязненные партии. Да и кипячение шприцев и игл тоже не дает стопроцентной гарантии от занесения инфекции. Во всем мире уже переходят на стерильные шприцы и иглы однократного использования, а у нас - отрыжка бедности нашей медицины.
Перевели Моню обратно в хирургический корпус, профессор Зак посмотрел:
- Настоящий фурункул, уже с размягчением в середине. Надо вскрывать.
Сделали операцию. Опять Алеша привозил к Моне Раису Марковну, и опять она причитала над сыном:
- Монечка мой, за что только на тебя такие цоресы?
Неделю он пробыл в хирургии, воспаление на ягодице прошло, но температура не снижалась. Обнаружилось, что на почве инфекции возникло воспаление почек, его перевели в урологическое отделение.
Зак сокрушенно качал головой:
- Каскад инфекционных осложнений. Но вы не волнуйтесь, вас будет лечить прекрасный уролог доктор Кан.
Через несколько дней инфекция прошла, но у Мони началось воспаление легких. Его снова перевели в терапию. Ему уже надоело лежать в больнице, он ворчливо рассказывал Алеше свои впечатления:
- Парадокс советской медицины: врачи хорошие, а медицина плохая, бедная она. И врачи бедные, зарабатывают гроши. Они получают меньше, чем шофер автобуса, и даже меньше, чем зарабатывает парикмахер, беря с клиентов гроши в качестве благодарности. А если врач получит денег от больного, это считается взяткой и его выгоняют с работы, а то еще и судят. Ну и уход тоже плохой, многие сестры невнимательные. А что с них возьмешь? Они еще бедней, зарплата у них просто нищенская. Я знал одну операционную сестру, так она подрабатывала настоящей проституцией - шофер такси порекомендовал ее мне у Ленинградского вокзала. Вот как. А хозяйственная служба в больнице - это же усраться можно! Ты посмотри, какое мне белье принесли, застиранное до желтизны, с дырами. На кальсонах нет ни пуговиц, ни тесемок. Я их натянул, а они не держатся. И надо же такому случиться, как раз в этот момент пришла моя новая врачиха Маргарита. А я, понимаешь, стою перед ней и срам ладошкой прикрываю.
О самой Маргарите он говорил с восторгом:
- Слушай, такая баба! Возбуждающие пропорции что спереди, что сзади. Настоящая красавица. Увидишь - сразу влюбишься.