- Ты скажи лучше, товарищ, каких ты кровей и зачем к нам на хутор приехал? Чужих тут нету, атаманья от нас разбежались, все у Краснова за Донцом, купцы тоже смылись от твердого обложения, так что не стесняйся, товарищ. К чему эта твоя агитация будет-то? А обличье у тебя и вовсе не русское. Тогды, може, и правду белые брешут, будто коммуняки Россию и Дон жидам продали? А?
Аврам взял себя в руки и ответил спокойно, на теоретических примерах, не преминув коснуться и сути интернациональной, а вечером все же проверил у местного председателя ревкома: не кулак ли этот паршивый казачишка, нет ли у него родства в белом офицерстве?
Но, оказалось, нет. Оказался он даже обыкновенным бобылем - у него-то ни своей хаты, ни жены, ни детей не было, вот что удивительно! Зимой жил он в наймах, по соседям, а летом либо пас овец, либо сторожил сад у ближнего пана. С ранней весны до первого снега обитал в садовом шалаше. Его по этой жизни даже никто не называл по имени, а дали такую кличку - Шалашонок.
Аврам тогда простил пархатому Шалашонку его невежество, а сейчас, увидя его в строю парламентеров, сильно возмутился. "Какая же гнида! - подумалось. - Ни жены, ни имущества не имеет, а какую-то свою гордость и спесь желает всякий раз выразить! И мы-де люди! Так за что же он, в самом деле, болел-то?" Прояснилась мысль о необходимости решительной борьбы с этой косной темнотой, сословными предрассудками, круговой порукой сельщины, где заодно все - и кулак, и такой вот злобный батрак, какой-нибудь Шалашонок...
Теперь этот казачишка Шалашонок сидел на добром коньке в задней паре (вся денутация стояла на конях в две шеренги) и был едва виден... Ах ты, темнота дремучая! В Москву, видите ли, он собрался!..
Между тем Овсянкин уже взял из рук Беспалова, сидевшего понуро в седле, древко флага. Длинное полотнище тут же потащилось по зеленой травке. Глеб поднимался с флагом к Барышникову и Гуманисту, сверля расширенными, черными зрачками обоих, понимая, что сейчас произойдет нечто немыслимое, страшное.
- Именем революции... - с хрипом сказал он, останавливаясь на пол пути, мучительно напрягая волю и мозг, чтобы найти какие-то главные, пронзающие своей правдой слова, и не находя их, - именем народа я... требую... конвоировать нас в штаб!
"Спектакль", - подумал Аврам, отворачиваясь к Барышникову и как бы доверяясь ему в эту минуту. Ему претила ненатуральность всей сцены. Да и не умел человек умирать красиво, мельчал на глазах... Но раз подошло время и место - умри, гад, с достоинством!
А что ж тут такого? Гражданская война есть средство Мировой Революции. Тут смущаться нечем. Пролетарий-диктатор вложил в нашу руку тот меч-кладенец, который тысячу лет ждал своего времени... Жестокость? Но это - не классовое понятие, а поэтому им должно пренебречь.
Этот парламентер, попавший в плен к повстанцам, мелет чушь, драматизирует события. Но какая может быть "частная драма", когда на кон поставлена судьба мирового пролетариата?
Да он уже и смирился, кажется... Обмяк, понял этот заблудший индивид!
- У нас, в России, говорят: чужого горя не бывает... - с безнадежностью вдруг сказал Овсянкин, потеряв не только надежду, но и последние силы в этом внутреннем борении и поиске. - У нас - не бывает, а у вас, как видно, есть и такое?!
- Мацепуро! - коротко и непонятно крикнул через плечо Барышников.
Это была фамилия такая: Мацепуро.
На задерганном коне с рваными кровоточащими губами подлетел отделенный в расстегнутой до пупа розовой рубахе, под которой рябила удалая волна матросской тельняшки. "Заломил коня безжалостно, разрывая мундштуками конскую пасть, отсалютовал шашкой: каков будет приказ?
- Этих... изменников! - кинул небрежно комэск Барышников, чуть побледнев от решимости. - Всех... по первому разряду!
10
"Мацепуро?!" - словно обожгло душу Овсянкина.
Но Мацепуро был захвачен им лично в Сарепте как грабитель! Мацепуро командовал тогда одним из эшелонов... Анархисты захватили после эвакуации Ростова пятнадцать миллионов рублей золотом и начали делить, как мародеры... Их арестовал сам Чрезвычайный комиссар Орджоникидзе! И после почти всех расстреляли в Царицыне. Почему этот здесь?
Овсянкин смотрел на происходящее расширенными зрачками и не верил глазам своим.
Ринулись в охват всадники, замелькали клинки, взревели двенадцать безоружных… Хрип, вой, проклятия, лязг клинков и затворов смешались в жуткий хаос расправы, солнце зашло за дымное облако, потух за Доном золотой купол церкви.
- Товарищи! - как бы очнувшись, схватив за лезвие шашки окровавленными пальцами и не выпуская ее, хрипел Беспалов. Он качался в седле, потому что Мацепуро, оплошав, рвал шашку свою из его рук. - Товарищи! Я в Красной Ар-р... Добро-во-лец! Я сам пошел за Сове-ты...
Ординарец Барышникова с другой стороны достал Беспалова клинком вдоль темени, и боец упал наконец под копыта своего коня.
Юный политком Гуманист оробел.
Он все-таки не этого ожидал от непримиримости и суровости своего командира! Ну, напугать, ну, задержать и конвоировать в штаб, судить, наконец, и - расстрелять по суду революционной совести наиболее отпетых!.. Но не так же...
С другой стороны, на его глазах происходило именно то, что после можно было назвать "неизбежной жестокостью момента", и это его парализовало. Он не мог вмешаться, приостановить расправу.
Был некий перехлест боевой ярости, некая чрезмерность подхода, но Гуманист был еще молод, слаб против Барышникова и к тому же боялся уронить себя в глазах бывалых рубак, таких, как морячок Мацепуро. Кроме того, по опыту он уже знал, что надо в подобных случаях сдерживаться. Жизнь сначала напугает до шока, а потом все и оправдает путаной усложненностью взаимосвязей. Сегодня ты перегнул палку, а завтра еще сильнее перегнул твой враг, и все стало как бы на место, на золотой серединке... Кто и кого станет судить?
Как нарочно, тут именно и произошло нечто неожиданное.
Шалашонок, самый невзрачный и безобидный из казаков, не удостоившись удара сабли, оставленный на какие-то минуты без надзора, вдруг развернул конька и, взмахнув расставленными локтями, кинулся вскачь по скату зеленой балки. Он уже был саженях в двадцати, когда кто-то догадался и раз за разом трижды выпалил вслед из винтовки. Шалашонок долго и старательно валился с седла на левую сторону, как-то странно завис в стременах, и конь его, не сбавляя бега, поволок хозяина дальше.
- Готов! - насмешливо сказал Барышников, глядя с высоты седла на эту, привычную в общем, игру всадника. Шалашонок явно уходил от преследования, обманув всех несложным кавалерийским трюком, но это, по Барышникову, было и к лучшему: там, в штабе повстанцев, пусть обо всем знают...
- А он - не ускакал? - спросил с беспокойством Аврам, глядя в конец балки, где уже исчезал за поворотом конь с волочившимся по земле всадником.
- Нет, что вы! - сказал Барышников. - Из трех пуль одна - наверняка... Упал же!
...Овсянкин стоял бледный, с подергивающимся лицом. Слезы катились по гневным морщинам, а он, все еще не понимая чего-то в том, что происходило, смотрел на двух всадников-командиров, так спокойно обсуждающих подробности этой расправы. Руки Овсянкина все еще сжимали древко приспущенного белого флага.
- Я же коммунист, сволочи! - вдруг закричал он. - Ты и ты!.. Вы ответите за это... за эту казнь, звери!
- Коммунисты не ходят с белым флагом! - спокойно процедил сквозь зубы Барышников и оправил на груди новые ремни портупеи. - Видали мы тоже коммунистов!
- Коммунисты не опускают свою роль до... белого флага! - как эхо откликнулся Аврам, всецело понимая гнев командира экскадрона, хотя ухо Аврама уловило и некий нечистый тон в интонациях спутника.
- Вы ответите оба, - потеряв что-то в душе и оттого внутренне опустев, сказал Овсянкин. - Оба...
Немного помолчав, Барышников выразительно вздохнул, как бы прощая оскорбление, и сказал многообещающе:
- Хорошо. Ты - иди... Иди, - как бы еще раздумывая, прицениваясь к моменту. - Иди со своим белым флагом хоть до Москвы. А хоть и дальше. Ну?
Глеб не двигался, зная, что тот обязательно выстрелит в спину.
- Иди же, сволочь! Ну! Вон туда, на изволок, к тому кустику!.. Видишь боярышник? Ну, белый, весь в цвету? Валяй! Так по-над ним и на Калач, а там на железную дорогу!.. Чего остолбенел, не убью...
Овсянкин тяжело, механически, как бы нехотя обернулся и увидел на отдалении, на теплом зеленом взгорке, куст распустившегося вешним цветом боярышинка. Солнце вышло уже из-за мглистого облака, и белый куст воссиял чистейшей снежной белизной, ударил по глазам всей яркостью жизни и надежды. А тропа в самом деле начиналась здесь, у ног Овсянкина, вела к тому кусточку и скрывалась за ним, на высоте, как бы устремляясь к небу.
- Вон твоя Москва! - усмехаясь, сказал Барышников, шевельнувшись в седле, и его конь от беспокойства переступил копытами. - Дуй до горы, мужик!
И Овсянкин, как ни странно, кашлянул, сжал кулаки и... пошел.
Он почему-то поверил или вообразил себе, что его отпустят живым. Он предположил, что если дойдет живым до того белого куста боярышника, то после в него просто не станут уже целиться - за дальностью расстояния. Не будет же командир для этого брать у кого-то винтовку, а из нагана далековато, есть риск промахнуться...
Он шел и молился богу, хотя никогда в бога не верил. Молился, чтобы Бог сохранил ему Жизнь. Теперь уже не ради него самого и отныне никому не нужной его жизни, а ради невинно порубленных людей, ради этой безумно пролитой крови. Дойти! Добиться правды! Он не верил, что тут сыграла роль только сила приказа - лютого, но не до такой же степени! Нет, он однажды уже нашел управу на дураков и загибщиков, они получили свое, но он еще не дошел до верхов, до Мосина и Сырцова, до самого истока этой беды-напраслины... Он был обязан и на этот раз найти управу на этих скрытых врагов, хотя они и надели на себя личину красных бойцов! Это - враги. Почему и как, он не знал, только понимал всей сущностью своей, что враги.
Куст серебристо-розоватого, вспененного жизненными соками цвета медленно приближался и вырастал перед ним. Шаг, еще шаг, еще...
Оставалось уже не более десяти шагов - выстрела не было...
Оставалось еще восемь, шесть, пять шагов... Тут Овсянкину вдруг пришла в голову очень важная мысль о белом цвете, которым так празднично цвел куст боярышника. Глеб подумал, что боярышник цветет белым цветом, в сущности, очень короткое время, это лишь начало плодовой завязи... А вот облетят лепестки, исчезнут эти пушистые цветочки, и на их месте высыплют тысячи и десятки тысяч пунцовых крепеньких ягод, и тогда - именно тогда! - проявится вся суть этого колючего степного дерева: приносить по природе своей только красные, пунцово-алые, морозостойкие плоды. Да, красные!
Он подошел уже почти вплотную и хотел обернуться к карателям, чтобы сказать им об этом... Но в это время куст боярышника - белый и пушистый - вдруг полыхнул перед его глазами красным огнем, тысячами алых брызг, залил глаза и мир вокруг Овсянкина непроглядно черной кровью.
Удар грома небесного потряс землю до основания.
Овсянкин падал головой вперед, выпустив ненужный флаг из мертвых рук, и густые колючие ветки, приняв его тело, еще некоторое время подержали его на весу, на упругом прогибе, потом стали медленно выскальзывать, уклоняться, не справляясь с навалившейся тяжестью. И лег он наконец на землю спокойно и прямо, головой к корням кустистого степного деревца, и вся колючая, как у дикого терна, крона стала огромным терновым венком вокруг его честной, бедовой и доверчивой головы. Но шипов еще не видно было, их до времени укрывала пышная белая густота цвета. Шипы открывались осенью.
Красное закатное солнце смотрело вслед уходящему эскадрону. Впереди всадников на земле дрожали я пересекались уродливо длинные тени, они взбегали на пригорки, а потом полого вытягивались но всей равнине до края земли, до тех небесных тучек, что спустились на востоке преждевременной сумеречной мглой...
Кони шли резво, а в людях чувствовалась усталость и разбитость после дневной жары и короткого, почти безопасного и все же изнурившего всех кровопролития у села Монастырщина. Командир эскадрона Барышников то и дело придерживал повод, останавливался, оглядывая походный строй из конца в конец, подбадривал, подтягивал взводных командиров. Политком Гуманист ехал впереди, надев почему-то кожаную тужурку в рукава, о чем-то сосредоточенно думал. Когда комсэск нагнал его, Аврам посмотрел на темное восточное небо, стрелы пересекавшихся теней впереди, в багровом от зари пространстве, таившем в себе некую обреченность, "печаль нолей", сказал негромко:
- Пусть запоют, что ли... Для души! Любимую нашу! - и сам начал не очень верным, почему-то осевшим голосом: - "Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне..."
Бойцы подхватили сначала нестройно, каждый со своей ноты и места, разобрали песню по голосам, выровняли. Кони пошли бойчее, дружным и отчетливым стал топот копыт. В оранжевой закатной степи звучала нездешняя песня об африканских непокорных бурах:
Под деревом развесистым задумчив он сидел,
Огонь борьбы и мести в душе его горел!
Да, час настал, тяжелый час для родины моей,
Молитесь, женщины, за нас, за ваших сыновей!
Пели все, от головы строя до замыкающего. Каждый пел по-своему, кто тихо, с раздумьем, кто громче и с безотчетной лихостью. Взводный Мацепуро в середине колонны вытирал грязным кулаком слезы, его помощник и земляк, бывший цирковой канатоходец Грымза матерно поминал всех святых, в том числе библейского царя Давида и всю кротость его. Рядом кто-то высморкался с храпом, толкнул соседа локтем: "Не поет душа, братуха, а плачет..." - в ответ услышал злобное, отчетливое: "Ага, поплачь, братишка, оно помогает!"
Эскадронный Барышников как раз объезжал колонну, до него донеслись сквозь неровное пение чьи-то слова: "Поплачь, братишка...", и он вдруг как бы очнулся, понял всю ужасающую нелепость этой песни в данную минуту и прозрел внутренне.
Боже, что же такое творилось на русской земле, как могло оно раскрутиться до такой степени, когда мы все потеряли облик человеческий? Ну что ж, что эти казаки отошли недавно к красным и тем оскорбили его, служилого офицера? Но ведь они не подличали сознательно, они попросту искали безопасности для своих животов, для семей, отцов и малолетних детей, - неужели так велика и неискупима вина их? Темных, простых, неискушенных в этой политической борьбе "двух стихий", которые почти и не проявлялись на поверхности событий... За что он приказал их казнить?
Конечно, меланхолия души продолжалась недолго, Барышников сумел загасить ее холодком мысли, расчета, сознанием опасности, а потом увидел впереди сутулую фигуру политкома, эту кудрявую голову в кожаной комиссарской фуражке и почувствовал в душе прилив яростной и неукротимой злобы. Он даже заскрипел зубами и огладил чуткими пальцами холодноватый эфес шашки, приценился к тонкой, хилой шее Аврама.
Вот кто истинный враг его, вот кого бы он рубанул сейчас с великим вожделением и лютой радостью! Вот кого бы он разделал, словно на плахе, но - не время! Нельзя... Надо еще врастать, до времени таить свои чувства, копить ненависть. Не может быть, чтобы волчок судьбы не смешал направления, не набрал попятной скорости. Умеет же поручик Щегловитов с достоинством и самоуверенной выправкой носить кожаную куртку в чужом стане, а почему ему, Барышникову, это заказано?
"Сатана там правит бал..."
Тьма впереди сгущалась, солнце давно упало за край земли....
После ужина при слабосильной коптилке политком Гуманист быстро составил политдонесение о происшедшем у села Монастырщина, а потом неспешно, обдуманно начал писать характеристику-аттестацию на командира эскадрона Барышникова.
Сначала характеристика писалась легко, без внутренних сомнений, в ней стоило в первую очередь отметить военные таланты бывшего штабного офицера, его вышколенность и в то же время некий демократизм, умение ладить с разноликим эскадроном. Можно было бы подчеркнуть и его приверженность к уставам и форме, без особого, впрочем, вреда для сущности дела... Но потом Аврам как бы сбился со строки, испытал некоторый внутренний протест от всей этой однолинейности оценок.
Нельзя было понять, собственно, главное - всю эту звериную ярость, с которой отнесся Барышников к бывшим своим собратьям и сослуживцам, отдал команду: уничтожить целиком безоружную группу парламентеров. Конечно, приказ о запрещении всяких переговоров с повстанцами существовал, но ему ли, Барышникову, так уж печься об исполнении этого приказа? Тут он допускал некий перебор, святость не по сану, если не что-нибудь худшее...
Вспомнилась и злая фраза комэска, обращенная к этому бедняге с белым флагом: "Видали мы тоже коммунистов!" - фразу эту на досуге нелишне было бы прощупать заново, как прощупывают ватную одежду языка или шпиона в контрразведке - до последней нитки, до самого незаметного шва. И тогда именно обнаруживается, что не обошлось без... подкладки.
Что-то не нравилось Авраму сегодня в командире. Такой обходительный, воспитанный, даже предупредительный во всем, и все же, все же...
Аврам подумал и сделал необходимое дополнение к положительной части характеристики: "Своего рода чрезмерная ретивость исполнения, переходящая в крайности, наводит на мысль о неискренности либо нездоровой психике тов. Барышникова. Необходима длительная проверка. Полагаю, что от повышения в должности следует пока воздержаться".
И - расписался, строго, без росчерков.
В станице Вешенской не спали.
Поздно вечером в штаб Кудинову позвонил из Казанской командир 4-й повстанческой дивизии Кондрат Медведев. Сказал коротко:
- Так вот, товарищ командующий, докладаю... На лугу, проть Монастмрщины, порубили, значит, нашу депутацию. Ага. Один Шалашонок сумел ускакать, на обман их взял... - И, чувствуя в трубке затяжное молчание Кудинова, еще добавил: - Мальцы-казачата наши охлюпкой эту депутацию сопровождали, вроде прислеживали... Ну, а там - сотенный разъезд этих, карательных, с той стороны. Чево и ждать было!
- А уполномоченного из Москвы? И - его вестового?! - чуть не вскрикнул Кудинов.
- Уполномоченного тоже пристрелили. Свой свово не познаша! - в голосе Медведева зарокотали нехорошие, злорадные нотки.
- Так. Ну, добро... Держись там, - холодно сказал Кудинов.
- Чего? - не понял Медведев.
- Лады, говорю! Будь здоров. Кладу трубку.
Медведев еще подержал нагретую трубку около небритой щеки, недоверчиво встряхнул, как встряхивают опустевшую пороховницу, и повесил на аппарат.
А Кудинов сразу же позвал начальника штаба Сафонова и сказал: