Красные дни. Роман хроника в двух книгах. Книга вторая - Знаменский Анатолий Дмитриевич 12 стр.


- Так и знал, что ничего доброго не выйдет из этого блудного рая! У них же - приказ! А мы тут разлопоушились с этим московским комиссаром... - И кивнул на кипу бумаг и газет, громоздившихся на столе: - Тут вот газетка занятная, ихняя, окружная... Так в ней не то что нас, повстанцев, но даже красного командира Миронова за что-то поругивать начинают. Ты в этом что-нибудь понимаешь, Илья? Ну и я тоже. Ни черта не смыслю в этой двойной и тройной политике! Война идет, буржуи повысадились кругом - в Новороссийске, Одессе, Крыму, а эти наши загибалы с Южного фронта вроде и не желают ее приканчивать, войну, все больше масла в тот огонь подливают... А?

- А Миронов-то чем провинился? - заинтересовался Сафонов, бывший офицер. - Его по личному приказу самого Троцкого будто бы на повышение перевели. В командармы! Заслужил.

- Я ж и говорю, что двойная игра. Подлая! - покачал головой Кудинов, - Не понравился им теперь уже и Миронов! "Волк в овечьей шкуре" называют. Слыхал? Вот, могёшь почитать, черным по белому. Ага. А чего бы вы, милые писаки, без Миронова делали на Дону? И чем там думаете в таком разе? - И, кончая разговор, пристукнул костяшками согнутых пальцев по столу: - В общем и целом обстановка прояснилась. Слушай сюда, Сафонов! Вызывай на утро этих... самых ярых наших рубак, Харлампия Ермакова с дивизией и урядника Тимохина с полком, нехай пройдут на Каргин и дальше, там две необученные бригады курсантов двигают на нас со стороны Каменской. Много оружия и припаса можно взять: обозы, артиллерию, зарядные ящики, патронные цинки, пулеметы, все! Понял? И - вырубить поголовно сопляков, ни одного не упустить. Каша заварилась густая, другого выхода теперь нету. Придется стоять насмерть, Илюха, - громче обычного, почти перейдя на крик, скомандовал обычно невозмутимый и хладнокровный Кудинов .

ДОКУМЕНТЫ

Из газеты "Донская правда" за 1919 г., № 6

ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ

Усть-Медведицкий район. С первых дней работы районный ревком встретился с неожиданным затруднением в лице начальника дивизии (б. войскового старшины) МИРОНОВА, считавшего себя политическим руководителем и вождем усть-медведнцкого казачества. Он выступал с дикими речами против ревкома и коммунистов, говоря, что, когда кончат с Красновым, еще придется воевать с коммунистами. Некоторые темные казаки поддались влиянию дедушки Миронова и стали верить его провокационным басням. А кулачество между тем не дремало и уже начало поднимать голову. Теперь Миронова удалось ликвидировать. Ревкому немало потребовалось усилий, чтобы наладить работу и убедить население, что единственными друзьями бедняков-казаков являются коммунисты.

Щ.

В Реввоенсовет 9-й армии

№ 2823

15 апреля 1919 I.

Как истинный революционер, искренний сторонник трудового народа, долгом считаю громко и смело заявить протест против гнусной клеветы, содержащейся в заметке "Волк в овечьей шкуре". Как сотрудник и сподвижник товарища Миронова, всеми силами души протестую против этой клеветы, клеветы явного подголоска Краснова, Деникина, Колчака и прочей компании, потому что она пропитана желанием посеять вражду меж командованием армии и политическими организациями, тем более молодыми донскими организациями, внушая им ложные представления о таких политических и боевых деятелях, как Миронов.

Если господин Щ. спрятался, как недостойный трус, под инициал, он все же должен сказать, что тов. Миронов, как политический деятель, известен не только казакам Усть-Медведицкой станицы, но и Хоперского, и Второго Донского округов, да и, пожалуй, всей Донской области.

Свою политическую линию он подкрепил штыками, пулеметами и орудиями, своим всесторонним опытом в защиту революции. Он всегда говорил красноармейцам, что "революция сильна штыками и сознанием правоты того дела, которое она делает".

Это может свидетельствовать высший командный состав, отдававший Миронову боевые приказы и получавший от него и его штаба оперативные донесения и сводки. Это может засвидетельствовать тот же РВС, который вручил Миронову шашку в серебряной оправе, как награду за успехи дивизии. Об этом, вероятно, господин Щ. ничего не знает и, обуреваемый страстью личной мести, желает личные счеты свести на служебные...

А что значит: "Теперь Миронова удалось ликвидировать"? Неужели в то время, когда Миронов с дивизией совершал чудеса храбрости и находчивости, защищая рабоче-крестьянскую революцию, какие-то темные силы, имея с ним личные счеты, подготовляли способ ликвидировать Миронова? Неужели перевод и назначение Миронова на более ответственный пост сделано в угоду тем темным силам, которые под знаменем коммунистов делали свое черное дело, помогая контрреволюции?..

Начштаба 23-й дивизии И. Сдобнов

Из газеты "Донская правда" от 18 апреля 1919 г., № 11

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

От редакции газеты. В заметке "Волк в овечьей шкуре" напечатано, будто в Усть-Медведицком районе бывший начальник 23-й дивизии Миронов выступал с резкими речами против Российской Коммунистической партии. Редакция считает необходимым заявить, что она была введена в заблуждение полученными из Усть-Медведицкого района неверными сведениями, и с полным удовлетворением отмечает, что за тов. Мироновым, в его бытность на Южном фронте, имеются большие заслуги.

В настоящее время тов. Миронов командирован в распоряжение главкома Западным фронтом.

11

Специальный корреспондент центральной "Правды" Серафимович спешно ехал на Южный фронт, точнее, в район вешенского восстания и всю дорогу перечитывал письмо сына из района боевых действий, как видно, выстраданное и хорошо продуманное в каждой строке. Сын писал: "...как ни странно, отец, я состою ныне комиссаром экспедиционного корпуса. Восставшие бьются с нами с ожесточением обреченных, а между тем это те самые "вешенцы и казанцы", которые три-четыре месяца тому назад открыли фронт Миронову и 15-й Инзенской дивизии, наступавшей на Казанку с севера... Тогда же они поклялись в верности Советской власти. Здесь, отец, очень многое наводит на размышления, и я уже приготовил большое письмо в Центральный Комитет. Основная мысль: о недопущении подобных восстаний в дальнейшем. Еще не отослал, хочу посоветоваться..."

Что же случилось на Дону? Почему такой неожиданный поворот событий?

Серафимович ехал на Юг в этот раз не только корреспондентом от редакции, но и от своей совести. И в сильно расстроенных чувствах. Как и Миронов, он задолго до революции призывал народ к свержению царизма и, значит, отвечал перед народом за дальнейшую его судьбу.

Прошлой осенью он уже выезжал на фронт, правда на Восточный, и та поездка едва не вышла ему боком. Он даже предполагать не мог, что в новых, демократических условиях настолько стеснены будут условия дли критики вышестоящих лиц... Задел в очерке лично Троцкого, а этого, как потом выяснилось, и не стоило делать! В "Известиях" каким то образом пропустили (возможно, под ответственность самого Серафимовича) нежелательный кусок, с описанием спецпоезда наркомвоена Троцкого. В этом сцецпоезде Серафимовичу самому пришлось пропутешествовать несколько часов, он и писал в газете, ничтоже сумняшеся: "Наш поезд настоящий маленький городок. В центре - вагон, в котором разместились Троцкий и его секретариат, в двух других таких же вагонах - состав строевой и хозяйственной канцелярий. В остальных вагонах размещены: типография, библиотека, электрическая станция, амбулатория с походной аптекой, оркестр, броневая машина, служба связи с телеграфно-телефонной станцией, команда охраны поезда и, наконец, ледник с продуктами и вагон-столовая..." Чересчур с комфортом, надо сказать! Солдаты охраны говорили меж собой: "Кому война, кому хреновина одна!"

Сказать по чести, Серафимович в возмущении уже задумывал большую статью под названием "Миллионы в прорву", о нецелесообразности роскошных, почти по-буржуазному обставленных агитпоездов, и уделил поэтому так много места комфорту самого председателя РВС. (В блокноте для памяти отметил характерные черточки личности: "У Троцкого... влажные, черные глаза, как у вышколенной охотничьей собаки. Но предан исключительно себе самому... Хотя какие-то хозяева, без сомнения, есть и у него..." Но это, разумеется, не для очерка, лишь на будущее...)

В статье была и еще кое-какая критика фронтовых порядков, так же как я в ранних очерках "Бой", "Подарки" и других. Так Лев Давидович после прямо озверел! Приказал выдворить корреспондента "Правды" вон с линии фронта, а по прибытии в Москву отдать под суд за дискредитацию руководства. Неизвестно еще, как бы оно кончилось, но заступилась Мария Ильинична Ульянова, заместитель редактора... Последний свой очерк, несколько беспорядочный и рваный, писанный слишком нервной рукой, сначала хотел назвать "Волчий выводок", но рука будто сама по себе перечеркнула название, появилось другое - "Львиный выводок" показалось точнее... Троцкий везде и всюду узурпировал власть, по частям. Вел себя отнюдь не в согласии с идеями большевизма. Это ведь прямая наглость: провозглашать гражданское равенство и - при голодном пайке рабочего в полфунта хлеба - разъезжать по стране в комфортном спецпоезде, имея на прицепе ледник с продуктами! Это видят, вообще говоря, все, но вынужденно молчат: Троцкий скор на расправу, не скупится на расстрелы. При этом никто не может в точности сказать, какая программа за душой у этого новоявленного "вождя"... Пока что вырисовывается одна программа: доводить любую социальную идею до абсурда. Но - зачем?

Поэтому и надо было спешить на Юг. Надо! Недаром же Серафимовича считали специалистом по Дону и Кубани. В последнее время писал для казаков-красноармейцев брошюры и листовки "На чем стоит русская земля", "Красный подарок солдату", "Наказ", "Казаки и крестьяне" и считал, что до дна знает душу русского крестьянина и казака. А эти мужички и казачки вдруг побежали в зеленые, а то и бунтовать начинают целыми уездами и округами, с дубьем идут на ревкомы, бьют комиссаров - в чем же дело? Сын-комиссар готовит какой-то доклад в ЦК партии, не напутал бы чего... Надо спешить!

Настроение у Анатолия, если сравнить с прежними письмами, изменилось неузнаваемо. Еще недавно можно было читать такие вот романтические признания - под медленный, натужный перестук вагонных колес отец доставал из портфеля старые письма, просматривал, улыбался в усы, грустил: сыну-то всего девятнадцать лет, голова зеленая!

"Мы летим в историю! Все старое, обычное для глаза, осталось позади. Новые формы, новая жизнь, новые обычаи, новые люди. А там - за огнем, за разрушением, сквозь огонь, кровь, сквозь слезы и отчаяние - уже просвечивает будущее... Каждую минуту нам грозит гибель. Клянусь, мне сейчас жизнь не дорога!.."

И все в этом роде. Романтическая устремленность, желание красоты и подвига! Они оба с младшим Игорем прошли школу связных в Московском комитете партии у Розалии Самойловны Землячки, вылетают в жизнь, так сказать, из ее широкого рукава... С весны прошлого года, закончив школу артиллеристов-инструкторов, Анатолий умотал на Северный фронт, в Котлас и на Северную Двину, командовал артиллерией на пароходе "Сильный". Однажды повезло там парню: в каюте разорвался неприятельский снаряд и даже малым осколком не задело! Писал, что один крупный осколок - от днища - сохранил в виде пепельницы на память о смертельной опасности и едва не оборвавшейся жизни... Поэт! И умный, вообще говоря, парень. Побывал уже на политической работе в Северо-Двинской пехотной бригаде, а теперь вот по рекомендации все той же неутомимой Землячки переброшен сюда, на Юг. Но настроения в письмах другие.

Размеры и глубина народного бедствия видны были, конечно, прямо из окна, на самой железной дороге, на переполненных беженцами и переселенцами станциях, около тифозных бараков и сараев, среди немытого, потного, орущего человеческого скопления, кое-где похожего на вонючую городскую свалку. Но по-настоящему понял Серафимович отчаянное положение фронта на самом юге Воронежской области, за Калачом и Бутурлиновкой, где располагались штабные учреждении Особого экспедиционного корпуса.

Из-под Казанской и Вешек день и ночь везли раненых, порубленных красноармейцев. Туда - патроны и зарядные ящики, свежие пополнения курсантов, оттуда - подводами и целыми обозами раненых. Повстанцы стреляли теперь самодельной картечью-жаканом, отлитой дедовским способом из домашнего свинца: оловянной посуды, ковшей, веялочных решет. Такие пули разили только на близком расстоянии, но рвали тело, оставляя страшные раны. О рубленых и пробитых пиками тут предпочитали не говорить. Молодые бойцы хорошо знали политграмоту, но совершенно не владели приемами конного боя, гибли сотнями там, где мог выстоять десяток опытных всадников.

"Боже ты мой, боже мой", - сокрушался стареющий уже писатель Серафимович. Горелые дома, облупленные стены, пустые глазницы окон, сорванные с петель двери, крики несчастных у лазаретных подъездов, и в лазаретах, кроме марганцово-кислого калия, никаких лекарств! Никакого сравнения даже с Восточным фронтом. Там были иной раз временные поражения, отход под натиском противника, но не было столь общего разорения и упадка!

Не спавший трое суток фельдшер, принимавший раненых, с полусумасшедшими от усталости и гнева глазами, кричал на полустанке:

- Лазарет! Какой к черту лазарет, когда ни бинтов, ни ваты, ни риванола, хирург сам в тифу валяется, а я один! В этом лазарете только Лазаря петь! До чего довели фронт!

И верно. Ведь было же, было в феврале иное, победу держали в руках, сам председатель Реввоенсовета заявлял в Москве, что с южной контрреволюцией покончено, со дня на день ждали парадов в Новочеркасске и Ростове. Куда же все подевалось? Почему расформировали ударные части 9-й армии, куда откомандировали самого Миронова, где же его прославленные дивизии, в конце концов? И наконец, последний вопрос: дело ли в таких адских условиях ставить на серьезную и слишком ответственную работу в корпус (это же не полк, не бригада, черт возьми!) неоперившегося юнца в девятнадцать лет, даже если он и умный парень, и сын самого Серафимовича? Или здесь тоже своя политика, недоступная рядовому уму?

В маленьком сельце под Бутурлиновкой нашел наконец штаб. Натрясся в повозке по пыльной, жаркой дороге, затекшие ноги едва держали, но пришлось по предъявлении документов еще походить по хатам. Везде говорили, что политком Попов; был с утра, но куда-то уехал, кажись, вместе с товарищем Хвесиным, командующим. Везде были прорывы, командиры и политработники мотались круглыми сутками. Повстанцы хотя и не вылезали из своих границ, вели оборону активно: чуть кто зазевался, сразу сетку на голову накинут, а нет - пикой, с налета...

Пожилой, со свалявшейся бороденкой, нестроевой красноармеец рубил около походной кухни хмыз - тонкие дубовые ветки и сухой хворост. Приустав, сдвигал потный шлем на затылок и присаживался в тенек под старой, обломанной ветлой покурить. Чтобы отвести душу разговором, рассказывал приезжему "из центру" человеку и отчего-то вертел головой на длинной морщинистой шее, будто оглядывался:

- О тот месяц ихних парламентарив порубали на самой грани, гадов! Тоже, ска, удумали шутки выкидывать: Тит да Афанас рассудитя нас, мы больше, ска, ня будем! Растуды их, косматых живорезов! Всех надо к ногтю! Чего, ска, выслужили, така и награда. Тут у нас теперя толковый политрук у искадрони, ска, товарищ Хуманистов, так он верно сказал: гусь свине, говорить, не товарищ! И верно. Надо всю контру перевесть на земле, иначе порядку не жди!

Серафимович отдыхал в тени, сняв ботинки. Смотрел с большим вниманием, как рассуждает, как вертит головой мужичок, как затягивается. Свежий крепачок-самосад прошлогодней торопливой сушки накипал огненно на вершине цигарки, мужичок относил ее подальше от босых ног, щупающих кривоватыми, растоптанными пальцами жухлую, невеселую травку близ дровосеки. Все было человеку понятно и ясно на этом свете, особо в тонкие размышления не впадал. И не хотел впадать.

- Сами-то... из селян? Или - рабочий? - спросил на всякий случай Серафимович.

- Из землеробов само собой, курские, - сказал мужичок-нестроевик. - Не-е, ска, фабричных токо на полверсты и видал! Не-е, хрестьяне мы!

Серафимович загрустил, глядя на такую хитрую способность человека приспособиться ко всякой минуте, всякому обстоятельству и даже всякому собеседнику: хочешь - возгоржусь сам собой, а хочешь - всплакну не понарошке...

- Что же, они, восставшие, не хотят, значит, сдаваться? - спросил он.

- Иде там! Бабы ихние и детишки на самых позициях сидят, по-волчьи воют, раненых, ска, перевязывают, а гордости уронить не хотят, паскуды! Токо перебить, и все!

Серафимович не мог бы точно определить, какая тут была ненависть: классовая или, возможно, какая-то иная, случайная, накипевшая в горячке событий, словно опасный уголек на конце самокрутки? Переполошить простых людей, стравить до лютой нанависти - разве это "классовая борьба"? Это что-то другое, пока не имеющее названия!

Поговорили еще о видах на урожай, о травокосах, о бедственной продразверстке, о том, что некому скоро будет работать в деревне из-за военных потерь, тифа и других болезней, и тут Серафимович увидел на спуске горы открытый автомобиль и привстал, напрягая стареющие глаза. Сердце ощутимо заколотилось от волнения и дневной духоты под пыльной парусиновой толстовкой.

- Едуть, - сказал кухонный мужичок. - Командир товарищ Хвесин и, ска, сам комиссар товарищ Попов с ими... Точно!

"Господи ты боже мой: сам товарищ комиссар! А ему всего девятнадцать лет! И приятно, конечно, отцовскому сердцу, но и тревожно... Так ли уж это хорошо, что мальчишки хозяйничают здесь, как самые главные мыслители и вожаки масс?.."

Автомобиль пылил уже за ближним накренившимся плетнем, и отец увидел на заднем открытом сиденье Анатолия.

Назад Дальше