- Категорически не советовал бы вам, Федор Дмитриевич, затевать подобный разговор именно в данное время. Даже несмотря на решительные успехи на фронтах, - вдруг прервал его объяснения генерал, не переменив выражения любезности на своем лице и непринужденности позы. - Не дай бог дойдет все это до Антона Ивановича, весьма ревниво принимающего всякие областнические и сословные веяния на Дону и Кубани! - И, уловив новую попытку Крюкова что-то объяснить и уладить, его робкое непонимание, смягчился до шутливого тона: - Прекраснодушие ваше, Федор Дмитриевич, попросту не знает границ! Выбрали, что называется, время! Все силы напряжены, успех держится исключительно на моральной силе войск, которые численно значительно уступают врагу, на доблести офицерства... Когда не только распускать вожжи, но даже подумать о каком-либо размягчении...
- Но именно поэтому! - воскликнул Крюков.
- Именно поэтому я и прошу вас... - тихо, но внушительно предостерег генерал Кельчевский, вставая с мягких кресел и тем давая понять исчерпанность темы и даже всей, так хорошо начатой беседы. - Именно потому, Федор Дмитриевич. Как лицо военное и отвечающее за многое в нашем общем деле, я прошу вас. Впрочем... если только одно дело бывшего полковника Седова беспокоит вашу совесть и, что называется, "не дает жить", то употребите рвение свое как-нибудь частным порядком. Через начальника гарнизона или начальника тюрьмы, что ли. Дабы в этом не было даже намека на изменение в общей политике нашей по отношению к врагам веры и отечества. В остальном, как было условлено, я к вашим услугам...
Крюков вышел от генерала смущенный и подавленный. Его смутила обида генерала Кельчевского и насторожила неприятно оброненная фраза насчет того, что "Антон Иванович весьма ревнив ко всякого рода областническим веяниям на Дону и Кубани...". Разве все это не кончилось с выходом в отставку генерала Краснова и его начальника штаба Полякова? Все еще продолжается грызня мелких самолюбий?
Он не успел как следует успокоиться, отогнать дурные мысли, как вернулся из Таганрога его посланец Жиров, изрядно пропылившийся, потный и злой. Расстегнув не только мундир на все пуговицы, но и ворот закалевшей от пота рубахи, Борис Жиров (всегда вообще-то предупредительно-вежливый около Федора Дмитриевича) вдруг плюхнулся на жесткий диванчик в редакции и закрыл лицо толстыми ладонями.
- Что-то ужасное! Что-то такое творится в мире, хоть камень на шею да с обрыва! Вы не представляете, Федор Дмитриевич!
Крюков выжидающе смотрел от стола, держа снятое пенсне в слабых пальцах.
- Что-нибудь... в пути? - спросил он ради того, чтобы успокоить подъесаула.
- Да... Сначала там, в Таганроге, но это лишь прелюдия! - воскликнул Жиров, отнимая ладони от своего лица. - Этот бывший полковник генштаба, недавний краском... Всеволодов! Негодяй! Отказался что-либо говорить для нас! Именно: для нас! Никакого интервью, говорит, для Новочеркасска, для казачьей прессы! Так и сказал, представьте:
"Все казаки поголовно в душе - красные! Большевики либо сочувствующие им!" Такое вот убеждение высказал! А? Как вам это?
Жиров достал несвежий носовой платок и вытирал им жаркое лицо и толстую, налитую кровью шею. Его горячее дыхание достигало Федора Дмитриевича.
- Видно, он еще не успокоился... после бесед с самим Троцким? - спросил Крюков. - Или, может быть, из зависти к Миронову?
- Возможно. Ненавидит, как лютого врага, этого изверга Миронова, и насчет конницы Блинова еще... Если бы не было конницы Блинова, говорит, 9-я армия была бы теперь истреблена!
- М-да, - покачал головой Федор Дмитриевич, сожалея о непоправимо испорченной репутации его ближайших земляков с Верхнего Дона.
- А истоки подобных умонастроений и распрей душевных, Федор Дмитриевич, прояснились только в пути обратном, в Ростове! - сказал Жиров, даже не собираясь менять своей расстегнутой на все петли, расхлябанной позы. - Нынче ночью в гостинице "Сан-Ремо" убит, как говорят, контрразведчиками... председатель Кубанской рады Рябовол. Прямо после заседания Юго-Восточного союза! Вот в чем истина всеволодовского неприятия казаков! Вот где! Кто бы подумал?!
Федор Дмитриевич надел пенсне слабой рукой и снова сиял. Свет мерк перед глазами, весь мир переворачивался кверху дном.
- Нашей контрразведкой? То есть... деникинской? Именно. Это скорее всего так и было, - соглашаясь, кивнул он. И наконец извинил внешнюю расхлябанность поэта-неудачника Жирова. - Именно. И все, знаете, очень по-русски. Кому же иному придет в голову... м-м... из-за тактических мелочей... в горящем доме, на пожаре, когда ваш общий дом горит, именно в этот момент и выяснить отношении? Сводить счеты с родственниками!
- Страсти-мордасти, - сказал Жиров упавшим голосом.
- Что же делать, господи? - вслух взмолился Федор Дмитриевич. - Научи и вразуми!..
ДОКУМЕНТЫ
Из биографической хроники В. И. Ленина
Сентябрь, не ранее 16-го.
Ленин получил через Особый отдел ВЧК выписку из белогвардейской газеты "Утро Юга" (Екатеринодар) от 17(30) июля 1919 г. с текстом статьи бывш. командующего 9-й Красной армией Н. Д. Всеволодова "Разгром южных советских армий"...
Из статьи Н. Д. Всеволодова
...В общем силы советских войск на всем Южном фронте по своей численности превосходили Добровольческую и Донскую армии в четыре раза, а на ударном участке Луганска не менее как в шесть раз. Техника была всецело на стороне советских войск... В советских верхах царила полная уверенность в успехе... Мне лично пришлось видеть в Себрякове члена РВС 8-й армии и командующего 9-й, которые, уезжая оттуда в Морозовскую 12 марта ночью, под проливным дождем, не хотели переждать только потому, что боялись опоздать и опасались, что армия вступит в Новочеркасск без их участия.
К этому же времени... относится взрыв общего восстания станиц (Еланской, Вешенской, Мигулинской и Казанской)... Из центра последовал ряд легкомысленных приказов подавить восстание - сначала в 3-дневный, а потом в недельный срок... Однако некоторые тайные союзники, офицеры генштаба, состоящие на военной службе у красных, но на деле не склонные служить им, сделали все возможное, чтобы дать развиться этому восстанию в полной мере.
Благодаря умышленному распоряжению штаба 9-й армии, ударная группа была сосредоточена, вопреки приказу фронта, не у Божедаровки, вблизи 8-й армии, а у Усть-Белокалитвенской, удаленной от 8-й армии на 100 верст, с целью нанесения ей отдельного поражения.
26 мая командующий 13-й армией Геккер донес во фронт, что отступающую армию остановить нет сил: люди митингуют, арестовывают своих командиров, были случай расстрелов, с поля сражения исчезают целые команды и батальоны... В 13-ю армию прибыл сам Троцкий. Вид его был ужасный. Начались аресты и массовые расстрелы.
4 июня в штаб 9-й неожиданно приехали две следственные комиссии. Одна из Козлова и другая - прямо из Серпухова, от Троцкого. Первая сделала обыск у меня и в штабе (час ночи), но обыск не дал никаких результатов. Я сказал, что ожидаю большой налет вражеской конницы. Комиссия убралась в тыл, в Балашов.
С занятием [повстанцами] Усть-Медведицкой положение 9-й армии стало катастрофическим. В результате 5-дневных боев армия Хвесина была наполовину разбита. Хвесину дали неограниченный отпуск. Вместо Хвесина прибыл известный Миронов, бывший полковник. Назначение его состоялось опять-таки по представлению Сокольникова.
Миронов прибыл в Себряково 4 июня [ст. ст.] и отсюда разослал телеграммы казакам УМО и Хоперского округа, призывая их стать в ряды советских войск. Чтобы не дать произвести эту мобилизацию, назначенный насильно новый командующий 9-й армией решил немедленно отвести армию от Усть-Медведицы к Елани и Красному Яру.
Понятно, что Миронову пришлось мобилизацию казаков прекратить"
С отходом 9-й армии на Балашовском направлении образовалось два грандиозных прорыва, в которые и хлынула Донская армия...
Екатеринодар, 14 - 31 июля
16
...Миронов стоял на Красной площади Москвы, прямо напротив Спасской башни, и смотрел на зубчатую красно-кирпичную стену, на серый каменный кругляш Лобного моста, старые камни брусчатки. Чуть правее, ближе к Историческому музею, чернели чугунные литые фигуры двух великих граждан России, Минина и Пожарского, и высоко воздетая рука нижегородца Минина с властным захватом пальцев как бы останавливала и сдерживала на этой упредительной черте всякого пришельца и гостя: остановись, человек, и прочувствуй, каков град перед тобой, в какой стране, какая даль времен опочила на этой неприступной стене, на древних башнях, на плывущих по небу куполах и затейливой вязи храма Василия Блаженного! И не только чужестранных гостей и пришельцев остерегала в чем-то срединная площадь России с ее великими мужами Мининым и Пожарским, но и своих граждан приглашала задуматься и постоять в глубоком молчании перед строгой высью ее башен, перед незыблемостью лобного возвышений, навсегда впечатанного в каменистую твердь близ Покровского храма...
Стоял Миронов спиной к Главным торговым рядам, заколоченным досками, смотрел с глубоким чувством на башни и купола, на памятник Русской Смуте и Русской Доблести и почти бессознательно, попутно вычерчивал и определял на брусчатке ту дорожку, по которой везли когда-то из-за ближнего поворота, с Варварки, к Лобному великого донца, любимца России атамана Степана Тимофеевича Разина. И видел будто, как толпилась стрелецкая и посадская столица в оцеплении стрельцов и служилых людей, как вытягивала от любопытства шеи и сдавала на две стороны, чтобы дать узкий проход ему к главной точке, той самой, где рубят непокорные головы. Как в песне: "Той дороженькой на плаху Стеньку Разина ведут..." Но, между прочим, говорили, что в этот последний Первомай здесь было большое торжество, на Лобном месте выставлялся деревянный памятник Разину и его верной ватаге, рубленный каким-то большим художником из народа, и вокруг в почетном карауле стояли две конные сотни красных казаков с алыми флажками на пиках под командой председателя Казачьего отдела ВЦИК. И сам Ленин говорил речь с Лобного места о Степане Разине, революции и судьбах русского крестьянства. Жаль, не нашлось времени весной приехать сюда, послушать.
Но, как знать, нынче его вызывали прямо к председателю ВЦИК, Всероссийскому старосте Калинину, и пропуск уже был заготовлен в ближнем окошке - бери и проходи в главное правительственное здание Советской России, над куполом которого, на большой высоте, день и ночь ало струится на ветру стяг Революции... Проходите, товарищ Миронов!
За Боровицкими воротами - древность, соборы, Грановитая палата, царь-колокол с отколовшимся краем, царь-пушка с громадными ядрами при ней, а в небе - золотые кресты Ивана Великого... Все знакомо по книжкам и снимкам "Нивы", песням и преданиям старины, и все до странности простое и как бы обыденное, "свое", волнующее душу этой своей обыденностью.
- Товарищи, а где тут Казачий отдел ВЦИК?
- Говорят, в бывшем здании Судебных установлений, там же, где Совнарком. На втором этаже спросите у дежурного...
Тишина в узком коридоре, и в самом конце - распахнутые двери, за ними потрескивает машинка, дежурный у телефона знакомо смягчает окончания слов: "стоить", "шипеть"... А в глубине - одна-разъединая душа, комиссар по казачьим дедам Республики Матвей Макаров, знакомый с прошлой осени, когда разъезжал по фронту...
- Давно надо было заглянуть, товарищ Миронов... - смеется дружелюбно.
Крепко пожали руки один другому, приценились заново, Макаров вновь засмеялся озорно, словно ближний казак-односум:
- Раньше бы, говорю, надо побывать у нас, товарищ Миронов, верно?
- Где уж нам! Слухом пользовались, что вы тут все из пролетариев, служилых офицеров не очень-то жалуете! - принял этот староказачий, полушутливый тон Миронов.
- Ну, смотря кого! Теперь подход сугубо индивидуальный, товарищ Миронов. У нас и есаулы служат исправно, а в генеральном штабе и полковники и генералы сидят. Но и заслужить перед революцией надо, с каждого кое-какой спрос есть. Подозрительность в иных случаях даже вполне определенная и объяснимая.
- Это и мы чувствуем. Часто даже с обидой, - сказал Миронов, сдвигая фуражку на затылок, вытирая вспотевшее лицо и шею платком. - Плохо! Вы тут разве не заметили до сих пор, что по сути дела к нам, красным казакам, повсюду двойственное отношение? По декретам одно, по директивам на местах - совсем другое?
Заговорил Миронов, как всегда, открыто, отчасти и с вызовом:
- Ты тут зачем сидишь, товарищ Макаров? Чтобы в Кремле "типичность" наружную демонстрировать со своим чубом и лампасами и прочей бутафорией или затем, чтобы правительственную линию держать? Слышали небось, какие пироги-бурсаки испеклись под Вешенской? А вы куда смотрели, пока Миронова дома не было?!
Макарова же не стесняла такая прямота, он тоже был не из робких.
- Присядем, Филипп Кузьмич... Поговорим.
Машинистка принесла на подпись какую-то бумагу,
Макаров положил в папку, не читая, чувствуя горячее внимание Миронова.
- То, что вам на местах больно, то у нас тут как удавка на шее. Мы тут, можно считать, изо дня в день сидим в немыслимой обороне, как второстепенный отдел, и вас обороняем, и нет никаких сил за всем поспевать. Вы поймите, что происходит! Декреты вырабатываются основательно, с общего мнения, даже от нас визу иногда требуют. А директивы-то нынче каждый подотдел в губернии насобачился писать по своему разумению и - до дюжины в сутки! А? Решения VIII партсъезда по крестьянскому вопросу, прямо говоря, не везде выполняются, саботируются, так где уж тут о наших, казачьих болях говорить!
Разговор начался долгий и откровенный. Макаров поведал вовсе удивительную историю с Урала, где до сих пор шла тяжелая, яростная борьба с Дутовым.
- Там у них во главе областного ревкома такой Ермоленко поставлен, двадцати лет "теоретик"... Конечно, из иногородних. Всех казаков, какие в руки попали, посажал в тюрьму, а Уральск между тем оказался в полном окружении белых... Послали мы на подмогу отсюда Ружейникова, он родом уральский казак, по образованию врач, большевик с девятьсот пятого. Так он с правительственным мандатом обломал руки тому Ермоленко, выпустил из тюрьмы арестованных - а их, между прочим, более двух тысяч! - сорганизовал из них конную бригаду - красную! - и обрушился на генерала Дутова, с того только перья посыпались! Теперь гремят по всему ихнему фронту этот отряд Почиталина! Ну что ты с ними, ермоленками, будешь делать!
- У нас на Дону свой такой есть, Сырцов, - хмуро кивнул Миронов.
- Кабы только у вас! Везде копья ломаются! Еще 25 апреля мы просили ВЦИК объявить поголовную мобилизацию донцов, и Калинин нас поддержал. Ведь ясно же: не охватим станиц мы, заберет их Деникин! Так нет, Реввоенсовет потребовал гарантий: а ну-ка вооруженные казаки вдруг побелеют? В мае вновь писали, давали гарантии, ссылались на дивизии Миронова и Думенко. Глупость же, а приходится делать, потому что Троцкий - власть, и немалая. Хорошо, приехал с Волги предревкома Ульянов, пробился к Ильичу, пошло дело в Наркомвоен. Но Деникин-то тем временем успел отрезать весь Второй Донской округ... Так и варимся в этой каше.
Миронов напился холодной воды из графина, охладил ярость. Спросил глухим, севшим голосом:
- А нельзя лично с Лениным объясниться? Чтобы он образумил кое-кого? Ну... из штатских военных?
- Видишь ли, решения-то вырабатываются коллективно, на то и называется Совет Народных Комиссаров! Сложно, Филипп Кузьмич. Бывает, что на важном каком-нибудь совещании и голосов не соберешь. По Бресту знаешь как было?
- Но вы же тут партийные люди, - не захотел понимать этих сложностей Миронов.
- Тем и заняты, тем и озабочены, Филипп Кузьмич. Поверь, что хлеб даром в Республике никто не ест. Работаем, спорим, а то и деремся в меру сил... Терпение и труд, как говорится.
- М-да... - пожал плечами Миронов.
- Очень крепкие узлы завязаны, тут кавалерийской атакой ничего не решишь, - настаивал на своем Макаров. - А программа у нас такая. Попросим вас, как очевидца с фронта, с фактами в руках доложить у председателя ВЦИК. Михаил Иванович нас уже ждет. Белые вот-вот окончательно прорвут фронт, там у них Мамонтов и Шкуро как звери... Я со своей стороны приложу доклад Ружейникова. А когда получим правительственное решение о красной казачьей кавалерии, то уж... никому не под силу будет раскачивать нас на тонкой веревке. Так-то! Завтра вечером прием у Калинина, а пока, Филипп Кузьмич, отдыхайте, готовьтесь к докладу! - И посмотрел в глаза Миронова настойчиво, с внутренним напряжением, как будто хотел выразить нечто невысказанное. Указал на пустые столы в отделе: - Места для вас хватит, занимайте любой. Всех разогнали на места, по станицам и округам. Мошка ров и Тегелешкин и командир охраны Гавриил Харютин - на Дону, Ружейников до сих пор в Уральске, а кубанца Шевченко аж на Колчака послали, он там инспектором кавалерии фронта. Воюем...
Посмотрел на карту фронтов, висевшую на стенке, и вдруг спохватился, вспомнил еще важную подробность:
- Да! Тут недавно заходил из "Правды" наш общий земляк, писатель Серафимович! Тоже пришлось поговорить с ним немало о восстании. Ну и просил, когда вы будете в Москве, чтобы его навестить, что ли...
- С большой радостью, - сказал Миронов. - Тем более что перед отъездом пришлось видеть его сына. Позвоните, пожалуйста. Я с ним даже знаком был, вообще говоря. Если, конечно, не забыл старик с тех пор...
Сколько же прошло лет? Больше десяти? Если иметь в виду последнюю встречу их в Петербурге, у Крюкова в номере? И какие события размахнулись на полсвета, отделили наглухо от того, прежнего мира и той, прежней жизни?
Снова гостиничный подъезд (только без швейцара и услужливых коридорных), неработающий лифт, квартира-номер на третьем этаже. Временная обитель писателя и журналиста, корреспондента "Правды", просиживающего за письменным столом до полуночи...
Устал, сморился, поседел Александр Серафимович за эти тринадцать лет! Не тот бритоголовый крепыш, каким видел его Миронов в Петербурге, подносился человек... "Наверное, и я тоже не тот подъесаул с маньчжурских полей, каким представлялся перед его очами расторопным Федором Крюковым", - подумал вскользь Миронов, пожимая крепкую пока еще руку постаревшего земляка.
Обрадовался Серафимович, узнав, что Миронов только что с позиции под Калачом и Бутурлиновкой, тут же напомнил о сыне, сразу завязался разговор о близких и знакомых, погоревали вместе о Сдобнове (говорят, эта деникинская шлюха после, на допросах в Чека, во всем призналась...) и снова, разумеется, о сыне:
- Как он там? Хорошо бы - при вас его оставили, чтобы ума набирался около зрелого командира.