– Проверяйте все нарты на выезде из города.
– Так просто?
– А зачем излишне мудрствовать лукаво?
– Попробую... Конечно, только в том случае, если меня не выставят отсюда, как щенка, который забыл попроситься на улицу. Сейчас я жду прихода "Сунгари".
Андрей Петрович еще раз оглядел нищенскую обстановку жилья отставного прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку.
– Нет ли у вас просьб ко мне?
Жабин намек понял и застыдился:
– У меня крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на службу. Например, я мог бы стать смотрителем пристани и тех судов, что остались здесь, догнивая. К весне я обязуюсь полностью исправить рангоут и такелаж японской шхуны, которую летом конфисковал Кроун... Разве нам помешает иметь свой корабль?
– Отлично. Буду рад служить с вами, – ответил Соломин. – Так принести вам "Преступление и наказание"?
– Нет, не дадо... ну его к бесу!
Расстались они чрезвычайно дружелюбно, и беседа с прапорщиком укрепила Соломина в уверенности, что, утопая, не следует пренебрегать любою соломинкой. В двадцати пяти милях от Петропавловска, при входе в Авачинскую гавань, неустанно работал маяк – его беспокоящий луч пронзал метельные всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла.
"Сунгари", где же ты "Сунгари"? Приди к нам!
Ясак без спирта
– Господин Неякин, как ваше здоровье?
– А как вы себя чувствуете, господин Соломин?
– Паршиво, между нами говоря.
– Вот и я тоже... между нами.
– Но я не ради этого вас позвал. Надеюсь, вы еще не забыли моих слов, которые я произнес, выпуская вас из карцера?
Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить:
– Я вам тогда еще в очко попал.
– Плюнули! А я вам сказал, чтобы вы убирались с Камчатки во Владивосток, где вас должны судить... Так или не так?
– С трудом, но вспоминаю.
– Вы моего распоряжения не выполнили. Однако не надейтесь, что я отступился от вас... Урядник, где ты?
Миша Сотенный предстал.
– Сразу, как придет "Сунгари", это сокровище, – он показал на съежившегося Неякина, – погрузить без промедления на корабль и проследить, чтобы по пьянке не выпал за борт.
– Слушаюсь, – отвечал казак.
– У-у, сатрапы! – обругал их Неякин.
Соломин на это сказал ему:
– Цыть!
Блинов все чаще посматривал на календарь:
– Пора бы уж "Сунгари" от Анадыря появиться...
Теперь и Соломин испытывал волнение: с Камчатки еще не выехали некоторые приезжие, скопилась большая почта, немало казенной переписки. Отъезжающие заранее снесли чемоданы к пристани, сидели как на гвоздях, ожидая прибытия парохода.
Наконец с маяка сообщили, что вчера "Сунгари" прошел мимо Авачинской гавани, имея курс к югу – на Владивосток!
Почему так поступил капитан "Сунгари", выяснить было невозможно. Но тонкая ниточка, связывавшая Камчатку с Россией, окончательно прервалась – и теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки.
Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость.
– Теперь Сережу из института выгонят...
Соломин не знал, что ему и сказать.
– Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора: так, мол, и так... что-нибудь сообща придумаем.
– Вы придумаете, а что Сережа придумает?
– Зимою возьму его с собою ясак собирать.
– Нашли дело... До ясака ли ему?
Соломин и сам понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова пропал. А старик был безутешен:
– Мы ведь с женою рассчитывали, что еще год-два – и Сережа встанет на ноги, тогда я брошу корпеть над этой чернильницей. Теперь все рухнуло... Черт бы побрал этого капитанишку – неужто трудно было ему к нам завернуть? Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо...
Камчатку сковало морозами. Установился хороший снежный покров, на улицах Петропавловска появились характерные борозды – это открылась езда на собаках.
И сразу запахло спиртом. Но как запахло!
* * *
Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: "По простоте душевной, я ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым и загнанным камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы..."
Кажется, настал момент, когда от слов пора перейти к делу. Город наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей дороге, в которой от хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны нарт, крепили копылья под тяжелый груз.
Начинался сезон роспуска товаров! Если одна шкурка соболя обходилась порой в ничтожную "соску", то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле – это чистый спирт, крепкий и незамерзающий, синеватой струей он сейчас объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.
Соломин велел уряднику Сотенному:
– Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.
– Четырех или всех сразу?
– Всех казаков – со школьниками и инвалидами.
Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого "требоисполнения" священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
– Пустили камень в окошко – пустят и в голову!
Но теперь, когда "Сунгари" не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность.
– Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник!
Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
– Но я человек служивый: что прикажут – исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут...
Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
– Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало... эвон у дедов спроси – они скажут!
Соломин действовал диктаторски:
– Со спиртом саней не пропущу!
Его пытались уговорить:
– Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
– Для кого покупал? – спрашивал Соломин.
– Ну, скажем, для собственного удовольствия.
– Для собственного – тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай – я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю... Если угодно – жалуйся!
– Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
– Хоть министру Плеве пиши.
– Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать...
На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:
– Миколай, ты чевой вернулся-то?
– Да не пущает... скнипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало...
Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская:
– Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся... Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно!
Соломин так и не понял – по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
– Я вас оцень увазаю, – сказал он, – потому цто вы цену себе знаете. Согласен – цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка – это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны...
– Что вам от меня надо? – устало спросил Соломин.
– Это вам надо! Сказыте – сколько?
Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал "греческого дворянина" от широкого жеста:
– Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.
– А я вам не зулик! – возмутился Папа, вскакивая...
Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито – Лукерья Степановна (а попросту – Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
– Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
– Ни-ни-ни, – заговорил Трушин, бледнея от ужаса. – Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я... сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.
После настырных уговоров эскулап сдался:
– Ну, капельку. Лишь ради приличия.
Ради приличия налили полную "капельку". Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.
– "Сунгари"-то не пришел, – сказал он, приуныв. – А теперь всем нам ежа родить против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться... Как быть, как быть? Под третью "капельку" доктор воодушевился:
– Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!
– Труба нам выходит, – огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. – Что делать – не придумаю.
Трушин сказал:
– Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.
– На свой-то счет накладно станется...
Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо "бить" телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург – министру внутренних дел Плеве.
– И то дело, – одобрил его Расстригин. – Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?
Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
– Налей-ка. Мне нужно, – сказал он, выпив, – изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин – дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального... Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
– Да пей. Жалко, што ли? – охотно подлил ему Расстригин. – Но книжки-то небось толстые?
– Вот такие, – показал Трушин на пальцах.
Папа причмокнул, сочувствуя доктору.
Расстригин дельно спросил Трушина:
– За месяц с наукой управишься?
– За месяц... это точно... Налей-ка!
Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв "капельку" от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось – он уехал далеко-далеко...
* * *
Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. "Камчатский народ, – вспоминал он, – по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки..."
До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньких партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:
– Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины...
Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам – ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
– У косга! – бранила мужа корячка.
Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.
– Чего сидишь? – опросил его Соломин.
– Думаю.
– Не мешать тебе?
– Не надо.
– Ну, бог с тобой. Думай и дальше...
Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.
– Погоди думать. Продай мне лису.
Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.
– А на деньги?
После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
– Рублей! – поправил его Соломин.
Цена в рублях была вполне подходящей.
Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
– Так ты пойми, – толковал ему Соломин, – что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов...
Плача, корячка сняла с шеи бусы – последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого – сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.
– Тогда я забираю твою лисицу в ясак.
Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью.
– Бери в ясак, – разрешил почти равнодушно.
Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину:
– Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю – напрасно стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить.
Эти слова ударили по самолюбию Соломина.
– Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную!
– Не спорю, – согласился студент охотно. – Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства...
Андрей Петрович откровенно расхохотался.
– Вот как у нас все простенько! – сказал он. – Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов – и сразу разболтались... Да вы, Сережа, оказывается, радикал!
– Не я один, – ответил юноша. – Сейчас все так думают.
– Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе... Вы меня спросите – кто я таков? Я вам отвечу – чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать... как вам угодно, сударь.
Студент произнес с некоторым упреком:
– Вы не только чиновник, вы еще и писатель!
Напоминание об этом не было для Соломина приятным.
– Литература – вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного.
– Зато мысль изреченная есть ложь.
Андрей Петрович показал ему вперед:
– Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева – опять кровь на снегу.
– Ах, извините, пожалуйста...
Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и они снова налегли в ременные алыки.
* * *
Соломин вернулся в Петропавловск лишь в самые последние дни февраля; Россия уже вступила в 1904 год.
Предстояла работа по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым удовольствием подводил калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный "инородческий капитал" в сумме 80 000 рублей.
– Даже не верится. Нет ли ошибки? – сказал Блинов.
Соломин заново перещелкал ясак на счетах:
– Все верно. Восемьдесят тысяч...
Блинов стал хлопать себе по коленям:
– Дивно, чудно! Вы собрали ясак, с лихвою покрывающий годовую потребность расходов всей Камчатки... Такого еще не бывало! Теперь-то я понимаю, сколько воровали прежние начальники, когда ездили драть ясак не одни, а в теплой компании...
Правда, что в Петропавловск еще долго наезжали камчатские охотники, иные сдавали пушнину в казну, а других, тайком от Соломина, перехватывали скупщики. Но это тянулся уже хвост, а сама головка промысла нерушимо покоилась в кладовых.
...К этому времени Трушин выбрался из запоя.