– Мои книжечки, – сказал Мишка. – Когда весною Исполатов был в городе, я давал их ему читать...
В траве возле зимовья Андрей Петрович случайно обнаружил позеленевший патрон и показал его уряднику.
– Это от "бюксфлинта", – сказал тот. – Хорошее оружие?
– Приличное. Из двух стволов пулями жарит, а из третьего дробью тебя, будто кипятком из лейки, так и поливает...
Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты:
– Не ждать же их тут! Поехали дальше...
Долго плыли по Камчатке – вниз по течению реки до самого Усть-Камчатска. Лишь изредка мелькало на берегу убогое стойбище коряков с дымными юртами, еще реже блистали в чащобах лучинные огни русских селений. Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в закоренелом неведении того, что творится на белом свете. "Из этой поездки, – писал Соломин, – я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных охотников: берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам".
– Если меня сейчас не уберут с Камчатки, – сказал он Сотенному, – я за зиму это положение исправлю.
Урядник не слишком-то поверил в эти посулы:
– По первому снегу вам бы надоть ясак собирать. А на Камчатке уж так заведено исстари, чтобы начальник за головкой ясака не один, а в теплой компании езживал.
– Поеду один, без теплой компании, даже если от этого мне потом очень холодно будет.
– Все верно, – сказал Сотенный, – они же на спирте зимой отыграются при роспуске товара и свое с Камчатки сдерут...
Соломин вернулся из объезда лишь в конце августа, проехав расстояние примерно такое, как от Петербурга до Харькова, но сумел оглядеть лишь незначительный краешек полуострова.
* * *
Утром, когда он прогуливался, ему встретился доктор Трушин, не ответивший на его поклон. Соломина это задело.
– Послушайте! – сказал он. – Вы ведете себя попросту неприлично. Уберут меня или не уберут, но, пока я начальник Камчатки, будьте добры хотя бы буркнуть мне "здрасьте".
Трушин остановился, тяжело подымая глаза.
– Вы разве видели меня пьяным? – вдруг спросил он.
– Нет, никогда не видел, – признал Соломин.
– А тогда зачем же вы, милостивый государь, посылаете во Владивосток на меня грязные доносы, будто я беспробудный алкоголик и не вылезаю месяцами из запоев?
– За свою жизнь я немало написал служебных донесений, но доносов на отдельные личности никогда не сочинял. С чего вы это взяли, господин Трушин?
– Меня предупредили... из Владивостока.
– Какая глупость!
– Что значит – глупость? Уж не хотите ли вы этим сказать, что я дурак? Ведь это, сударь, дорого обойдется... У вас же, я давно замечаю, вот тут не все в порядке!
И врач повертел пальцами у виска...
"Хорошо, что еще не ушел "Маньчжур". А уйдет – я совсем один", – тоскливо думал Соломин.
К берегам Камчатки подкрадывалась осень.
Осенние настроения
Летом для всех камчатских собак – лирическое приволье, и они живут, как волки, быстро дичая в поисках корма, а осенью, поджав хвосты, возвращаются к человеку, снова готовые верой и правдой служить ему за порцию юколы, за хорошую трепку и за очень редкую ласку. Зато горожане на все лето вяжут собак к приколам; озлобленные несытые своры наполняют ночи Петропавловска нестерпимым жалобным воем – их можно понять: ведь даже собакам не нравится подлинная "собачья жизнь"! Но вот уже повеяло с океана предзимними ненастьями – и хозяева в городе возвращают псам великое благо свободы личности, которое собаки спешат использовать для установления любовных контактов и ради чудовищных массовых драк посреди улицы, в которые нам лучше не ввязываться... Собаки сами разберутся – кто из них прав, а кто виноват!
Итак, осень – пора подведения итогов...
– Грустно все, – говорил Соломин чиновнику Блинову, – иногда и самому хочется, чтобы меня поскорее с Камчатки убрали. Здесь мне уже объявлен негласный бойкот.
– Неженатый вы человек, – отвечал чиновник, – детей никогда не имели, оттого и нету у вас сердечных отдушин, куда бы весь казенный угар выдуло. Разве можно так жить, чтобы на каждый чих говорить "будьте здоровы"? Да плюньте вы на карусель нашу. Ну и уберут с Камчатки, возможно, что и так. Да разве на одной Камчатке свет клином сошелся?
– Я буду жалеть, что мало принес людям пользы...
По вечерам пригородная сопка Никольская, поросшая густым березняком, освещалась кострами. Так уж повелось, что эта сопка была любимым местом для свиданий и расставаний. Если девка нафрантилась и полезла на сопку, в Петропавловске говорили: "Готово! Закрутило бестию..." Сколько на этой горе разбилось сердец прекрасных камчадалок, сколько пылких матросских клятв слышали эти старые березы! А ниже, у самого подножия сопки, лежат павшие в боях камчадалы, лежат вровень с ними и враги их – англичане с французами, которые полвека назад вознамерились оккупировать Камчатку...
Соломин надел резиновые боты, взял в руки зонтик.
– Вот и верно решили! – одобрил его Блинов. – Сходите к Плакучему, выпейте шампанского, и жизнь завертится веселее.
– Да нет, – усмехнулся Соломин, – я на "Маньчжур"...
Дежурный вельбот мягко причалил к борту канонерки. Вахтенный офицер сопроводил Соломина до командирского салона. Кроун сказал гостю, что мечтает вернуться во Владивосток.
– Вы можете мне поверить, – я там юлить не стану, а выскажу в лицо все, что думаю. Это позорное судилище лишний раз проафишировало бессилие власти и глупость наших доморощенных рукосуев, дуроломов и головотяпов...
Соломина и Кроуна, столь различных по взглядам и воспитанию, связывало общее беспокойство за судьбу тех богатств, которые принадлежали отечеству. Решение владивостокского арбитража их обоих, чиновника и офицера флота, глубоко оскорбило, Кроун рассуждал:
– Ахинея какая-то! Вы заявили хозяйские права на лосося русской Камчатки, а я задержал нарушителей государственных границ России, и мы же теперь оказались виноватыми.
Андрея Петровича больно ранило решение приморского губернатора Колюбакина об открытии кабаков на Камчатке.
– За что они ратуют? – говорил он. – Здесь нет акцизной продажи вина, а это значит, что государство с виноторговли прибыли не имеет. Я отобрал у кабатчиков патенты. Теперь я вернул их кабатчикам. Но с патентного налога русская казна имеет жалкие рублишки, зато для пьянства никаких препон не стало... Неужто во Владивостоке не понимают такой ерунды?
Кроун был настроен сегодня мрачно:
– Много у нас еще такого, чего не понимают...
В окантованные медью иллюминаторы было видно, как разгорались костры в березовых рощах, и можно не сомневаться, что возле каждого костра сидят Маруся с Васей, а костер им нужен, чтобы комары не слишком мешали разговаривать о любви. Соломин вдруг вспомнил ту самую даму, которая сейчас, наверное, ужинает в номерах Паршина, обвораживая адвоката Иоселевича.
– А у вас жена в Петербурге? – спросил он.
– Да, и я напишу ей, пусть нажмет соответствующие педали, дабы отмодулировать наш лососиный дуэт более благозвучно... Скоро "Маньчжур" уйдет для зимнего ремонта котлов в Шанхай. Думаю сам побывать в Питере, или жена навестит меня в Шанхае, если, конечно, ничего не случится, – добавил Кроун с большой многозначительностью.
– А что может случиться?
– На море бывает разное... как и в политике.
– Вы думаете – война?
– Давайте ужинать, – ответил кавторанг...
К столу подали дивное мясо, вкусную дичь и корзину экзотических фруктов.
– Где вас так хорошо снабжают?
– Мы сделали заход в Ном на Аляске, а там продукты исключительно австралийские. Вот и закупили. Зато вода в Номе продается на вес – галлонами, янки скупятся. Потому-то и ходим за водой к вам, вы уж по дружбе денег с нас не возьмете.
Соломин заговорил о своем – наболевшем:
– Как вы думаете – успеют меня убрать до зимы?
– Вряд ли генерал Колюбакин раскачается до наступления морозов. Так что готовьтесь зимовать в Петропавловске... В любом случае, – добавил Кроун (опять многозначительно), – я бы очень хотел, чтобы Камчатка из наших рук не перешла в иные руки...
Мысли Соломина невольно обращались к войне, о которой не раз говорили приезжавшие летом в Петропавловск.
– Великое счастье для матушки-России, – сказал он, – что мы успели проложить дорогу до Владивостока.
– Таких дорог нужно десять! Чтобы от Байкала магистраль пустила ветви до Охотска, даже до Анадыря и Чукотки... Если бы собрать все те деньги, которые в Петербурге пропили на банкетах, посвященных нуждам Севера, уже давно можно было бы освоить морской путь вдоль ледовых берегов Сибири. Случись конфликт с японцами, и наши балтийские эскадры поползут через весь шарик. Англичане назло нам перекроют Суэцкий канал, и тогда будь любезен – обогни Африку... А пробиваясь во льдах, мы бы смело оперировали эскадрами, как фигурами на шахматной доске.
Костры на Никольской сопке медленно угасали.
– Я наговорил вам немало печального, – сказал Кроун. – Но сердце ноет, и хочется его облегчить в беседе. Я понимаю ваше состояние: "Маньчжур" выберет якоря, а вы останетесь один... Повидайте-ка прапорщика Жабина – это человек, на которого можно положиться. Запомните – прапорщик Жабин...
Камчатку уже трясли осенние штормы, когда "Маньчжур" под пение горнов выбрал с грунта якоря.
– Ждите нас летом следующего года, – обещал Кроун. – Мы непременно придем. Если, конечно, ничего не случится...
* * *
Осень была удивительно щедрой. Нет для камчадала ничего слаще дикого корня сараны, который всегда с аппетитом жевали и дети и взрослые. Зима никому не грозила цингою – черемша (дикий чеснок) росла всюду, только не ленись нагнуться, а камчатские собаки исцелялись черемшой от болезней. Плотные яркие ковры ягод устилали благодатную осеннюю землю. Камчатка делала запасы на зиму. Люди, как и зверушки, торопливо заполняли свои кладовые. Иные хозяйки даже ленились собирать припасы сами, они выискивали гнезда полевок, у которых все уже собрано и хорошо просушено – зерно и коренья. Но, выгребая из гнезд звериные запасы, женщины (согласно камчатской традиции) брали не все, обязательно оставляя в норах ту норму, которой хватит мышам для периода зимней спячки. Так сохранялся нерушимый баланс природы: есть мыши – будет корм для пушного зверя, есть промысел пушнины – будет отрада и прибыль для человека!
Наступили серые тоскливые вечера. Соломину подкинули к порогу грязную анонимку, писанную нарочито коряво, в которой было сказано: ты, мол, не думай, что и зимовать с нами останешься – вылетишь с Камчатки, аки пробка... Это аукался пушной аукцион, это отрыгивалось изъятие патентов на винную торговлю.
В один из дней хмельной Расстригин высказался перед Соломиным слишком откровенно:
– Не хотели с нами по-людски жить, теперь и близок локоть, да не укусишь... Ясак наш будет, а вам – эва!
Соломин испытал муторную тоску:
– А представьте, что последнего парохода не будет, тогда я до весны останусь вашим начальником... Что тогда?
– Не высидишь – спятишь! – был точный ответ.
Однажды с маяка передали, что мимо прошел на север пароход "Сунгари", который, очевидно, станет в этом году последним кораблем для Камчатки.
– Роковое совпадение, – сказал Соломин. – "Сунгари" привез меня на Камчатку, пусть "Сунгари" и увезет меня.
За своего сына волновался старый Блинов:
– Чего же капитан сразу не завернул в Петропавловск? Боюсь, как бы Сереженьке в институт не опоздать.
– Ваш сын, видимо, и станет моим попутчиком до Владивостока. Я думаю, что "Сунгари" ушел сначала к Анадырю, а на обратном пути меня обязательно заарканят на пристани...
Соломин не ошибся. На борту "Сунгари" находился отряд полиции при судебном исполнителе, они должны были забрать с берегов Чукотки хищников-старателей, по которым давно плакала тюрьма во Владивостоке. А капитан "Сунгари" имел предписание о снятии из Петропавловска камчатского начальника Андрея Петровича Соломина.
– Хуже нет ожидания, – сказал Соломин Блинову. – Пусть ваш Сережа придет вечером, хоть в шахматы сыграем...
Студент, конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти, и потому Соломин спросил его без обиняков:
– Представьте, юноша, что вы, молодой и красивый, оказались вдруг на моем месте. Что бы вы сделали?
– На вашем месте я запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые – быть и городу красивым, край богатейший – пусть и люди будут богаты.
– Это маниловщина, а не решение вопроса, – ответил Соломин. – Допустим, что старого Петропавловска нет – стоит новый и дивный город. Но жителей-то куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями?
– Об этом я как-то не подумал...
С улицы вдруг запустили булыжником в окно, стекло разлетелось вдребезги, задул сильный сквозняк, и долго было слышно, как в отдалении тяжко бухают о землю сапоги убегающих.
Соломин снова разжег погасшие свечи.
– Вот они, – сказал, – будущие жители вашего райского уголка. – От страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком. – Господи, за что они меня так ненавидят?
Андрей Петрович принялся занавешивать окно одеялом, а Сережа веником сгребал на совок осколки стекла.
– А кто ненавидит-то? – спросил студент. – Гордитесь, что ненавидят Расстригины да Трушины... Я бы вас и не уважал, если бы с Нафанаилом хлеб-соль водили.
Снова расселись над шахматною доской.
– Чей ход? – спросил Соломин.
– Не помню...
Андрей Петрович смахнул фигуры:
– Жизненный мат! Извините, нет настроения продолжать. И пусть уж поскорее придет "Сунгари"...
Утром старик Блинов встретил его в канцелярии сочувствующим взором, сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз для резания стекла.
– Он придет и вставит вам стекло.
– Благодарю, дорогой мой... чудесно!
Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески:
– Ну что, начальство? Допекли небось?
– Допекают. Уже подгорать стал.
– Да, с нашими живоглотами лучше не связывайся. Проглотят вместе с мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась.
Разговорившись с ним, Соломин спросил:
– А кто такой прапорщик Жабин?
– Инвалид. На костыле прыгает.
– Отчего я его нигде и никогда не видел?
– Он дома сидит. На костылях не погуляешь...
За окном вдруг весело закружило метелью.
– Вот и снег, – перекрестился Блинов. – Господи, на тебя единого уповаю, чтобы "Сунгари" не прошел мимо.
– Да перестаньте, – выговорил Соломин. – Сережа здесь не останется, и я не буду зимовать с вами... Последний камчатский рейс накладывает на капитана "Сунгари" особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает!
* * *
– Отставной прапорщик корпуса флотских штурманов – Жабин Никифор Сергеевич...
Перед Соломиным в глубине пустой комнаты, опираясь на самодельный костыль, стоял высокий болезненный человек. Из-под щетки рыжеватых усов виднелись бледные губы.
– Извините за вторжение, – сказал Андрей Петрович. – Повидаться с вами мне советовал кавторанг Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях... Что за беда с ногою?
– Пострадал от собственной глупости. Я, извольте знать, плавал подштурманом на гидрографических судах. Как-то в Беринговом проливе нас стало зажимать. Командир и говорит мне: "Никифор Сергеич, брильянтовый мой и яхонтовый, ну-ка прыгните за борт да гляньте, что там сильно хрустит у пятнадцатого шпангоута?" Я разом сиганул на лед и неудачно – нога попала между бортом и льдиной... С тех пор и прыгаю!
Привыкая друг к другу, сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик признался, что помирает от зеленой тоски:
– В школьной библиотеке перечитал все, даже детские учебники. У обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз... Беда нашей Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт, порох, но никогда я не видел, чтобы на пристань выгрузили печатное блаженство. Нет ли у вас приличного чтения? Чтобы посидеть потом да подумать.
– Я в дорогу сюда захватил лишь томик Достоевского, с удовольствием подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения.
Лицо гидрографа скривилось, как от боли.
– Извините покорнейше, – сказал он. – Но я терпеть не могу Достоевского! Где он умудрился видеть таких русских людей, какими он их описывает? В каком сословии? В купечестве таких нет, в мещанстве нет, в дворянстве – тоже... Почему они не хотят жить нормально? Отчего герои господина Достоевского не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике? Русские люди – не нытики, они ведь не ковыряются один у другого в потемках души и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже не раз доказывали миру, что являемся народом самого активного настроения.
– Всегда ли так? – усомнился Соломин.
– Нет, вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За короткие полвека (вникните в это!) русские прошли от Урала до Тихого океана. А когда научные экспедиции появились в Америке, то, к их великому удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения.
– Как же нашего брата туда занесло?
– А... прыгали с камушка на камушек через Великий океан, будто через речку. С Камчатки – на Командоры, с Командор – на Алеутские острова, а там до Америки рукою подать... При этом напомню, – сказал Жабин, – что европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за три с половиной столетия. Вот теперь часто слышишь: мол, янки активны. А чем мы хуже?
– В русской жизни, – сказал Соломин, – существует немало сдерживающих плотин, барьеров и перегородок. Я и по себе знаю, что иногда хочется размахнуться, а потом думаешь – стоит ли? Еще кулак отобьешь.
– Вот именно! – И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина: – Я ведь уже давно наблюдаю за вами.
– Зачем? – вырвалось у Соломина против воли.
– Мне интересно, как вы справитесь.
– И каковы же ваши выводы?
– Вы человек мягкий, а здесь нужны крутые решения. Между тем у вас сейчас нет иного выхода, как только идти напролом и продолжать начатое во что бы то ни стало.
Соломин сказал, что скоро начнется торговый зимний сезон, который на Камчатке принято называть "роспуском товара".
– И я заранее с ужасом думаю, сколько спирту прольется на Камчатке в обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна, он меня сметет, как ничтожную букашку. Сбор ясака тоже сопряжен с "теплой компанией".
– Да, – сказал Жабин, – с этим злом бороться трудно. Тем более трудно, что американцы до самого мыса Дежнева понаставили на берегу тайных складов со спиртом. Первогильдейский Чурин со всей Сибирью торгует, а попробовал сунуться на Чукотку – и сразу отработал машиной "полный назад". Конкуренции с американцами не выдержал! Когда я был в Уэлене, меня поразило, что тамошние чукчи хорошо говорят по-английски, но совсем не знают русского языка.
Не скрывая своего чиновного бессилия, Соломин попросил совета – как пресечь вывоз спирта из города?