* * *
Первым делом он поспешил в канцелярию генерал-губернатора, которой управлял его приятель Николай Львович Гондатти – образованный человек, этнограф и администратор, писатель и музыкант, друг семьи Льва Толстого... Гондатти обнял Соломина:
– Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись?
Соломин напомнил ему, что последний раз они виделись в 1892 году на далеком Анадыре.
– Меня туда черт занес в командировку, а ты как раз принял пост анадырского начальника...
– Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов.
В кабинет подали чай. Выслушав горестную повесть о камчатском правлении, Гондатти сразу же загорелся:
– Да, да! Непременно поезжай в Питер и поведай всю илиаду своих злоключений. У меня там большие связи, я дам тебе рекомендательные письма. Ты не оставляй этого так! Я уверен, что мои друзья в Питере устроят тебе аудиенцию у государя императора, ты и от него ничего не скрывай, расскажи все, как мне сейчас рассказал...
Гондатти посоветовал Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению, представился иркутскому губернатору.
– У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус, и хотя он типичный немец-перец-колбаса, кислая капуста, но человек очень твердых правил и смотрит на вещи трезво...
Иркутский губернатор Моллериус смотрел на Соломина настолько трезво, что Андрею Петровичу стало не по себе.
– Так вы, значит, бывший начальник Камчатки?
Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили):
– Так точно. Имел несчастие.
– Gut, – буркнул Молериус, – вы-то мне и нужны!
Перебрав на столе бумаги, он извлек из их груды бланк служебной телеграммы, подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который год назад благословил Соломина на камчатское "княжение"... Соломин в недоумении прочел:
В Иркутск прибывает душевнобольной петропавловский уездный начальник Соломин, собирающийся ехать далее в Петербург для разведения кляуз. Благоволите сим распоряжением водворить его в больницу для психических больных.
Андреев.
Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.
– Извольте сесть и не двигаться, – указал он.
Андрей Петрович сел и уже не двигался.
– Наконец, – говорил он, – это превосходит все границы разума. До каких же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный!
– Это мы сейчас выясним, – сказал Моллериус.
Из сумасшедшего дома прибыла карета, и "пара гнедых, запряженных зарею", покатила его на обследование. Соломин пребывал в отчаянии и горько заплакал, взывая о милосердии. В сонме мрачных психиатров он был бесстыдно обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.
Врачи дотошно ковырялись в его генеалогии, выясняя, не было ли среди родственников отклонений от нормы. Не пьянствовали ли дядюшки? Не блудодействовали ли тетушки? На все вопросы Соломин давал четкие отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили его покойную бабушку, которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.
– По каким причинам она это сделала?
– Не знаю, – отвечал Соломин (действительно не зная). – Думаю, что ей надоело вдовствовать.
– А кто был ее второй муж?
– Лесничий в Кадниковском уезде под Вологдой... Господа, перестаньте тревожить прах моей любимой бабушки.
– Вы, больной, успокойтесь.
Врачи заставили его вытянуть руки вперед и закрыть глаза, что он покорно и исполнил, снова зарыдав. Боже! Каким раем казалась ему теперь далекая Камчатка. А доктор Трушин – милейшим человеком: объявил сумасшедшим, но никогда не мучил...
Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое лицо. Это был медицинский инспектор Иркутского генерал-губернаторства – почтенный муж науки, доктор Вронский.
– Ага-а, – сказал он гневно, наполняясь кровью. – Так это вы, родименький, на меня Колюбакину жаловались?
Соломин, хоть тресни, никак не мог сообразить – когда и зачем он имел нужду жаловаться на Вронского? Но, догадавшись, что Вронский здесь самое важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:
– Позвольте по порядку. Значит, так... Первое, с чем я столкнулся на Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло...
При упоминании о бобрах Вронского аж заколотило.
– У-у-у, – издал он гудение, – это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски и отобрали трех бобров?!
Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было – еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул рукой:
– Делайте что хотите. Мне все равно...
Его упрятали в камеру для тихопомешанных, где уже сидел капитан байкальского парохода "Сынок", приятный и вежливый человек, в два счета научивший Соломина вязать морские узлы.
Первые дни Гондатти думал, что, дорвавшись до иркутских трактиров, Андрей Петрович попросту "загулял" во все тяжкие, и не беспокоился. Затем Гондатти велел сыскать Соломина, и был удивлен, что его приятель тихо тронулся... Обладая большими правами в генерал-губернаторстве, Гондатти на свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно:
– Петербург... мне надо в Петербург!
Гондатти протянул ему билет на экспресс до Владивостока.
– Я тебе худого не хочу, – сказал он. – Представь, что поехал ты в Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской, в Казанской – и везде губернаторы станут проверять тебя на ненормальность до тех пор, пока ты и в самом деле не начнешь заговариваться... Поезд скоро отходит – поезжай в другую сторону, на восток!
– Но именно там и родилась легенда о моем сумасшествии. Как я появлюсь в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор Андреев сразу же засадит меня за решетку.
Гондатти велел подавать к подъезду экипаж.
– Но в Хабаровске, – доказывал он, – сидят хотя бы свои люди, которые и не такое еще видели... Первое время ты воздержись городить чепуху, болтай поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать... Что ты, милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен...
Гондатти не поленился довезти его до вокзала, даже посадил в вагон и терпеливо дождался второго гонга.
– У тебя деньги-то есть? – спросил он.
– Откуда?
– Держи. Отдавать не затрудняйся...
Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах, Соломин потащился через состав, с одного тамбура на другой, в салон ресторана. Там он, стесняясь перед публикой за свои грязные манжеты, попросил водки.
– Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще...
Возвращение на круги своя
Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур – в жесткой блокаде японских батарей и крейсеров – еще героически сражался. А пока Соломин, поспешая к Иркутску, преодолевал тяготы Якутского и Ленского трактов, русская армия успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была уже за нами, но Куропаткин слабовольно сдал позиции японцам. Зато на реке Шахэ бои окончились безрезультатно для обеих сторон, и там образовался колеблющийся позиционный фронт – нечто совершенно новое в методике военного искусства.
Две попытки Порт-Артурской эскадры прорваться через блокаду во Владивосток не удались, а теперь мир внимательно следил за походом эскадры Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова...
Всех беспокоила судьба Порт-Артура.
– Если Порт-Артур, – рассуждали военные, – выдержит осаду, тогда силы японского флота окажутся раздроблены и самураи не удержат наши эскадры в корейских проливах. Но если Порт-Артур капитулирует, тогда японцы смогут весь свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши эскадры будут уже не в состоянии пробиться к Владивостоку...
Между Читой и Нерчинском, на станции Китайский Разъезд, вагоны экспресса заметно опустели: часть пассажиров пересела в воинский эшелон, который и помчал их в маньчжурские пустоши, к Цицикару и Харбину, откуда легендарная КВЖД вела прямо в полымя сражений. А за Нерчинском пошли мелькать знакомые для Соломина станции – Раздольная, Амазар, Ерофей Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска.
Всю дорогу пассажиры вели столь откровенные разговоры, что Соломину порою казалось, будто он попал на революционный митинг. И чем дальше углублялся экспресс в дебри Дальнего Востока, тем больше развязывались у людей языки, и даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской гимназии, и даже солидный каперанг, едущий командовать крейсером, – все, словно сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая кости бездарному Куропаткину.
– Но позвольте, – вступил в беседу Соломин, – ведь говорить о поражении России можно лишь в том случае, если враг ступит на русскую землю. Пока же мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может.
На это каперанг ответил не слишком-то вежливо:
– Да откуда вы взялись, любезный?
– С Камчатки, – ответил Соломин.
– Оно и видно, – заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и свела в ниточку плоские губы.
Андрей Петрович испытал чувство, какое испытывает, наверное, человек, вдруг свалившийся с печки...
* * *
Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома едома. На перроне, встречая какое-то питерское начальство, выстроился оркестр, игравший красивый флотский марш "Кронштадт – Тулон". В морозном воздухе бравурно звенели медные тарелки, барабанная дробь напитала усталую душу бодростью... Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую больницу, где вымученным голосом просил психиатра выдать справку о "нормальности". После беглой проверки его психика была признана вполне здоровой, а мышление гибким и ясным.
– Зачем вам все это? – удивился врач.
– Министр внутренних дел Плеве соизволил наклеить на меня ярлык сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать.
– Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось.
Соломин объяснил врачу, что смолоду был чиновником и силу великороссийской бюрократии, способной размолоть человека в порошок, он хорошо знает:
– Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой разбейся об стенку, очень трудно доказать, что ты орел. Без бумажки казенного вида в таком деле не обойтись.
На последние деньги он перекусил в ресторане "Боярин", где, слава богу, знакомых не встретил. Потом в номерах Паршина снял для себя комнату и позвонил в редакцию "Приамурских ведомостей". К телефону подошел его бывший токийский корреспондент Пуцына.
– Навестите меня, Викентий Адамыч...
Пуцына вскоре явился, заметно облинявший. Памятуя о том, что война закрыла ему дорогу в Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать, Соломин спросил:
– О чем же сейчас кропаете?
– Да так... о Колыме.
– Вы же там не были.
– И нет дураков, которые бы о Колыме мечтали. Но тема уж больно захватывает – бродяги, золото, дичь!
– Не нашли вы себя, – ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу последней, кажется, спичкой. – Колыма – это еще не тема. Там только волков хорошо морозить... Деньги есть?
– Нету. А надо?
– Очень.
– Не похоже, что вы с Камчатки.
– Похоже, милый, похоже.
– Тогда посидите. Сейчас деньги будут...
Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея в кармане полтысячи рублей.
– Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на "гильотине" в момент срезал.
Он откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась в девятку. Потом предъявил трефового валета и мгновенно обратил его в даму пик.
– Опять вы за старое? – вздохнул Соломин.
– Какое там старое! Пальцы уже не те... халтурю.
Вечером Соломин заказал в номер бутылку шампанского и хороший ужин с фруктами. Сидел и думал – как жить дальше? Тут-то он еще раз помянул Плеве недобрым словом.
– А я вот живу! Пусть на деньги от "гильотинки", но все равно живу...
Хорошее вино – шампанское: от него под забор не поедешь, а, напротив, захочешь порхать вроде жаворонка.
Кто-то постучал в двери номера. – Пра-ашу! – отозвался Соломин. Предстала вдруг во всей красе та самая дама, которую он год назад оставил в Хабаровске, умоляя не бывать в номерах Паршина с адвокатом Иоселевичем. Женщина заметно похорошела и была одета с вызывающей роскошью. На правах старой знакомой она чмокнула Соломина в щеку, со свободной непринужденностью расселась в кресле напротив, терзая нежную лайку перчаток.
– Боже мой, боже мой, как я рада вас видеть! – напористо заговорила она. – Сколько слез, сколько драм, сколько... Теперь дело прошлое, и я могу быть вполне откровенна: вы – мое единственное женское счастье! Андрей Петрович, ради нашей пылкой любви, ради всего, что было, выручите меня.
Исполнив эту увертюру, она стыдливо потупила взор, чтобы Соломин мог разглядеть, какие у нее длинные ресницы. Налюбовавшись, Соломин ответил:
– Охотнейше выручу. Что вам угодно?
– Я не слишком затрудню вас глупой просьбой. Мне нужно хотя бы десять, пятнадцать, двадцать... пусть даже тридцать черно-бурых лисичек. Вы не смеете отказать мне! Я сплю и вижу себя в прелестном манто. Выручите. Я же хорошо знаю, что все, кто побывал на Камчатке, все они...
Соломину стало тягостно, как никогда. Он сказал:
– Неужели, мадам, вы полагаете, что на Камчатке все так и разложено: вот лисицы, вот песцы, вот бобры – бери, что надо, и уезжай. Между тем осмелюсь заметить: камчатские начальники – это еще не трапперы. Я же всегда был негодным стрелком и не убил для вас даже паршивой камчатской кошки...
На лице женщины отразилось презрение.
– Неужели, – спросила она, – вы даже себе ничего с Камчатки не привезли?
– Напротив, все, что было, растерял. Помните, что сказано в Евангелии: "И исшед вон, плакаху горько!"
Взглядом она окинула его стол, где в окружении фруктов красовалось шампанское. По глазам дамы Соломин догадался, что она не поверила ему и сейчас, наверное, сидит и мыслит: "Награбился на Камчатке, теперь спит на бобрах, покрываясь одеялом из голубых песцов, а жалеет какие-то чернобурки для полного дамского удовольствия..." Поднявшись, дама поправила перед зеркалом шляпу размером с тележное колесо.
Она щелкнула на перчатке кнопкой, словно поставив точку.
– Поздравьте меня! Я выхожу замуж.
Соломину теперь было уже все равно:
– Очень рад за адвоката Иоселевича...
– Вы ошиблись, дорогой мой, – засмеялась дама. – Этот жалкий адвокатишка оказался слишком меркантилен в любви. Я выхожу за инженера Пшедзецкого, который строит мосты. Между нами говоря, глубоко между нами, сколько в моей жизни бывало мостов, через которые приходилось проезжать, но я никогда их даже не замечала...
– А теперь?
– А теперь-то я знаю, что мосты строятся из чистого золота... Прощайте! Я уезжаю завтра в Варшаву, а оттуда в Париж и прошу вас не искать встреч со мною.
– Вот уж чего я не стану делать...
Подхватив пышный трен платья, она удалилась. Соломин допил шампанское. Подумал, что нет худа без добра: если бы не эта Камчатка, он, глупец, возможно, и женился бы на этой даме. Но где бы он взял столько мостов для нее?
Восемнадцатого декабря 1904 года Соломина вызвал приамурский генерал-губернатор Андреев; это свидание состоялось за два дня до падения Порт-Артура, который не сдался врагу, но был сдан комендантом крепостной обороны генералом Стесселем.
* * *
– Ну, рассказывайте, – встретил его Андреев.
Соломину осточертело рассказывать всем одно и то же.
– Ваше превосходительство, – заупокойно начал он, – в этом же кабинете год назад вы благословили меня на управление Камчаткой, обещая грудью, так сказать, оберечь меня ото всяких изветов... Я ведь не забыл этот день!
– Я тоже, – бодро отозвался генерал-губернатор.
– Но что же получилось на деле? Камчатские торговцы, желая от меня избавиться, изобразили меня дураком, покойный Плеве "зарезолютил" мою ненормальность, а вы – именно вы, ваше превосходительство! – шлете телеграммы вдоль Сибирской магистрали, чтобы меня упрятали в бедлам... Приходи, кума, любоваться!
– Какая кума? – удивился Андреев.
Кажется, этой поговорки Соломину не следовало употреблять.
– Да нет... это я так. Вы не обращайте внимания.
За окном мягко сыпал пушистый снежок. Андреев долго сидел недвижим, затем поднялся и, сочно поскрипывая сапогами, обошел Соломина посолонь.
– Помилуйте, но я-то ведь еще не сошел с ума!
– Зато вы утвердили мое сумасшествие.
– Сейчас мы это дело проверим...
Вернувшись к столу, генерал-губернатор Приамурья нажал кнопку звонка, сразу же явился начальник канцелярии.
– Подайте сюда табель всех исходящих.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Начальник канцелярии вышел, а Андреев сказал Соломину:
– Я таких телеграмм никогда не подписывал...
Канцелярия работала как машина, и через минуту, присев к столу, Андреев вместе с Соломиным искали по списку исходящих бумаг эту злополучную телеграмму... Нашли ее! Директор канцелярии предъявил и дубликат ее, подписанный Андреевым.
– Это ведь ваша подпись? – спросил Соломин.
Генерал-губернатор сознался, но не сразу:
– Моя... не помню, чтобы я... Это какая-то мистификация. Быть того не может! Но подпись – да, сознаюсь... Знаете, дорогой мой, не будем муссировать этот вопрос. Я заработался, мне подкатили целую тачку бумаг для подписи, и я не глядя подмахнул и эту телеграмму... Виноват!
Соломин представил ему справку из больницы:
– Из нее явствует, что я психически нормален.
– Все это замечательно, – ответил Андреев, – но сия писулька от врача не может затмить резолюции покойного министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве.
– Так что же вы мне прикажете? Самому отправляться в дом для умалишенных и сидеть там до скончания века во благо исполнения министерской резолюции?
Снегопад кончился. Выглянуло солнце.
– До этого, надеюсь, мы не доживем, – ободрил Соломина генерал-губернатор, стараясь не смотреть ему в глаза. – Но вам следует посильно доказать, что вы человек психически здоровый.
Соломин уныло отвечал:
– В теории мне все понятно, но как, простите, осуществить все это на практике российского бытия?
– В наших условиях это, конечно, не легко. Для начала, – сказал Андреев, – я представлю вас к Анне на шею. Став аннинским кавалером, вы сразу обретете иную весомость. Но чтобы питерских гусей не дразнить, вам лучше бы согласиться с тем, что в период управления Камчаткой вы пребывали явно не в себе. А теперь... теперь да, поправились. Бывает же так?
Соломин вспылил: