В вечерней полутьме, застилавшей сопки, Исполатов снова появился в Раковой бухте, где его заждалась Наталья. Он швырнул ей под ноги трофейные карабины, опустился на траву:
– Вот этого я и хотел... посидеть у твоих ног. Ты со мною никогда и ничего не бойся. Мы проживем очень долго. И, пожалуйста, не пугайся – я ранен. Не всегда же везет даже таким, как я...
* * *
На лбу Ямагато еще долго после войны будет красоваться зеленовато-синий след "штемпеля", запечатленного ударом приклада... Когда лейтенант пришел в чувство, стрельба на окраине Петропавловска уже затихла.
Возле окон канцелярии рядком укладывали убитых.
– Сколько их там? – спросил Ямагато.
Губницкий произвел несложный подсчет:
– Восемь, включая и часового у крыльца.
Ямагато погладил себя по обритой голове.
– Моя месть будет ужасна, – пообещал он.
– Да где вы теперь его поймаете? – ответил Губницкий. – Камчатка велика, а он, словно зверь, знает каждую нору...
Но тут заявился Неякин и сказал, что Исполатова следует искать в бухте Раковой, среди прокаженных.
– Я-то уж знаю! Он там у одной камчадалки пригрелся, у Наташки Ижевой... Девка косая, но сама будто ее из масла с медом в шарик скатали. В городе народ говорил, что доктор Трушин и засадил ее в лепрозорий, потому как она в полюбовницы к нему идти не пожелала... С чего бы такая гордость?
– О чем рассказывает Неякин-сан? – спросил Ямагато.
Губницкий растолковал, что речь идет о лепрозории.
– Туда нам лучше не соваться. Проказа болезнь неизлечимая и страшная. К лепрозорию даже близко нельзя подходить...
На лоб Ямагато было возложено мокрое полотенце.
– Воинов божественного микадо, – декларировал он, – не устрашит никакая проказа. Я пошлю в Раковую отряд, и мои солдаты перебьют там всех...
Скоро с острова Шумшу прибыло подкрепление.
Над обширными раздольями ягодников (которые камчадалы привыкли называть "шикшей") уже откармливались бесчисленные стада диких гусей и лебедей, косяками отлетавших в дальние благословенные края... Надвигалась осень.
* * *
Матвей до осени лечил Исполатова травами, и рана в плече зажила удивительно быстро. Огородник утешал траппера:
– Жить на Камчатке да под пулю ни разу не угодить – это, брат, ты многого захотел... Полежи, не рыпайся. Место здесь тихое, никто к нам не сунется, живем как у Христа за пазухой.
Камчатку рано засыпало снегом. Исполатов посадил упряжку на привязь возле общежития лепрозория. Кормить собак помогала ему Наталья, и псы, почуяв в ней будущую хозяйку, вскоре брали юколу из женских рук. Потом Исполатов совершил пробные выезды вдоль берегов океана, чтобы собаки по первопутку вспомнили свои обязанности, чтобы Патлак восстановил над ними диктаторские права. Жизнь была хороша, и ничто не предвещало беды. Но однажды утром его разбудил Матвей:
– Вставай! Кажись, пришел наш остатний часочек.
– Что случилось?
– Глянь в окно – банзайщики понаехали...
Японские солдаты стояли у въезда в лепрозорий и, кажется, не решались подходить к прокаженным. Исполатов пролез головою в кухлянку, мгновенно зарядил картечью "бюксфлинт" и пулями два карабина.
– Матвей, быстро запряги собак.
– Да не дадутся мне – покусают.
– Тресни остолом – не тронут. Быстро!
Матвей убежал. Исполатов торопил Наталью:
– Одевайся теплее.
– Куда мы?
– Не спрашивай. Главное – вырваться...
Он заметил, что большая часть японцев вошла во двор, другие, утаптывая глубокий снег, обходили лепрозорий с его задворок, где в хлеву мычали сонные коровы.
– Чего копаешься?
– Да гребень не найду... расчесаться.
– Нашла время! – Он вручил Наталье оружие. – Ступай через двор как можно спокойнее, ружье и карабины сложи в нарты, но не вздумай их привязывать.
– Ладно, – и женщина ушла...
Матвей, вернувшись, сказал:
– Уж как запряг – не спрашивай, Сашка.
– И то хорошо. Давай прощаться.
Японцы из отдаления наблюдали, как на крыльце лепрозория два человека протянули друг другу руки. То, что Матвей запряг собак, а теперь вернулся к общежитию, запутало их догадки.
– Наташа! – крикнул траппер. – Ты готова?
– Жду тебя, – донеслось в ответ.
Собаки тоже ожидали хозяина. Но Исполатов пошел сначала в другую сторону, потом, будто что-то вспомнив, направился прямиком к нартам. Японцы перестали понимать, кто уезжает, а кто остается... Траппер рывком проверил центральный потяг. В общем пуге подтянул алыки рядовых собак. Тихо сказал:
– Наташенька, карабины держи сверху...
Исполатов ласково потрепал вожака за ухом, заглянул в умные собачьи глаза, голос траппера вздрагивал.
– Я тебя никогда не обижал, – сказал он псу, – а ты ни разу меня не подвел... Что эти плевые четыреста рублей? Ты ведь стоишь гораздо больше. Сейчас от тебя зависит вся моя жизнь. Обещай сразу набрать хороший аллюр. Если каких собак и убьют, остальные должны бежать не останавливаясь, и мертвые собаки пусть тащатся в алыках... На всякий случай – прощай!
Пора. Исполатов на глаз сверил дистанцию до японцев.
– Не сиди, – сказал он Наталье. – Ляг.
– Зачем?
– Без разговоров. Потом узнаешь – зачем...
Чтобы помочь собакам набрать с места разбег, Исполатов качнул нарты, отдирая от снежного наста примерзшие к нему полозья. В этот момент случилось непредвиденное. Матвей от крыльца общежития вдруг повернул в их сторону. Это заметила и Наталья, снова привставшая на нартах.
– Лежать, черт побери! – цыкнул на нее траппер.
Огородник совершил трагическую ошибку, которую уже невозможно исправить. Исполатов не стал кричать, чтобы он не подходил к нему, – это могло насторожить японцев.
– Матвей, ты напрасно вернулся.
– Рази?
– Вот тебе и "рази". Здесь не игрушки.
– Не серчай... Когда-то еще сповидаемся?
– Боюсь, что никогда... Напрасно, ох, напрасно!
Теперь огородник был обречен. Исполатову приходилось оставить его на снегу, бросить на произвол судьбы.
– Отойди хоть в сторонку, – мрачно произнес он.
– Ладно. Отойду...
Исполатов выдернул из снега остол, освобождая упряжку для движения. "Бюксфлинт" и карабины лежали наготове.
– Держись крепче, – сказал он Наталье.
Матвей повернулся спиною. Японцы вскинули оружие, чтобы единым залпом покончить с людьми и упряжкой.
Морозный воздух рассекло гортанное:
– Кхо!
Спасение – в рывке упряжки. Падая спиною поверх Натальи, траппер видел, как пули буквально разорвали Матвея, а снег окропило брызгами крови. Из-под собачьих лап взметало пышные вихри. Теперь пули сыпались отовсюду, но упряжка уже набрала бешеный разбег. Исполатов открыл беглый огонь...
Когда лепрозорий остался далеко позади, он спрыгнул с нарт, резко затормозив упряжку, и псы разом легли на снег, жадно облизывая его горячими языками.
– Жива? – спросил Исполатов. Наталья закрыла лицо руками и заплакала.
– Иди ко мне, – позвала она его.
Он присел на нарты. Женщина взяла Исполатова за острые уши волка, торчащие над коряцким капором, и, притянув к себе, покрыла его лицо частыми влажными поцелуями.
– Увез меня, увез... не оставил там, – шептала она.
Начинался снегопад.
– Нам пора, – сказал траппер, вставая. – Смотри, день зимний короткий, а нам бежать еще далеко...
Выхватив нож, он обрезал алыки, освобождая из потяга двух убитых собак. Закопав их в сугробе, произнес:
– Я взял их щенками. Таких уже не будет.
Неожиданно он вздрогнул от рыданий. Рука сама вскинула "бюксфлинт", салютуя. Три жерла разбросали звонкие громы над собачьей могилой.
– Теперь у меня их двенадцать... Поехали! – сказал Исполатов, бросая ружье.
Наталья перехватила "бюксфлинт" в полете и уложила его рядом с собою. Она даже не спрашивала, куда он увозит ее, потому что понимала – хуже того, что было, уже никогда больше не будет. Счастливая, женщина уснула, лежа в узеньких нартах, и даже не слышала, как сани бешено вскидывает на крутых спусках с высоких гор... Она проснулась, освещенная ярким солнцем. В снегу лежали усталые собаки, а Исполатов с остолом в руках пробивал тропу к дому с одиноким окошком.
– Доброе утро, – сказал он издали.
Вокруг на много-много миль тянулась прекрасная лесная долина, внутри ее радостной музыкой звенела густая морозная тишина. Исполатов махнул ей рукою, открывая двери:
– Вставай, красавица! Мы дома...
* * *
Это было его зимовье, которое он оставил год назад. Начиналась полоса безмерного житейского счастья.
Несправедливость
Андрей Петрович пробудился оттого, что сын охотского исправника (наполовину поляк, наполовину якут) звонким голосом читал за стенкою Адама Мицкевича:
Тихо вшендзе, глухо вшендзе,
Цо-то бендзе, цо-то бендзе?
Пора вставать и отправляться в дальнюю дорогу. Почти с робостью он ступил на тропу знаменитого Якутского тракта – самого древнего, самого опасного, который на почтовых картах империи официально именовался "дорогой v 2850". Муза истории, босоногая Клио, не запомнила, с каких же пор этот тракт связывал Россию с берегами Тихого океана; от самого Якутска тянулась дорога к Аяну и Охотску, откуда бежали морские пути на Камчатку и в Америку... О, этот гиблый Якутский тракт! Никто из поэтов не воспел тебя в возвышенных одах, лишь одинокие путники сложили стихи, проникнутые тревожной печалью:
Гладкие скалы. Гул глубины.
Белою глыбою ель наклоненная.
Лик замерзающей желтой луны.
Признаки смерти, в земле усыпленные.
Спасибо охотскому исправнику Рокосовскому – подарил чудный шарф из беличьих хвостиков, а жена его, милая повариха, закутала Соломина в доху из шкур горного барана. До заморозков ехал на лошадях, и было даже интересно. Андрей Петрович не раз видел в пути, как серебряные пружинки горностаев, описав в полете дугу, впивались в горло жирным глухарям, а птицы с испугу возносили зверьков в небеса – и оба рушились наземь, уже мертвые. Встречались в пути перевернутые камни – это трудились медведи, чтобы в подкаменной сырости вылизать вкусное лакомство – черных муравьев. А на озерных корягах сидели сытые выдры и с ленивым презрением часами наблюдали, как в холодной глубине мечутся острые клинки окуней.
Но скоро ударили морозы, выпал снег, лошадей заменили оленями. Из седла пришлось перебраться в нарты. Перед Соломиным раскрывалась богатейшая страна – странища, о которой в России знали тогда не больше, чем гимназисты знают о Патагонии. Он пересекал отчизну бездомных людей, живущих в дороге, посреди которой они женятся, рожают детей и умирают. "Скоро вернусь", – говорил якут якутке, а это значило, что не пройдет и полугода, как она снова его обнимет. Соломин давно испытывал сердечную слабость к якутам, считая их самым одаренным сибирским народом. Ему всегда казалось, что, если условия жизни в России изменятся к лучшему, якуты еще дадут миру немало ученых, политиков, мореходов, писателей и художников... На редких "станциях" Соломин отпивался горячим чаем, проводники угощали его пупками нельмы и строганиной из стерляди. Из юртовой тьмы блистали, как звезды, глаза молодых якуток. Девушки лакомились волшебным напитком из мясного настоя, смешанного со снегом, который они пили через полую мозговую кость...
Однажды к Соломину подвели дряхлого старика, который помнил проезд по Якутскому тракту писателя Гончарова.
– Холосый селовек был! Обесцял рузье подарить. Да все не едет... Уж не заболел ли?
Гончаров проезжал Якутским трактом после памятного плавания к берегам Японии на фрегате "Паллада", – с того времени миновало ровно полстолетия, а якут все еще ждал обещанного подарка. Андрею Петровичу пришлось разочаровать старика:
– Умер Гончаров, давно умер.
– Заль. А я все рузье здал... теперь не приедет!
За время пути отросла бородища, которая на морозе превратилась в моток жесткой проволоки, на ресницах висла бахрома инея, при мигании веки примерзали одно к другому. Над запаренными оленями нависало облако пара, слегка потрескивавшее на морозе. При переправе через бурный поток Соломин упал в воду и закричал от ужаса – ему казалось, будто его швырнули в клокочущий кипяток. Вокруг цепенела ледяная пустыня, и он понял, что не выдержит – погибнет от стужи. Но якуты тут же полоснули одного из оленей ножом по шее, быстро вывалили из него внутренности и запихнули Соломина в оленью тушу, – там он сразу отогрелся, как в бане.
Наконец перед ними вырос Становой хребет, с его вершины Соломин разглядел под собою бездну, в которую предстояло падать и падать. Тут он понял, какова была мера мужества предков, что не раз проходили здесь еще при царе Горохе, дабы "ясаку для Москвы поискати". Рядом с ним почти кувырком пронеслись кверху полозьями сани, а олени, присев на зады, скатывались в пропасть, издавая жалобный стон, почти человеческий... От падения с этой кручи в душе Соломина сохранилось ощущение восторга и ужаса. Когда он, ощупав себя, убедился в том, что жизнь продолжается, дальнейший путь до Якутска показался ему лишь увлекательной загородной прогулкой, в конце которой обязателен веселый пикник. Правда, ему пришлось еще с ходу форсировать Лену, вдоль которой могуче и стремительно неслась ледяная шуга. Но, ступив на левый берег реки, он сказал себе с большим удовольствием:
– Кажется, я начинаю уважать себя...
На этом берегу уже был телеграф!
* * *
Якутск – для кого ссылка, для кого и родина.
После всего пережитого было странно видеть барышень, выходящих из церкви, забавляли румяные гимназистки с книжками. И уж совсем чудом казалось развернуть свежую газету – "Якутские областные ведомости", в которой редактором был давний приятель Петя Климов... Приведя себя в порядок, Соломин зашел в трактир "Ермак" близ старинного казачьего острога, вкусный и жирный обед он запил чудесным якутским квасом. На десерт ему подали половинку местного арбуза, чуть подсоленного. Осоловев от обильной еды, Соломин спросил полового:
– Эй, малый, а губернатор сейчас в городе?
– В самый раз! – отвечал тот...
Якутским губернатором был статский советник Булатов, которого Соломин знавал еще по старой службе. Потомок декабриста принял его в кабинете, из окна которого виднелась лавка, там купец намахивал топором масло "на фунты", а приказчики, орудуя двуручной пилой, распиливали "на пуды" промороженную тушу коровы, словно дерево.
– Никак Соломин? – удивился губернатор.
– Разве, Виктор Николаевич, я так изменился?
– Да вы, милейший, поседели.
– К тому и дело идет... старею. А жизнь прошла – будто чихнул несколько раз, вот и вся радость.
Выслушав историю обороны Камчатки, Булатов сказал:
– Я вас не отпущу из Якутска, пока не напишете статьи для наших "Ведомостей". Сейчас газеты России наполнены мрачными слухами о поражениях, так пусть же хоть ваш рассказ засияет торжеством маленькой победы...
Соломин всю ночь писал, утром пришел с очерком в редакцию газеты, там его восторженно приветил Климов; когда-то политический ссыльный, он так и осел в Якутске, отпустил длинную бороду, носил толстовку и валенки. Прочитав статью, Климов спросил:
– Слушай, Андрюша, у тебя деньжата водятся?
– Последние шевелятся. А что?
– Так не пожалей ты их, треклятых, и отбей статью по телеграфу в центральные газеты... Ну что Якутск? Пусть вся Россия знает, как сражалась за честь отечества всеми забытая Камчатка!
– Некогда. Мне надо ехать.
– Куда спешишь?
– Хочу как можно скорее попасть в Петербург, чтобы оправдаться в несправедливых нареканиях... Хочу правды, Петя!
– Правды не найдешь, – сказал Климов. – А потому ты горячки не пори – до середины октября, пока не установится зимний тракт, тебе из Якутска все равно не выбраться...
Соломину, чтобы достичь Иркутска, предстояло еще проехать около 3000 миль на лошадях. Он надеялся, что там его приголубят, посочувствуют, и покатит он на колесах дальше – прямо в Северную Пальмиру, где обязательно восторжествует справедливость. С якутского телеграфа Андрей Петрович отстучал в Москву и в Петербург свою статью о защите Камчатки от японцев, ее сразу же подхватили столичные газеты – русский читатель из статьи Соломина впервые узнал о подвиге безвестных камчадалов...
До начала движения по Ленскому тракту Соломин прожил в каком-то угаре, жадно впитывая в себя плоды якутской цивилизации. Он посетил уроки рукоделия в приюте для арестантских детей, прослушал лекцию о микробах в училище Эверстова, побывал на концерте "Якутского общества любителей изящных искусств" (не ужаснувшись сочетанию виолончели с гармошкой) и в полном блаженстве, приняв достойную позу, сфотографировался в ателье Атласова на Полицейской улице – за его спиною цвела божественная Ницца и росли дивные пальмы.
Наконец открылась регулярная "гоньба" по Ленскому тракту, и Андрей Петрович с удовольствием уселся в кошевку. Лошади прытко сбежали на лед, ямщики свистнули-гикнули – помчались! Вдоль ленских берегов раскинулись вширь зажиточные русские села. Когда-то в давние времена Екатерина II переселила сюда "государевых ямщиков", и они, променяв волжское раздолье на ленское, обжили эти берега хозяйственно и добротно. На чисто прибранных станциях путника всегда ожидали постель и баня, к столу обильно подавали сливки и яйца, дичь и рыбу. А между ямщиками существовала круговая порука, за путника ответ держали всем миром и потому гнали лошадей день и ночь без передышки, всюду принимали радушно, заботливо, гостеприимно... Время от времени ямщики показывали Соломину примечательные места:
– Здесь девка наша медведицу на дерево загнала... Тута вот о прошлом годе барка с водкой разбилась, все в реку вытекло, а в Якутске до весны тверезые жили... На этой версте жена полицмейстера сразу двойню выкинула... А туточки моего деверя злые люди пришибли, всю почту по снегу раскидали.
Была уже середина ноября, когда на горизонте мелькнули купола храмов и задымили трубы заводов – показался Иркутск. Со дня 3 августа (когда Губницкий выкинул его за охотский бар) Соломин успел к ноябрю покрыть гигантское расстояние, жаждая доказать перед властью свою несомненную правоту.