Через открытые иллюминаторы в салон долетал возбужденный гам японцев. Соломин сказал:
– Я понимаю, что юридически все оформлено правильно, и не придерешься. Но что мне делать с этой японской оравой?
– А чем они виноваты? – ответил Кроун. – Я лично к ним зла не имею, они люди подневольные. Вы накормите их, обеспечьте ночлегом и постарайтесь скорее избавиться от них.
– Возьмите их себе и переправьте во Владивосток.
– Увы, дорогой, я ухожу до аляскинского Нома...
Соломин срочно повидался с Сотенным.
– Миша, – сказал он уряднику, – хоть тресни, а раздобудь посуды не меньше чем на двести персон.
– Господь с вами. Где я столько наберу?
– Где, где! – возмутился Соломин. – Обойди дома в Петропавловске и отбери у обывателей все тарелки.
– Ну, отберу. А наши с чего есть будут?
– Да из кастрюлек! Не велика жертва...
Японских рыбаков разместили в пустующих прибрежных пакгаузах, и они там устроились для ночлега, даже радуясь нечаянному отдыху. Хорошо, что на складах оказались запасы риса – его отдали японцам, они его сами и варили. Никакой охраны к ним Соломин не приставил, рыбаки в ней и не нуждались, ведя себя покорно и прилично, среди них не оказалось ни пьяниц, ни скандалистов. Но прошел срок, и Соломин уже начал поругивать Кроуна:
– Кто его об этом просил? Я надеялся, что он разгонит японцев – и только, а он обрадовался, что дело нашлось, и вот посадил мне на шею целый батальон дармоедов.
Блинов, человек практичный, предупредил Соломина, что никакой пароход не согласится задарма катать эту безденежную ораву из Петропавловска до Владивостока:
– Вот разве что случайно зайдет японский корабль.
– А если не зайдет?
– Тогда будут зимовать с нами и прожрут в бюджете Камчатки такую дырищу, что вы своим жалованьем ее не законопатите.
По вечерам японцы пели мелодичные грустные песни, а Соломин с растущей тревогой озирал несгораемый шкаф, где лежали (вместе с ключом) казенные суммы. Обывателям, кажется, уже поднадоело кормиться из кастрюлек! Но, к счастью, для Андрея Петровича, в Петропавловск вдруг зашло незнакомое судно.
– Кажется, "Котик", – пригляделся Блинов.
"Котик" принадлежал Камчатскому торгово-промысловому обществу, а курсы этого корабля, очевидно, прокладывались не столько в штурманской рубке, сколько в Петербурге в доме № 49 по Галерной улице.
– Может, прибыл Губницкий? – спросил Соломин.
– Это барин, – ответил Блинов, – он не станет за океан мотаться. Скорее, прикатил барон фон дер Бригген...
На корабле не оказалось ни того, ни другого. А капитан "Котика", немец с анекдотичной фамилией Битто, встретил Соломина с учтивой холодностью. Он был одет в прекрасный костюм из американского шевиота, и перед ним начальник Камчатки выглядел жалким босяком... Битте выслушал просьбу Соломина забрать японцев в трюмы для отправки во Владивосток.
– Я согласен, – сказал он. – Но вы напишите мне отношение, чтобы я мог предъявить его начальству компании.
– Куда писать? На Галерную, в Петербург?
Битте усмехнулся, угостив Соломина гаванской сигарой.
– Зачем же так далеко? Пишите прямо в Сан-Франциско, я скоро там буду и передам ваше послание мистеру Губницкому, он человек, сочувствующий чужой беде.
– Чью беду вы имеете в виду? – насторожился Соломин.
– Японцев – они же пострадали от вас...
Спорить на тему о страданиях не хотелось. А случайный приход "Котика" в Петропавловск только потом показался Соломину странным и непонятным. Ведь с корабля не бросили на камчатский причал даже сушеной фиги, но зато с причала забрали толпу японских рыбаков. Когда последний из них исчез в низах корабельных отсеков, Битте сразу передвинул на мостике телеграф, и машины "Котика" обдали провожающих душным теплом перегретых механизмов, – корабль ушел во Владивосток...
* * *
Сезон лососиного нереста закончился, вместе с ним завершился сезон тревог. Как бы то ни было, но в этом году Камчатка отстояла свои промыслы от пиратов. Совсем рядом, в шести милях от Камчатки, японский лейтенант Ямагато думал, что многое зависит от Губницкого... Но он не знал, что очень многое в делах Камчатки зависело теперь от Соломина!
Признаки сумасшествия
Скорее ради психологического интереса Соломин снова попросил Папу-Попадаки открыть сейф.
– А я вам не зулик, цтобы открывать касси. Одназды на Венской промысленной выставке в павильоне Франции появилась касся мсье Шубба, который обесцал сто тысяц франков тому, кто ее откроет... Я открыл! Но венская полиция поцадила меня в тюрьму. Сказыте, как мозно после этого верить людям?
– Вот я и не верю, что вы греческий дворянин.
Папа не стал этот тезис оспаривать:
– Хоросо. Я открою вам кассю, но за это возьмите меня с собою, когда поедете драть ясак с инородцев.
– Драть ясак не стану и вас с собою не возьму...
В присутствии появился Сотенный, опять завел речь о загадочной пропаже явинского почтальона:
– Ежели вожак у него не умел оборачиваться, тогда он, может, выпал с нарт на повороте и замерз, как цуцик. А вот куда Сашка Исполатов делся? Он и человек опытный, и вожак у него – чистое золото...
Соломин спросил урядника, бывали ли на Камчатке случаи бесследной пропажи людей.
– Сколько угодно! Иногда через несколько лет и найдут. Одни косточки да тряпочки... приходи, кума, любоваться.
– А если поискать как следует?
Мишка Сотенный рассмеялся:
– Найди попробуй... Сейчас трава выше козырька, а зимою снег любой грех кроет. Даст бог, и само все откроется...
Соломин не знал ни явинского почтальона, ни траппера Исполатова, а потому переживать исчезновение их он не мог.
Совершенно неожиданно его навестил Нафанаил – владыка клира петропавловского и духовный наставник камчатской паствы. При появлении благочинного в канцелярии Соломин испытал некоторое смущение, ибо, чего греха таить, за множеством дел не торопился отстоять всенощную... Спасибо Нафанаилу – он не учинил ему выговора, а завел речь на иную тему.
– Туточки вот, кады я сюды приехал, в некоем доме обнаружилось забавное чтение. Бумаги архивов камчатских. Избегая чадного курения и винопития, яко человек просвещенный, удосужил я разум свой чтением кляуз старинных. Воистину доложу вам: на примере былых начальников камчатских не избегнете вы кары господней... Уезжайте отселе, покедова в разуме!
– Простите, ваше преосвященство, – ответил Соломин, – но не могу уяснить, на что намекаете вы?
– На то и намекаю, что, как учит опыт камчатской истории, многие здешние начальники с ума посходили. Бряк – и поехали чепуху молоть, а сраму при этом уже не ведают, бедненьки.
– Я думаю, мне это пока не грозит.
– И сами не заметите, как в безрассудстве явитесь...
Соломин, естественно, спросил владыку, почему при душевно здоровом населении сумасшествие избирает для себя жертвы именно среди управителей Камчатки.
– Это нам не открыто, – увильнул Нафанаил.
Показался он человеком глупым, и глупым его речам Соломин не придал никакого значения.
В эти дни ему надоело кормиться у Плакучего, он нанял себе кухарку. В доме стало чуточку уютнее, дородная Анфиса походя сметала фартуком пыль со стола и говорила гневно:
– Во, мужичье проклятое! Без бабьего уходу хуже свиней живут... Будь моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила...
Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил – такая передавит.
По утрам его (ну совсем как в деревне) будил звон бубенчиков и пение рожка – это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой – тоже как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему часто встречались медведи – громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он наблюдал такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом с нею лакомится медведь. Потом спокойно разойдутся – и ни крику, ни испугов, ни страхов! Это было очень забавно...
* * *
Возвращаясь с прогулки, он повстречал на улице Блинова, а подле него шагал румяный застенчивый юноша.
– Это мой Сережа... приехал к папе с мамой.
– А-а, будущий драгоман! – приветствовал студента Соломин и любезно расспросил об успехах в учебе.
– Японский... это же страшно трудно, – вставил отец.
– Да нет, папа, – возразил юноша. – Русский язык дается иностранцам ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро...
– И надолго вы к нам?
– Как водится – до последнего парохода.
– А когда Камчатку покидает последний?
– Примерно в октябре, – пояснил Блинов-старший, – потом уж до следующей весны живем, как в бочке. Сереже никак нельзя упустить последний пароход, это может плохо кончиться – возьмут и выкинут из института, а что ему тут делать?
С разговорами они дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита, оплетенного якорной цепью). Сережа Блинов с грустью вспоминал веселое студенческое житье во Владивостоке...
Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке уже появились первые арбузы, в кинематографе "Гранд-Иллюзион" показывали американский боевик "Большое ограбление почтового поезда", по вечерам открывался цирк-шапито с любимицей публики наездницей Гамсахурдия – и вдруг (о читатель!) в этот милый шурумбурум вторгся с моря пароход "Котик", который выбросил на пристани Эгершельда громадную толпу японцев. Никто не понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно:
– Япона... руссики... Сюмусю... Соломин-сан...
Высокое начальство, как известно, очень не любит, если какой-нибудь безвестный Соломин-сан нарушает устоявшийся режим их бравурной жизни. Быстрее всех сориентировался японский консул Номура: от имени своего правительства он заявил решительный протест против самочинных и необоснованных действий русских властей на Камчатке, – дело сразу приобрело нежелательный для МИДа политический резонанс, а дальневосточный наместник Алексеев учинил выговор адмиралу Витгефту:
– Прошу вас, Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший фитиль с огнем и копотью своему забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу... Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы в Сибири такими придурками и не пахло!
Пока в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали ловить иваси в заливе Сагами у Токио или резать японских коров на пастбищах Хоккайдо?
Будь судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее, они должны бы задать Номуре один вопрос: "В чьих водах были задержаны ваши корабли и при каких условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?" Но такого вопроса они сделать не догадались. Владивостокский арбитраж усмотрел в деяних камчатских властей незаконные (?) действия, а неистощимая казна России обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию.
"Котик" снова отплыл на Камчатку, дабы завершить акт мщения. Капитан Битте доставил в Петропавловск целый мешок частной корреспонденции – владивостокские торговые компаньоны оповестили камчатских купцов и духовенство о том, что дни власти Соломина уже сочтены. От этого в домах местных воротил началось откровенное ликование.
– Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее, тогда будет знать, как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят, даже ясак умыслил без нас собирать. Не выйдет... Вся головка за нами, а ему, сквалыге худому, дадим от хвоста побаловаться – самый кончик, не больше кисточки для бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается!
Особенно лютовал Расстригин:
– Не здороваться с ним, с этим пентюхом! Коли встретишь на улице, вороти рожу на сторону, будто его и не видишь...
Эти слова звучали как указание к исполнению!
Из казенных бумаг, доставленных "Котиком", Андрей Петрович уяснил, что ему вынесено самое суровейшее порицание за "беспокойный характер", а это здорово испортило его служебный формуляр. В дополнение к этому генерал Колюбакин, приморский губернатор, почему-то вообще не любивший Соломина, указал снова открыть все кабаки в Петропавловске.
Блинов пытался утешить Соломина:
– Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в обморок от горя, все только радовались.
Соломин был явно подавлен.
– Дело не в этом, – сказал он. – Я ведь еще не успел свершить ничего путного. Когда я сюда прибыл? Кажется, в середине мая. А сегодня какое число?
– Пятое августа.
– Вот видите! Разве за такой короткий срок что-либо сделаешь? Нафанаил прав – можно без труда спятить...
Среди казенной корреспонденции оказалось и частное письмо. Его писала Соломину та самая дама в громадной шляпе, которую он вынужденно оставил в Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича... Андрей Петрович читал:
"Как ты и просил, мой милый, я не бываю в номерах г-на Паршина, чтобы не встретить там этого гадкого Иоселевича. Но недавно мы все поехали в номера Гамертели, где инженер с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь) так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась, но была удивлена – откуда у него столько денег? А помнишь ли ты прыщавого поручика фон Бетгера? Так он застрелился, глупышка, вчера его хоронили с духовым оркестром. Люди так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой, какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем виновата..."
Стало совсем тошно. Соломин решил объехать свои королевские владения. Блинову так и сказал:
– А то выкинут с Камчатки, и ничего не увижу здесь, кроме Петропавловска... На старости и вспомнить будет нечего!
* * *
Юколу делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар ножа – и нет головы. Вжик – она отлетела в сторону, никому не нужная. Молниеносный надрез вдоль сочного брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо. Нож смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и вешают мясо на вешалки сушильных балаганов – к осени обветренная (а иногда и червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину!
Соломина поразил не сам процесс заготовки юколы, а то варварство, с каким безжалостный нож выбрасывал на землю икру. Возле разделочного стола кетовая икра лежала метровым слоем, и она пищала под ногами, обрызгивая сапоги животворным соком. Было жутко при мысли, что тут заживо погребены не миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней.
– Нельзя же так, – сказал Соломин с упреком. – Ведь в Петербурге на Невском икру продают фунтиками, как конфеты.
– До Питера нам далече, – отвечали промышленники.
– Вы хоть сами-то ешьте.
– Ня-я вкусно! – скривился парень с бельмом на глазу.
– Кормите собак.
– Ня-я жрут, подлые.
– Тьфу! – и Соломин ушел прочь с этой живодерни.
Урядник заботливо придержал стремя, пока он усаживался в седло. Они ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем не похожа на прибрежную, и страна щедро открывала перед всадниками свои красоты. Шумели не белые, а сероствольные камчатские березы, над головами всадников качались крепкие завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста – графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II он посадил ссыльных на корабли и уплыл с ними в поисках лучезарной короны мадагаскарского корабля. Бениовский никогда бы не подумал, что Камчатка ничуть не беднее Мадагаскара.
Возле ночного костра Сотенный задумчиво сказал:
– Ваша правда! Мы покеда с Камчатки верхние пенки снимаем. Ну, соболя бьем, ну, лосося ловим, моржа схарчить завсегда рады с горчицей и хреном. А тут, – казак вдруг топнул ногою в землю, – тут еще копать и копать... не нам, так внукам нашим! Что мы знаем? Может, по мильенам босиком шляемся, а сами у приятелей четвертаки стреляем на выпивку...
В долине реки Камчатки ландшафты стали особенно живописны. Трава была такая – хоть ешь ее! Таких сочных пастбищ для молочного скота Соломин нигде еще не видывал. На мужицких грядках зрела картошка – в два кулака, белее сахара, а репа была такой величины, что ею можно насмерть убить человека. В подоблачных высях прыгали по изумрудным склонам горные бараны, а возле шумных ручьев с кристальной водицей, пыхтя, возились на лужайках медведи – они играли, тоже радуясь жизни.
Было жарко на тропе. Сотенный сказал:
– Ежели небольшой крючок сделать в сторону, то вон за тем распадком как раз и живет Сашка Исполатов. Не навестить ли?
Соломин согласился, но потом даже пожалел – "крючок" оказался большим. Ближе к вечеру всадники въехали в медвяную тихую долину, наполненную цветами и тяжелым гудением больших золотистых шмелей. Мягко ступая, кони вывели на тропу, ведущую к зимовью траппера. Ни одна собака не залаяла при их приближении, а домишко казался вымершим, слепое оконце уже затянула паутина... Всадники спешились, стреножа коней.
Сотенный с опаской растворил двери. Внутри все было так, будто хозяин еще рассчитывал вернуться. В кладовой лежали нетронутые запасы.
– Он здесь жил один? – спросил Соломин.
– Да нет... с бабой. Исполатов ее на Миллионке подобрал. Когда привез сюда, я ему сразу сказал: "Ну, Сашка, добра не жди. Тащи эту швабру в лес и никому не показывай".
Соломин присел на запыленную лавку.
– Странно, куда же они подевались?
На лавке лежала связка книг – солдатские рассказы Владимира Даля и Собрание сочинений Мельникова-Печерского.