– Не забывайте, – напомнил Корфес, – что великая германская литература начиналась с "Разбойников" Шиллера. Так уж сложилась наша история, что с первых Гогенцоллернов, осевших в бранденбургской марке, нас, германцев, приучали к насилию, воспитывая в немцах превосходство над другими народами. Даже когда у нас не было штанов, чтобы прикрыть свои задницы, мы задирали нос перед всем миром. Но из прошлого "бедного Михеля", над которым потешался весь мир, Гитлер превратил нас в "проклятого Фрица", ставшего пугалом для человечества…
Паулюс был несколько шокирован такой откровенностью Отто Корфеса, который просил называть его не "генерал Корфес", а "доктор Корфес", чем он намекал на свое научное звание.
– Стоит ли обострять этот вопрос, доктор Корфес? Германия всегда была вынуждена воевать со своими соседями.
– Отменив приказ Рейхенау, вы, господин генерал-лейтенант танковых войск, доказали, что являетесь умным человеком. Подумайте сами. Кто из соседей собирался нападать на Германию после Версальского мира? Может, поляки? Чехи? Норвежцы? Французы? Или… русские? Нет, – сказал Корфес, – мы сами взорвали бочку с порохом и теперь враждуем со всем миром…
Разговор становился опасен. Паулюс ответил, что закрывать подушкой свои телефоны не станет, ибо гестапо не боится.
– Но вы, доктор Корфес, назовите мне ту прекрасную и блаженную эпоху германской истории, в которой вы бы хотели жить.
Корфес задумался, опустив голову. Молчал.
– Ну? – торопил его Паулюс, посмеиваясь.
Отто Корфес поднял лицо. Оно было даже бледным.
– Я не знаю такой эпохи, и потому мне приходится жить в той, которая меня породила. Но если я не согласен с этой своей эпохой, значит, я должен ее перестроить.
– Нет, доктор Корфес! – строго отвечал Паулюс. – Если я завтра же пошлю вашу дивизию на Астрахань, вы ее для меня возьмете. Но переделать эпоху вам не удастся. Она такая, какая есть, и человек, живущий в своем времени, обязан подчиняться его требованиям, если он не дурак и желает выжить.
– Простите. Вы рассуждаете… реакционно.
– Вы второй, от которого я слышу эти слова.
– Кто же был первым? – спросил Корфес.
– Ваш коллега – генерал Мартин Латтман. Но он сказал об этом намного раньше вас, еще до похода в Россию…
Их разговор прервало появление зятя Паулюса – зондерфюрера СС Альфреда Кутченбаха, в общем-то невредного парня:
– Извините, господа. Но сейчас в нашу дверь должны постучаться позывные из Лондона – позывные Би-би-си.
Как раз в этот день (20 января) выступал генерал де Голль, который и сказал: "В то время, когда мощь Германии и ее престиж поколеблены, солнце русской боевой славы восходит к зениту. Весь мир убеждается в том, что этот 175-миллионный народ достоин называться великим… самые суровые испытания не поколебали его сплоченности. Французский народ восторженно приветствует успехи и рост сил русской нации. Ибо эти успехи приближают Францию к ее желанной цели – к свободе и отмщению".
– Хватит, барон, – сказал Паулюс зятю. – Выключите.
Корфес собрался уходить, жалуясь на мороз, и хвастливо похлопал себя по добротным и высоким валенкам до колен.
– Парадокс! – сказал он. – Наши химики научились заменять каучук искусственной "буной", но вот освоить выделку валенок из обычного войлока германская наука оказалась не способна…
Это верно. Паулюс на улицах Полтавы не раз видел солдат в эрзац-валенках, и это было ужасное зрелище: они таскали на своих ногах какие-то несуразно раздутые гамаши, плетенные из соломы, которая не спасала ноги от холода, а подошвы были сделаны из прессованного картона. Морозы усиливались, поджимая по утрам до 45 градусов. Немцы объявили в Харькове и Полтаве кампанию по сбору теплых вещей. Они ходили по домам и говорили, что теплые вещи нужны для русских военнопленных. Конечно, жители, чтобы помочь своим, все отдавали. Кто что мог. А потом свои же фуфайки и шерстяные шали они видели на немецких солдатах. Из фетровых шляп немцы мастерили подшлемники для касок, чтобы они не студили им головы. Иногда обматывали головы женскими рейтузами. Гонялись и за подшивками старых газет, чтобы обертывать ноги… Вся эта "русская экзотика" Паулюса поначалу только смешила, никаких выводов он пока не делал. Методично и скрупулезно он приобщался к новой для него среде, все тщательно продумывая. После войны Фердинанд Гейм вспоминал: "Случалось даже так, что утром Паулюс отвергал решение, принятое вечером, всю ночь думая и решив, что следует поступить иначе…"
Между ним и его адъютантом Вильгельмом Адамом сразу – почти с первого дня – возникла дружелюбная приязнь.
– Меня тревожит, что большинство командиров корпусов и дивизий Шестой армии старше меня не только годами. Как найти общий язык с Генрихом Дебуа, который когда-то командовал ротой, имея в своем подчинении ефрейтора Адольфа Шикльгрубера, ставшего для нас фюрером Гитлером.
– Э, ерунда, – отвечал Адам. – Дебуа не слишком-то задается от такой чести, ему плевать на всех ефрейторов…
Паулюс посетил поле Полтавской битвы, он долго стоял возле массивного памятника погибшим здесь шведским драбантам. Его внимание привлекла русская надпись на монументе.
– Кутченбах, а что здесь написано? Наверное, русские и на том свете не оставили шведов своей бранью.
Кутченбах перевел: "ШВЕДАМ – ОТ РОССИЯН… Вечная память храбрым шведским воинам". Удивлению не было предела. Мало того, что русские свято берегли могилы своих давних недругов, они еще и выражали им свое уважение.
– Интересно, барон, отнесутся ли русские с таким же решпектом к могилам наших солдат, офицеров и генералов?
Кутченбах страдал от мороза. Ежась в своей черной эсэсовской шинели, он сказал тестю, что в русском народе существует пикантное выражение: "Осиновый кол тебе на могилу".
– Я думаю, что русские скорее всего пройдутся над нашим прахом своими бульдозерами…
* * *
Конечно, он повидался с бароном Максимилианом Вейхсом, командующим всей группой "Юг", в подчинении которого состояла его 6-я армия. Вейхс, осторожный и болезненный человек, почти равнодушно реагировал на первый вопрос Паулюса:
– Как мне относиться к маршалу Тимошенко?
– А как вы к нему относитесь?
– Пожалуй, скептически.
– Скепсис здесь неуместен, – отреагировал Вейхс, – ибо для нас зачастую опасны не сталинские полководцы, а те силы, которые Сталин предоставил в их распоряжение. Правда, известно, что маршал Тимошенко не жалеет крови своих солдат, он со времени штурма "линии Маннергейма" привык действовать ударами в лоб, но отказать ему в напористости я не смею. Тимошенко даже опасен для нас в своем нажиме на Барвенково, желая отворить ворота на Харьков и вытеснить нас из районов промышленного Донбасса. А почему вы, Паулюс, о нем спрашиваете?
Паулюс объяснил, что ему, вчерашнему генеральштеблеру, необходимо знать слабости противника.
– Если я начну строить свою тактику на академических военных законах, то это не значит, что победа мне обеспечена, ибо с противной мне стороны точные законы тактики и стратегии могут не соблюдаться, и в этом случае я могу остаться в дураках. Как бы ни была хитра лисица, как бы она ни изощряла свой ум, но в лапы медведя ей лучше не попадаться.
– Так вы и не попадайтесь, – здраво отвечал Вейхс.
Возвращаясь в Полтаву, закутанный в русскую шубу, Паулюс ознакомился с русской листовкой, которую поднял с дороги его адъютант Адам, и Паулюс прежде всего подивился хорошему качеству бумаги. Поразил его и удачный остроумный фотомонтаж: на листовке знаменитый Мольтке встряхивал Гитлера в своей руке, словно паршивого щенка, а внизу была приведена цитата из высказываний Мольтке:
"НЕ СМЕЙТЕ ВСТУПАТЬ В БЕСКРАЙНИЕ РУССКИЕ ПРОСТОРЫ, БОЙТЕСЬ СИЛЫ СОПРОТИВЛЕНИЯ РУССКИХ".
9. БАРВЕНКОВО
Бывалые солдаты, которым выпало воевать с Тимошенко еще в финскую кампанию, побаивались служить под его началом:
– Он, этот черт лысый, тогда нашего брата не жалел, гляди, как бы и теперь трупешников из нас не наделал…
Мнение бойцов было устойчивым: "Где бы Тимоха ни появился, там всегда ожидай несчастья!" Семена Константиновича Тимошенко всегда отличал от других не в меру воинственный оптимизм. Даже попадая под бомбежки, уже полузасыпанный землей, он еще грозил кулаком немецким самолетам:
– Ну ладно! Вы у меня еще дождетесь…
Тимошенко было присуще упорство в мнении, переходящее в упрямство. Внешне он никогда не поддавался панике, оставаясь невозмутимым. Как бы дурно ни складывалась обстановка на фронте, он всегда докладывал "наверх", что все в порядке; даже под Киевом, когда показалась, запылив небеса, танковая колонна Эвальда Клейста в полтысячи роликов, маршал не изменил себе, смело выставив против армады свои последние девять танков… Хорошо это или плохо? Не мне судить. Думайте сами.
– Вы у меня еще дождетесь! – угрожал он вермахту.
Этот оптимизм, не всегда оправданный, делал маршала уверенным в победе даже в тех случаях, когда силы противника превосходили его реальные возможности. Тимошенко своей слабости не признавал, а опыт штурма "линии Маннергейма" убедил его в том, что если без конца лупить в одно и то же место, то оборона противника сама по себе развалится. Теперь, заведомо убежденный в слабости врага, тем более что товарищ Сталин уже сказал об этом по радио, Тимошенко убеждал себя и других:
– Никаких сомнений в успехе! Перед нами уже деморализованный, перепуганный враг, а мы имеем ясную цель. Вооруженные могучей, сталинской техникой, мы способны теперь гнать и гнать подлых захватчиков… до Берлина!
Фронтовые командиры, ежедневно соприкасаясь с противником и допрашивая пленных, слабости врага не наблюдали. Наоборот, они уже выявили трехкратное превосходство немцев в противотанковой артиллерии. В беседах между собой командиры критиковали беспричинные выводы главкома:
– Может быть, сталинская техника и могучая, но до нас она еще не дошла… Ладно! Мы люди непромокаемые и несгораемые, а приказы начальства не обсуждаются.
– Ого! Еще как обсуждаются, стоит только в окопах наших солдат послушать. Это командирам да генералам можно рты позатыкать, а рядовому – попробуй. Он тебя пошлет до фени…
Разведка предупреждала: все населенные пункты немцы укрепили дотами, в селах выставлены гарнизоны, усиленные танками, насыпи железных дорог немцы заранее обливали водой, чтобы образовались скользкие и прочные откосы. Но Тимошенко оставался верен себе:
– Враг на себе узнает всю несокрушимую мощь нашей доблестной красной кавалерии. Наконец, войска получили новое оружие – противотанковые ружья (ПТР)…
В истории бывают странные совпадения: Тимошенко начал наступать, когда угробили в самолете полумертвого Рейхенау, когда в 6-ю армию назначили Паулюса, еще не успевшего освоиться в делах фронта. Лютовали морозы. Украину завалило таким снегом, какого старожилы давно не помнили. Артиллерийские тягачи не могли вытянуть пушки к передовой, в снегу умирали обессиленные лошади. Грузовики застревали в сугробах, шоферы лопатами разгребали завалы снега, чтобы прошли их машины. Штабы отрывались от своих частей. Убитые в атаках не падали, а замерзали стоймя – по грудь в сугробах. С первых же часов наступления стало ясно, что прорыва не будет, а будет лишь отжимание, оттеснение, отталкивание противника. Темп наступления был очень низким – от двух до восьми километров в сутки. Взяли хутор – хорошо, завтра возьмем деревню. Несмотря на геройские усилия, бойцы с трудом разрушали немецкую оборону. Потери были велики; обескровленные войска в некоторых местах даже были отброшены назад. Кажется, прав был Г. К. Жуков, предчувствуя и малые успехи, и большие жертвы…
Тимошенко руководил наступлением из Воронежа, его начальник штаба Баграмян докладывал, что кавалерия, атакуя врага в лоб, застряла в глубоких снегах, а сверху ее уничтожает немецкая авиация. Боеприпасы уже кончаются.
– Так скоро? – удивился маршал.
– Да. На путях гигантские снежные заносы, эшелоны простаивают сутками, не в силах сдвинуться с места.
– Сколько взято пленных?
– Двадцать пять фрицев.
– Почему так мало? – возмутился Тимошенко.
– Не хотят сдаваться, вот и все…
За время наступления (а оно длилось 13 дней) в плен сдались лишь 115 человек. Танков у Тимошенко было очень мало, но он подчинил их стрелковым дивизиям, командиры которых, далекие от понимания танковой тактики, поставили эти машины на убой – под немецкие "восемь-восемь". Директива Ставки ВГК от 10 января, конечно, маршалом была изучена, но выводов он, кажется, не сделал. Мемуары И. X. Баграмяна в том месте, где он описывает эту операцию, пестрят выражениями: успеха не имели, вперед не продвинулись, были остановлены… Удачнее всех действовали лыжники и те войска, что двигались на крестьянских санях. Так иногда бывает на войне, что дедовские методы оказываются лучше новых, и полководец обязан учитывать их выгоды. Очевидец писал: "Медленно, очень медленно двигались цепи. Бойцы шли по пояс в снегу, на плечах тащили пулеметы, с большим трудом тянули через толщу снега пушки". Это была не только война, но и тяжкий труд – почти каторжный…
На флангах своих армий Тимошенко не удалось прорвать оборону; с севера Балаклею держал Паулюс с танками Гота, на юге вцепился в Славянск генерал Клейст – тоже с танками, которые по зимним шляхам он передвинул от реки Миус. Кризис в войсках противника обозначился лишь 24 января, когда наша кавалерия ворвалась в улицы Барвенкова и, спешившись, вступила в кровопролитные бои. Барвенково служило для немцев тыловой базой снабжения, а железнодорожная станция Лозовая группировала немецкие эшелоны на харьковской магистрали – эта Лозовая тоже была взята. Вейхс в эти дни указал Паулюсу выдвинуть вперед свои резервы…
24 января, когда в армии Тимошенко всем уже стало ясно, что наступательный порыв выдохся, а войска не в силах продвигаться вперед, только один маршал Тимошенко не понимал этого и собрал у себя совещание, заявляя:
– Именно сейчас сложилась самая благоприятная обстановка для дальнейшего развития нашего наступления…
Но слова, какие бы они ни были громкие, так и остались словами. Войска остановились, а по флангам еще велись затяжные, изнурительные бои. Результат Барвенковской операции был таков: наша армия пробилась на 90 километров к западу, образуя в линии фронта выпуклость Барвенковского выступа, который выделялся на картах, как болезненно разбухший нарыв. 31 января операция была закончена, но участники ее пишут в воспоминаниях, что она заглохла сама по себе – даже без приказа…
Иван Христофорович Баграмян был намного умнее маршала Тимошенко, и он развернул перед ним карту с этим выступом.
– Возникла новая опасность, – сказал он, – мы в результате громадных потерь обрели, благодаря этому Барвенковскому пузырю, лишние четыреста сорок километров в новой линии фронта, который образовался.
– Сам вижу, – отвечал Тимошенко. – Так разве же это плохо, что мы выдвинулись вперед, словно клин…
В эти дни Сталин сказал маршалу Шапошникову:
– Товарищ Тимошенко не справился с поставленной перед ним задачей. Клейста с его танками он лишь побеспокоил, а Харьков не освободил. Но товарищ Тимошенко настроен очень бодро, основательно полагая, что Барвенковский выступ является удобным плацдармом для нашего дальнейшего продвижения – как к Харькову, так и в области Донбасса… Что скажете?
На столе Верховного остывал в тарелках обед, до которого он даже не дотронулся. Шапошников указал на дугу выступа.
– Немцы, – отвечал он, – способны совсем иначе взглянуть на кривизну фронта. Для нас этот Барвенковский выступ кажется многообещающим плацдармом для выдвижения, а немцы вправе считать его "оперативным мешком", в котором оказалась наша армия.
– Борис Михайлович, – вежливо сказал Сталин, – мы с вами в Кремле, но товарищу Тимошенко на месте виднее…
Это как раз и был тот случай, когда "наверху" могло быть виднее, нежели "на месте", но спорить со Сталиным не приходилось. Шапошников был человеком слишком мягким, зато вот грубоватый Жуков высказал все, что думал:
– Из-за этого Барвенковского выступа они там получили фронт в два раза больше, чем имели, и весь он в дырках. Чем маршал Тимошенко заткнет эти дырки? Разве что своим пальцем, да и то на карте своего штаба… Где же конкретный результат? Не вижу. Сейчас уже не сорок первый год, когда мы немца в лоб пугали, а Тимошенко еще не слез с той кобылы, которую взнуздал в восемнадцатом… Я опасаюсь этого выступа!
– Я тоже, голубчик, – ответил ему Шапошников.