Явившийся страж проводил узника обратно в темницу. Едва за ним захлопнулась тяжелая дверь, едва заскрипел в скважине ключ, Всеслав пал на колени и обратил к небу свои мольбы.
– Научи меня, Господи, научи! Наставь на путь истинный, открой глаза мои! – шептал он.
Но небеса молчали, и светлый ангел не сошел к нему, чтобы подать добрый совет. И тогда Всеслав решился – сказать судье всю правду, и будь что будет. В самом деле, если его знакомцы неповинны в ереси, в намерении убить патриарха – им ничем не сможет повредить его свидетельство. Но если они виновны – слова Всеслава станут доказательством их греховных замыслов, и помешают привести его в исполнение.
"Сказать правду никогда не постыдно",б – так размышлял Всеслав.
Наутро, будучи вызван в уже знакомый ему черный зал, он рассказал без утайки о том, что слышал от Варфоломея и от его спутника, отрока Георгия. На этот раз он говорил с одним вчерашним судьей, и тот, кажется, был доволен до крайности – улыбался, поощрял Всеслава кивками, потирал ладони.
– Вот теперь я вами доволен, – сказал он, когда Всеслав замолчал. – Вы очень помогли святой церкви в борьбе с врагами ее и злоумышленниками. За это вам щедро воздастся в небесах, да и мы обещаем вам не оставить вас своим покровительством. Но нам нужно еще кое-что...
– Что? – насторожился Всеслав, почуяв недоброе.
– О, пустяк! Все, что вы теперь сказали, – очень хорошо, очень помогло нам. Вам осталось только прибавить к своим показаниям несколько слов – о том, что в приватной беседе Варфоломей выказывал кровожадные намерения по отношению ко многим служителям святой церкви, угрожал смертью патриарху, и...
– Так ведь этого не было! – воскликнул Всеслав.
– Ну, а быть может, было, да вы как-нибудь пропустили по недомыслию?
– Да как это пропустил! – загорячился Всеслав, но тут же умолк, взглянув в лицо судье. Тот уже не улыбался, благодушие сошло с его лица. Глаза горели мрачным огнем, злая улыбка кривила тонкие губы... Только в эту минуту Всеслав осознал, что и жизнь и смерть его находятся в руках этого безжалостного человека, и приумолк. Судья тем временем подошел к столу, и, взяв песочные часы, перевернул их. Песок с едва слышным шелестом устремился в нижний сосуд.
– Когда весь песок пересыплется, – торжественно изрек судья, – вы должны будете принять решение. Поторопитесь, иначе я вынужден буду...
И судья сделал жест рукой, непонятный, но жутковатый.
Наступила тишина. Всеслав не думал, запрещал себе думать о чем-либо. Он уже раскаялся в том, что рассказал судье об истинных воззрениях старца Варфоломея, уже сомневался в правильности своего поступка и усугублять его не собирался. "Будь что будет, – решил он. – Лжесвидетельствовать я не стану".
Когда песок пересыпался весь, и тишина стала давящей, невыносимой, Всеслав поднял глаза на судью.
– Лжесвидетельство – страшный грех, – сказал он тихо. – Я не могу взять его на душу во имя чего бы то ни было.
Он ожидал чего угодно – новых угроз, немедленной лютой смерти, пыток, проклятий – но не этого! На лице у судьи засветилась улыбка.
– Прекрасно, мой юный друг, прекрасно! – сказал он и, приблизившись, потрепал Всеслава по плечу. – Я проверял вас – проверял, насколько можно верить вашим словам и вашим показаниям. Вы чисты перед богом и совестью, и можете быть свободны.
Не веря своему счастью, Всеслав двинулся к выходу, но судья остановил его.
– Совсем забыл вам сказать. Ведь ваш родственник – воевода Киевского князя?
Всеслав ответил утвердительно.
– Когда мы уточняли, тот ли вы, за кого себя выдаете – до нас дошли слухи, что он вас давно уже ищет. Приходил даже запрос от имени самого князя! – судья сделал паузу, покосился на Всеслава. – Так что поспешите домой, на родину, и будьте впредь осторожнее.
Всеслав кивнул и вышел, споткнувшись о порог.
Остальное все было для него как в тумане. Он не помнил, как вышел из темницы, как добрался до постоялого двора, как разговаривал с хозяйкой... Но, очевидно, все прошло благополучно, потому что на следующий день утром он проснулся в своей постели, с чувством дикого голода и какого-то непонятного ему самому счастья – словно в душной комнате открыли окно. Спустившись в трапезную, долго отъедался. На душе было светло и пусто. Впереди лежал долгий, долгий путь – домой, на Русь.
ГЛАВА 16
Деньги, к удивлению Всеслава, остались в целости, и на прощание, на память о Константин-граде порешил Всеслав прикупить подарков. Совсем было собрался за покупками – уж и прошел несколько улиц до рынка, как вдруг спохватился. Кому подарки-то покупать? Никого ведь нет у него – ни друзей, ни родных. Только дядька Тихон остался, да и то неизвестно, есть ли он в живых или уж помер с горя?
Глубоко задумался Всеслав над своей неудачливой жизнью. Отчего все так вышло, воля ли на то Божия, или что другое вмешалось? С самого детства – никого рядом. Был Михайла – да не задружились с ним, и погиб он лютой смертью. Был учитель золотой, Порфирий Битый – помер. Ивашка, с которым у князя Игоря служили в гриднях – пропал неведомо куда, и не слышал о нем с тех пор, как вернулся первый раз из половецкого плена. Да ежели вспомнить так – и не искал толком, о другом о чем-то думал. И все другие, кто встречался на узких тропах, – где они теперь?От чего не удержались рядом с ним, Всеславом, отчего не стали ему товарищами верными?
Так размышлял Всеслав, а ноги сами несли его по незнакомым улицам, куда – неизвестно. Только вспомнился, когда услышал многоголосый шум толпы. Любопытствуя, подошел поближе – и ахнул только.
Помост посреди площади схож был с тем, с которого продавали на рынке невольников и его, Всеслава. Но отчего-то обложен он был со всех сторон вязанками сухого хвороста. В толпе переговаривались.
– Не напирай, не напирай, а то как дам...
– Что это народ собрался?
– Человека будут жечь, глядите скорей...
– Преступник какой?
– Еретик, говорят, против веры христианской замышлял. Тут назвали как-то, да я не понял. Говорят, на самого патриарха покуситься замышляли.
Всеслав остолбенел. И, прежде чем увидеть – понял, задрожал. На помост вводили старца Варфоломея.
Изможден и истерзан был старец, едва передвигал ноги. И раньше-то был он не особо силен, а теперь и вовсе от ветерка качался. Издали не мог Всеслав рассмотреть его лица, да и не пытался особенно – страшно было, жуть. Теперь только припомнил он свой сон. Или видение то было пророческое? Втащил тогда Уховертка, изверг и наушник, в его светлицу Варфоломея истерзанным, измочаленным. Не вспоминал Всеслав о том сне, навеки запретил себе вспоминать, да вот пришлось.
Что-то гнусил под нос священник возле помоста – Всеслав не слышал. Не будь бы здесь толпы, так завыл бы, зарыдал в голос. Выходит, невинного он смерти предал, захотел, дурак, справедливости! Нет на этом свете справедливости, и быть не может, а он, Всеслав, теперь выходит последним злодеем пред старцем, и перед собой, и перед всевидящим Господом!
Из-под куч хвороста под помостом повалил клубьями серый дым, и хотя не дошел он до Всеслава – все равно стало тяжко дышать, глаза заслезились. Вот и языки пламени показались, трещат, взбираются все выше и выше... Варфоломей обвис, привязанный к столбу. Всеслав кинул на него последний взгляд – старец был без сознания, или мертв уже – и стал выбираться из гущи толпы. Знал – не вынесет, надорвется его сердце при виде гибели невинного человека, да к тому же и преданного им, Всеславом. Хоть и ненамеренно, но предал же, хоть и не стал лжесвидетельствовать на него – но и не выручил...
С тяжелой головой, с разбитым сердцем покидал Всеслав прекрасный город Константинополь. Купеческий караван взял его с собой.
– Должно быть, Господь лишил меня разума, коль я решил возвращаться морем! – в тысячный раз повторил он, когда ладья подпрыгнула на гребне высокой волны, а вместе с ней, казалось, подпрыгнуло все нутро несчастного морехода.
Впрочем, на сей раз он был не одинок в своих немощах – в это время года в Черном море всегда качало, и многие сотоварищи Всеслава лежали вповалку и тихо стонали, время от времени перевешиваясь через борт.
С Всеслава же морская хворь спала, как только он увидел озабоченное лицо кормчего. Он уж привык, что все мореходы неприветливы, и на доброе скупы, но это что-то уж чересчур: проследив направление его взгляда, Всеслав понял – надвигается буря. С запада край неба совсем почернел, как обуглился, и в этой темной лавине сверкали изломанные молнии.
– Спаси нас и помилуй! – прошептал кормчий. Он пока не желал беспокоить остальных, чтоб не поднимали лишнего шума и толкотни, но эти его слова были всеми услышаны.
– Нешто буран приближается? – озабоченно спросил Епифан, здоровенный рыжий мужик, бывалый мореход.
– Кажись, так, – сухо ответил кормчий и снова устремил взор на стремительно надвигающуюся тучу. С востока еще светило солнышко, но робко как-то, словно испугалось и само такой бури. Море, и до того неласковое, теперь начало бушевать втрое сильнее – волны поднимались огромные, каждая из них угрожала накрыть лодию, смыть с палубы людей, как муравьев, повлечь в холодную, неведомую глубину.
– Мамка, мы потонем?! – крикнул белоголовый малец лет семи, видать, сын кого-то из купцов.
– Я те дам "потонем"! – прикрикнула на него мать, красивая, полная женщина. – И не моги такого думать!
Мужики-то, гляди, ничего не боятся, знают, поди, что делать.
Но Всеслав мыслил иначе. На лицах мореходов отражалась не уверенность в благополучном завершении пути, не вера в свои силы и слабость стихии, но какая-то безнадежность, которую можно было б назвать полнейшей, кабы не вечное русское "авось" и не надежда на то, что "бог не выдаст, свинья не съест". Потому это уж было ясно, что никто не суетился особо, не готовился как можно защищенней встретить бурю. Мореходы только глядели в чернеющие небеса и истово крестились, кое-кто вслух творил молитву.
Сколь ни ожидали бурю – обрушилась она все равно внезапно. Во мгновение ока сгустилась такая тьма, которой и по ночам-то нечасто бывает – там хоть луна и звездочки светят, а тут ничего.
– Словно света конец... – высказался кто-то дрожащим голосом, и, видно, прибавил еще что-то, но уж было не разобрать. Ледяной поток дождя захлестнул лодии, все звуки потонули за его шумом. Ни рыданий, ни молитв невозможно было услышать – озираясь, Всеслав различал при синеватых вспышках молний искаженные лица спутников, глаза, полные слез и ужаса, рты, распяленные в беззвучном крике. И сам, верно, что-то кричал, и сам себя не слышал...
– Молитесь, христиане! – голос кормчего на мгновение покрыл бурю, раздался, как колокол в ночи. Всеслав услышал его и начал молиться – истово, горячо. Но странно – он вовсе не испытывал страха.
Бока лодьи трещали под ударами могучих волн. Казалось – чудовищные морские звери, о которых Всеслав так много слышал от мореходов, покинули враз свои логова в неведомых зеленых глубинах и порешили между собой непременно сжить со света эту жалкую горстку людишек, трясущихся от страха и холода в ореховой скорлупке. Это было последнее, что успел помыслить Всеслав, а потом все смешалось – небо и земля, вода и воздух...
Волны играючи перевернули лодью. Всеслав, почуяв себя в воде, ужаснулся было, в попытке удержаться за что-то начал бить руками и ногами, и вдруг понял, что плывет, хоть до этого не плавал ни разу в жизни – все как-то не доводилось.
Всеслав видел, как тонули его спутники – кто камнем шел на дно, не пытаясь сопротивляться своей горькой, как морская вода, судьбе, кто барахтался из последних сил, цепляясь костенеющими пальцами за обломки лодии... Всеслав пытался помочь хоть кому-нибудь, но быстро понял – не выйдет тут ничего, и товарища не спасешь и сам наверняка погибнешь. Обезумевшие люди не опирались на подставленное плечо, а цеплялись за него со всей дури, заталкивали спасающего под воду... Всеслав оставил свои попытки и стал оглядываться – нельзя ли зацепиться за что-нибудь?
Руки, непривычные к плаванию, ломило, ноги, казалось, вот-вот зайдутся судорогой от холода. Одежда намокла и тоже тянула вниз. Всеслав попытался освободиться хотя бы от сапог, но и этого сделать не смог, сноровки не хватило. Зато отыскал себе все ж соломинку не соломинку, а немалую доску, уцепился за нее, перекрестился, и поручил свою душу Господу...
... Все тело ломало, саднило, жгло, но через тяжкое забытье почуяв боль, Всеслав обрадовался – значит, жив! В раю бы поди так не болело, а в аду придумали б что похуже.
Следующее, что почуял Всеслав – запах дыма, свежеиспеченного хлеба, запах жилья. Словно помаленьку отходил от тяжкого сна – услышал шаги рядом, тихую речь, понял, что лежит на мягком, и решил открыть глаза, а может, и голос подать, если получится.
– Батюшки, очнулся! – раздалось рядом, и над Всеславом склонилось лицо старика. – А мы уж и не чаяли тебя, соколика, в живых увидеть.
– Где... я... – с трудом вымолвил Всеслав.
– Да ты не говори, не говори, не трудись пока. Ты еще слабый совсем, бедолага. На острове ты, мы тебя из моря-окияна выловили. Чисто утопленник был, только в досточку вцепился – не оторвать.
Кабы Всеслав в силах теперь был – засмеялся бы. Живуч он, живуч, что и говорить! Бывало ли с кем такое, чтоб из моря выловили, как дельфина какого! Тут-то вроде бы и погибель принять – так нет, не вышел, значит, его жребий...
Устав от этих дум, Всеслав снова заснул, не сумев даже поблагодарить доброго старика, а проснулся от прикосновения солнечного луча к лицу. Силы в теле прибыло, со вчерашним не сравнить.
Приподнялся на локтях, огляделся – куда на сей раз завела святая волюшка? Чистая изба, земляной пол устлан душистыми травами. У стен лавки, устланные шкурами, прялка, рядом – ворох начесанной шерсти. Топится печка из красной глины, и тихо бурлит в глиняном горшочке какое-то варево. Сам Всеслав лежит на кошме, мягкой волчьей шкурой прикрыт заботливо. Кто ж здесь хозяин, где вчерашний старик?
Словно сама собой, тихонько открылась дверь. Всеслав неизвестно отчего зажмурился, словно затаиться хотел, но сам себе усмехнулся и открыл глаза. Над ним стояла женщина – да нет, девушка, молоденькая совсем.
– Проснулся? Вот и хорошо, – сказала тихонько. – Есть хочешь?
Всеслав только закивал головой – губы словно спеклись. Девушка улыбнулась ему ласково, захлопотала у печи. Всеслав краем глаза смотрел на нее. Редко где можно встретить такую красоту! Хоть и живет в простой избе, а ровно княжна – стройна, белолица, золотая коса в руку толщиной лежит на узких плечах. И принаряжена, ровно на праздник: жемчужные бусы на шее, на голове кокошник поблескивает золотыми нитями, разноцветными камешками. Сарафан синий, приметил Всеслав, – под цвет глаз, синих, как небо, обрамленных пушистыми золотистыми ресницами...
Девушка приметила на себе взгляд молодца, посмотрела на него, улыбнулась ласково.
– Как прикажешь звать-величать себя, витязь? – спросила.
– Всеслав я. А тебя как зовут, хозяюшка?
– Лада, – коротко ответила девушка, сноровисто собирая на стол.
– Имя-то какое милое, – тихо сказал Всеслав, откидываясь на изголовье.
– Имя как имя, – пожала плечами лада. – Вставай, Всеслав, трапеза тебе готова. Помочь тебе?
Всеслав махнул рукой, отказался от подмоги, да пожалел – ноги словно тряпичные, не держат тяжелого тела, голова кружится. Чуть не повалился, да Лада подоспела, подставила плечико и бережливо довела до стола, усадила. Всеслав сквозь зубы застонал от стыда – вот до чего дошел, без помощи подняться не может!
– Не серчай, витязь, – ласково шепнула девушка, приметив смущение его. – Бывает всяко. Ешь досыта, не обижай меня.
Что на столе есть – все тебе и съесть.
Мудрено это было б, если бы даже за стол целая дружина уселась! В жире пареная каша исходила вкусным паром, подрумяненная оленья боковина дразнила Всеславов молодой голод. Были тут и пироги с разными начинками, и печеная рыба, и холодный, хмельной мед. Ладе, видать, нравилось, как подналег витязь на еду – подкладывала ему лучшие куски, подливала медовухи, смотрела – точно любовалась.
Наконец Всеслав насытился. Встал из-за стола – сил-то сразу прибыло, поклонился хозяйке.
– Спасибо тебе, девица, за хлеб, за соль... – поднял руку для знамения крестного, огляделся, но нигде не приметил образа и, растерявшись совсем, перекрестился на Ладу.
Она рассмеялась, и Всеслав улыбнулся тоже.
– Что-то у вас нигде святого образа не видно? – спросил он словно невзначай.
– Мы старой веры, – со вздохом сказала Лада, мигом оборвав свой смех – словно серебряный бубенец, звякнув, упал в траву.
– Язычники, что ли? – насторожился Всеслав.
– Угадал, витязь, – Лада принялась убирать со стола. – Что насупился? Не бойся, у себя силком не держим. Поправишься – и иди своей дорогой.
Всеслав почуял, что обидел девушку.
– Да я ничего... – забормотал смущенно. – Мне лишь бы человек хороший был, а так... Сам-то я православный.
– Я уж поняла, – усмехнулась Лада. – Знаю я, многое про нас говорят, и многое зря. Говорят, жертвы приносим человечьи. Об этом подумал, признайся? – и бросила на Всеслава огненный взгляд из-под опущенных ресниц.
– И такое слышал, – признался Всеслав. – Только не верил никогда. Да мне все равно. Спасли вы меня, приютили – за то спасибо. А в чужую веру я не лезу.
Лада кивнула.
– Так и надо, витязь, спасибо тебе на добром слове. Ты ложись, отдыхай. Не окреп еще.
На сей раз Всеслав сам дошел до ложа, лег.
– Чем же я вам отслужу, отдарю за свое спасение? – спросил уже сквозь навалившуюся дремоту.
– А вот поправишься и отработаешь. Мы с дедом вдвоем живем... он старик, я девка – хозяйство в запустении. Хлев поправить надо, да и избенка уж в землю вросла, оседает... Зима впереди суровая, не скоро тебе отсюда уплыть можно будет. Все дела переделаешь.
От этих слов ее со Всеслава весь сон слетел.
– Это как же так? – спросил, садясь на ложе. – Что мне здесь, выходит, всю зиму торчать? Не-ет, так дело не пойдет!
Лада посмотрела на него удивленно.
– А как же по-другому, милый человек? Подуют суровые ветра – ни одна лодья в море не выйдет. Разве что сам поплывешь? Это у тебя лихо получилось, с дощечкой-то!
Всеслав уловил насмешку в ее голосе. И в самом деле – что это он разъерепенился? Коли лодии не ходят – так ведь ничего не поделаешь.
И с этой мыслью он заснул.