ГЛАВА 17
Всходило и заходило солнце... Задули с моря ледяные, суровые ветры, а Всеслав все не поправлялся. Поначалу вставал с ложа, ходил по избе, пытался сделать что-то по хозяйству, а потом и вставать уж перестал. Лежал навзничь, смотрел в потолок, и то и дело мучительный кашель сотрясал его тело, разрывал грудь. Хуже даже кашля мучил жар – день и ночь горело, пылало тело обессилевшего богатыря, и этот проклятый жар съедал и силу его, и волю.
По ночам мучили жуткие сны – все, кого знал Всеслав в своей многотрудной жизни, приходили к нему, со всеми говорил он, и снова переживал горечь утраты близких людей. Видел и отца, принесенного с охоты, и Анну-Олуэн, умирающую на ноже, и Порфирия Битого в гробу под образами. Заново плакал по нелепо погибшему Михайле, вместе с братом в огне том горел старец Варфоломей. И все они безмолвно обвиняли Всеслава в своей гибели.
Не раз и не два проклял он свою неудачливую жизнь, не раз и не два шептал, бессонно глядя в темноту:
– Отчего же, отчего же, Господи, не дал ты мне гибели в яростной битве, в плену кипчакском, в темнице византийской, в холодном море? Умер бы со славой, или хоть бесславно, но быстро, чем так угасать по-стариковски...
И плакал бессильными, едкими слезами занемогший богатырь, чуял, как хвороба ломает все косточки в усталом теле... Просыпалась Лада, подходила к нему, подносила кислое питье, мочила тряпицу на лоб. Сидела рядом, смотрела жалостливо. Но и ее жалость, и печаль не могли уже утешить Всеслава – стыдно было ему за свою немощь, за то, что в расцвете сил оказался нахлебником у чужих людей, на неведомом острове, затерянном в синем море. Не раз гнал он от себя сиделку свою, говорил:
– Уйди, брось ты меня, постылого, не ходи за мной. Дай лучше умереть спокойно. Измаялся я, сил во мне нет.
Но Лада, казалось, не слышала отчаянных речей витязя, заботилась о нем пуще прежнего. Днем и ночью сидела рядом, сама исхудала, под глазами залегли синие тени. Когда поспевала она вести хозяйство, ходить за скотиной, прибираться и стряпать еду, да так, что Всеслав и не примечал, чтоб она от него хоть на шаг отходила? Проснувшись ночью, при неверном свете догорающего очага видел он рядом свою заботушку, видел ее склоненную голову и шептал:
– Иди, приляг, измаялась ты со мной...
Лада стряхивала с себя тяжелую дремоту, качала головой.
– Ты спи, спи, мне не хочется что-то...
Как-то утром Всеслав спросил ее:
– Ты говорила, с дедом живете и я сам его как-то видел. А где ж он сейчас, что не показывается?
– В лесу он, у него там землянка есть, – кротко ответила Лада, помешивая в глиняной чашке целебный отвар.
– Почему ж он там, а не в избе своей живет?
– Так... – уклончиво отвечала Лада, и больше про то не поминала.
Но Всеслав и сам догадался – не захотел старый язычник жить в одной избе с православным гостем. Выходит, что не только объедает он, Всеслав, хозяев, не только место в избе занимает да обременяет хлопотами о себе, больном, да еще и самого старого хозяина из дому выжил! От этой мысли еще тоскливей стало, и с еще большей силой Всеслав пожелал себе скорой смерти.
Лада приметила тоску витязя, но не сказала ему ничего – зачем попусту тревожить, разговоры затевать? Ее беспокоило иное – целебные травы были уж на исходе, да и не те были травы, чтоб лечить такую немочь, и мало знала она, Лада, о том, как лечить да что делать. Дед Костяш вот знал, да с тех пор, как прознал он, что гость – крещеный, православный – ушел в лес, в свою землянку, что стояла рядом с капищем Перуновым, и носу не показывал в село. Многие ходили к нему на поклон – недаром Костяш был жрецом Перуновым, многим помогал он, только родная внучка не заходила к любимому деду. Православный витязь встал между ними.
– Не дело это, внучка, – сказал дед, когда собирался покинуть родную избу. – Был бы он нашей веры – я б и слова тебе не сказал. Лечи, в дом бери, любись с ним, замуж иди! Парень он видный, спору нет. Да только какой он тебе муж, крещеный-то? Надсмеется и бросит, да и ославит на всю деревню. Сейчас уже разговоры идут – мол, парень да девка в одном дому – жди позора.
Но Лада была непреклонна. Суровыми сухими глазами смотрела она на деда и ничего не отвечала. Тот только головой покачал и ушел, не говоря дурного слова. С тех пор и не показывался, и Лада не ходила к нему. Только людская молва доносила им весточки друг о друге.
И вот теперь нужда пришла, тяжелая нужда! У старого вещуна в землянке многие травы припасены, хорошие травы. Нужно идти на поклон к нему, просить зелья для Всеслава. А как попросить, как переломить свою гордость. А и переломишь – а вдруг не даст, проклянет? И витязю тогда смерть, и она, Лада, останется тогда на всем белом свете одна-одинешенька. Как быть?
Наконец Лада решилась. В темную ночь, когда Всеслав, выпив снадобье, забылся тяжелым, бредовым сном, вышла она из дома. Таясь от соседей, низко покрыла голову черным платом, словно надеялась, что он укроет ее от любопытных глаз, и сама улыбнулась своей глупости – как будто люди могут кого-то не узнать в этой маленькой деревушке, даже если этот "кто-то" закутается с ног до головы!
Сразу за последним домом начинался черный глухой лес. Мало кто рисковал ходить туда по ночам, а эту тайную тропу знали только избранные, идущие на моление в капище великого Перуна. Тропинка вилась между огромными дубами, виляла сквозь заросли диких яблонь. Здесь Лада остановилась, вздохнула прерывисто – вспомнилось ей, как еще малюткой, стояла она возле этих яблонь и грызла дичок. От резкого, кислого вкуса сводило скулы, но яблоко казалось все-таки необыкновенно вкусным... Тогда голодно было в деревне, тогда только приплыли язычники с большой земли, убегая от крещения, и поселились на этом островке. Каким страшным, каким огромным он казался! Немало скотины пало по дороге, выдался к тому же неурожай. Умерли отец и мать Лады не то от голода, не то от какой неведомой болезни. Она осталась с дедом.
Через малое время жизнь наладилась. На остров стали заплывать лодии – но немногие купцы знали про этот островок в море, и они не мешались в жизнь деревни. Пополняли запасы съестного и пресной воды, взамен давали ткани, оружие, прочие вещи, нужные в любом домашнем обиходе. Жили хорошо, в удачные года даже роскошно, но Ладу мало что радовало с детства. Часто являлись во сне мать с отцом, и часто думала она – за что погибли они? Остались бы на большой земле, на Руси – были бы живы. К тому ж еще и о своей девичьей участи приходилось думать Ладе. Парней в деревне по пальцам можно счесть, и ведь из них пришлось бы Ладе выбирать себе супруга!
А ей – вот беда! – ни один не по сердцу. Многие, да чуть ли не все за ней увивались, льстились на ее красоту, на добрый нрав, на домовитость. Но дремало ее сердце, ни разу не сказало: вот он, тот самый единственный, которому всю жизнь отдать не жалко! Да и дед ее не торопил – молода еще, можно погодить. А теперь многие уж женились на более сговорчивых девках, у многих уж дети...
Лада продолжила путь. Миновала стража-идола, вырезанного из пня векового дуба, выкрашенного мелом и красной глиной. У ног его – короб, там видны дары. Немалый кусок мяса, хлеба, глиняный сосуд с медовухой. Девушка вздохнула даже – порой жалелось ей этих щедрых даров. Летом-то не жалко – всего много. А теперь зима, к весне будет голодно, и все равно понесут идолам жертвы, и сожгут пищу на молениях. Расточительство!
Отогнав от себя такие неподобные мысли, Лада поклонилась земно идолу и пошла дальше. За густыми ореховыми зарослями виднелся пригорок, а там, на самой круче, дедова землянка, словно нора. Но внутри-то, Лада знала, просторно, приятно даже для глаза – пучки целебных трав по стенам, шкуры на полу и на лавках, деревянные божки – их дед Костяш сам вырезает с великим искусством.
– Это кто тут ко мне пожаловал?
Знакомый глухой голос заставил Ладу обернуться. На нее пронзительно смотрел дед – седая борода всклокочена, в руках – охапка дров.
– А-а, внученька, – сказал приветливо, и у Лады отошло от сердца. – Заходи, что ж ты стоишь. Замерзла, сердешная?
Лада переступила высокий порог, спустилась в землянку, где все было знакомо и мило с детских лет. Присела на лавку, развязала платок. Дед возился у очага.
– Что поздно ходишь? – спросил, не поднимая головы. – Не те теперь времена, зверья в лесу много. Давеча волка завалил, матерый такой...
– Нужда у меня, – шепнула Лада. – Потому и пришла ночью.
– Иначе б и не пришла, так что ли? – дед усмехнулся. – Ну, сказывай, в чем нужда твоя. Всем помогаю, нешто родной внучке не пособлю?
– Всеслав занемог тяжко, – сказала Лада быстро и опустила голову. – Грудь у него болит, кашляет надрывно...
– Всеслав? – притворно удивился дед. – Это кто ж такой? Уж не тот ли православный, что ты у себя приняла-приветила?
Лада молчала. Знала она – дед отходчив, но мольбами его не смягчишь. Надо ждать, когда он выговорится, все скажет, что на сердце у него камнем лежит, а потом все же сжалится над внучкой.
– Предала ты нашу веру, – скорбно сказал дед. – Давно я за тобой примечал, многое тебе не по сердцу у нас. Да только другого тебе не дано было, вот и мирилась. А тут гляди-ка, как хвостом завертела. Не понимаешь ты что ли, дура девка?
Он же враг наш, коли он православный! их князья народ не водой – огнем да булатом крестили, изгнали нас на сей остров пустынный, словно заразные мы или проклятые какие.
– Так ведь не Всеслав это делал! – вскинулась Лада.
– А мне до того дела нет! – внушительно ответил дед. – Все одно, нашей вере враг. И сам теперь жалею, что из моря его вытащил, пожалел парня. Обратно теперь, конечно, не кинешь. Вот и пусть помирает тихонько, и нашей вины в том не будет. Или пусть богу своему молится – он ведь у них больных чудом исцелял, куда там нашим травкам да зельям.
– Люб он мне, дед! – отчаянно крикнула Лада и, упав лицом в ладони, зарыдала.
– Вот оно что... – тихо сказал дед, и Лада сжалась, ожидая криков, проклятья. – Вот оно что...
Словно подменили деда Костяша, голос его сразу подобрел, в глазах, спрятанных под нависшими бровями, засверкали слезы.
– Не плачь, не плачь, внученька, не терзай себя, родимая,
– забормотал он виновато, подсаживаясь поближе и гладя Ладу по голове своей жесткой ладонью. – Старый я дурень, до чего тебя довел...
Лада уткнулась лицом в плечо деда, и плакала, но это уже были другие слезы – сладкие, светлые. Одно знала она – дед даст зелье, и Всеслав выживет, а потом будь что будет.
– А ты-то люба ли ему? – допытывался дед Костяш.
– Не знаю я, – всхлипывая, ответила девушка. – Некогда нам было о том словечком перемолвиться, хворает он тяжко. Теперь и не знаю, застану ли его в живых-то...
– Ну вот, а я разболтался, старый пень! – всполошился дед. Сейчас он был вовсе не похож на грозного и властного языческого жреца – перед Ладой суетился просто добрый, знающий дедушка, который готов был на все ради своей любимой внучки, ради ее счастья.
Прошаркав в темный угол, он снял со стены три пучка серой, остро пахнущей травы и сунул Ладе.
– Неси ему скорей! Да нет, погоди, я сам тебя провожу...
– Не надо! – Лада подняла на деда полные слез глаза, в которых светилась благодарность. – Спасибо тебе, дедушка!
– Ну-ну, иди уж... Да приходи ко мне, слышь!
Лада выбежала из землянки. Обратная дорога по ночному, темному лесу показалась ей короткой и легкой. Ног под собой не чуя, летела она по тропе. И вот впереди спящая деревня, только в одной избе светится окошко, и это ее изба и спит там милый, прекрасный витязь...
Как вихрь, Лада ворвалась в избу. Всеслав не спал, сидел на скамье. Разбудил его, видно, приступ кашля – на лбу высыпали бисеринки пота, лицо было красно, глаза потускнели.
– Ты где была? – слабым голосом спросил он у Лады. – Я проснулся, вижу – тебя нет. Звал, звал... Не знал, что и думать.
– Зелье тебе достала чудесное! – громко, не в силах сдержать себя сказала Лада. – Вот увидишь, заварю его тебе, и ты сразу поправишься. Милый мой, хороший мой...
От радости Лада себя не помнила, говорила те слова, что в обычное время ни за что бы сказать не решилась. Всеслав, сидя на скамье, удивленно смотрел, как она крутится у печки, гремит горшками, слушал ее жаркий лепет. Не знал, как и понимать это, но чувствовал – случилось что-то хорошее, в самом деле хорошее.
Лада поуспокоилась немного, подала Всеславу горячий отвар в расписной чашке.
– Пей и ложись скорее, – сказала коротко.
Всеслав послушался, глотнул терпкой жидкости и, зажмурясь, выпил до дна. Летними лугами пахло снадобье, и светлыми березовыми рощами, где так сладко и легко дышится, яблоневым цветом и ледяной родниковой водой, от которой так ломит зубы в жаркий полдень... Лег и зажмурился блаженно. Теперь он верил в то, что выздоровеет, встанет на ноги, отблагодарит Ладу за доброту ее и заботу.
ГЛАВА 18
Зелье помогло, и Всеслав начал поправляться. Уже на третий день кашель смягчился, уже не раздирал безжалостно грудь, пропал и мучительный жар. Через неделю Всеслав сам вставал с ложа, ходил по избе, держась за стены и лавки. Лада, шутя, покрикивала на него, просила, чтоб лег в постель, не ходил, как тень. Но Всеславу мучительно было безделье.
– Все бока я себе отлежал, – говорил жалобно. – Всю свою жизнь на ногах был, с петухами вставал!
– Уж, с петухами, – посмеивалась над ним Лада. – Поди, боярский сыночек – мягко спал, сладко ел, никакой заботушки сроду не знал!
Всеслав только усмехался в ответ, но поддразнивания озорницы Лады все же больно задевали его порой. Как-то он не выдержал, и за вечерней трапезой рассказал ей всю жизнь свою. Лада только ахала и раскрывала глаза – ничего подобного не приходилось ей слышать. Выросла она в этой деревне, среди одних и тех же знакомых людей, и не знала почти ничего о том, как иные люди живут. Помнила только – когда-то давно жила на большой земле, потом пришли плохие люди и прогнали куда-то... Долго плыли морем, очень хотелось есть и пить. А потом – этот остров, на котором и провела она всю свою жизнь.
А теперь перед ней открывалась иная жизнь – полная лишений и борьбы, счастья и страданий, и эта жизнь пугала и влекла ее. Всеслава и смешило и умиляло то, как удивляется она, как блестят ее глаза, заливаются румянцем щеки. Горько заплакала она, когда прослышала о смерти матери Всеслава, сказав, что тоже сирота, без отца-матери выросла, услышав, что был некогда Всеслав знатным малевальщиком, попросила доказать свое мастерство. И Всеслав угольком на стене нарисовал ей княжеский терем, богато одетую боярыню перед ним.
Лада, широко распахнув свои синие очи, долго-долго глядела на рисунок.
– Да не может быть, чтоб на свете дома такие были! – восклицала она, и Всеслав сказал ей, что в Византии и не такие еще хаты стоят, есть и в два, и в три этажа. На это Лада только важно покачала головой – про то говорили некоторые купцы, приплывавшие на остров, но им не верили, думали – дурят они головы доверчивым язычникам. Однако Всеслав убедил ее, что так оно и есть, и Лада ему поверила.
Пришлось по сердцу Всеславу и то, с каким восторгом слушала она про ратные игрища, про битвы с окаянными кипчаками. Сжимала маленькие кулачки, глаза сверкали бедовым огнем.
– Так и надо им, поганым! – восклицала горячо.
Поделился с ней Всеслав и своей мечтой давней, несбыточной – уйти в монастырь. Но и тут не встретил он сочувствия. Поначалу Лада вообще не поняла – о чем речь идет?
– Это вроде жрецом быть у вашего бога? – спрашивала, морща лобик.
А когда Всеслав объяснил ей, даже руками замахала.
– Да это как же? Молодой парень, красивый, видный – и на всю-то жизнь себя заточить в четырех стенах, мира не видеть, жизни не радоваться, а только и делать, что молиться да поклоны бить?
Всеслав даже обиделся на нее на такие речи.
– Много ты-то мира повидала! Точно так и сидела, как сама говоришь, в четырех стенах. А монахи – святые люди, знающие. У них и науки в руках, и могут они ходить везде, все видеть.
– Говоришь, священники ваши семью могут иметь? – выспрашивала Лада. – А монахи как же, не могут?
– У них невеста – святая церковь, – серьезно пояснил Всеслав, а Лада засмеялась.
– Ох, насмешил! Да как же церковь-то невестой может быть? Девка она, что ли?
Всеслав только рукой на нее махнул.
– Глупая ты какая-то, прости Господи. Это ведь только говорится так.
– Ну, пускай я глупая, – отвечала Лада, отсмеявшись. – Да только у нас все равно лучше. Дед Костяш сказывает, что у вас девки замуж сами не ходят, любушку по сердцу не выбирают, а сидят в теремах. Кого мать с отцом укажут, того и любят, а иначе и не моги. А у нас? Кого любишь, того и имеешь в мужьях, – и вдруг осеклась, пораженная какой-то тайной мыслью.
– Что ж ты замолчала, язычница? – шутя, спросил ее Всеслав.
– Так... – нехотя ответила Лада, и, видать, решила другой разговор завести. – А у тебя есть любушка там, на большой земле?
– Нет, – отвечал Всеслав, пристально глядя на девушку.
– Вот тебе на! У такого видного витязя, да не завелось?
– Так уж вышло, – ответил Всеслав, а сам подумал – не рассказать ли ей про Анну-Олуэн? Да решил, что девка не поймет, и вздохнул тяжко. Лада, однако, этот вздох приметила и решила, что была-таки у Всеслава красная девица, да что-то не сложилось у них. Оттого и вздыхает витязь так тяжко.
Но не до этого ей теперь было. Пока защищала перед Всеславом свою веру, задумалась и сама – отчего дед Костяш так на нее взъярился, отчего из дому ушел, не захотел с православным жить? Сам же не раз говорил, что языческая вера иных не запрещает, всех привечает. И не могла уже отвязаться от мысли этой, попала к ней в плен.
Под вечер засобиралась она к деду, в жреческое капище. Всеслав в то время чинил крышу на хлеву.
– Ты куда? – крикнул он ей сверху.
– Деда проведать хочу, – и скоро пошла в сторону леса.
– Не проводить ли тебя? – спросил Всеслав, но Лада только головой покачала.
Всеслав долго смотрел ей вслед. Сам того не ведая, он успел привязаться душой к этой доброй девушке. Как с милой сестрой говорил он с ней непогожими вечерами, рассказывая про свою жизнь. Смущало только язычество ее, но со временем Всеслав притерпелся как-то, притерся. Каждый верит, как может, правда? К тому ж мучило его воспоминание о Варфоломее, погибшем на костре за свою веру. Кому это мешало тогда? Человек он был хороший...
Так размышлял Всеслав, пока Лада шагала по лесу. К слову молвить, и ее донимали те же мысли. Придумывала она, что сказать деду, и сомнение терзало – стоит ли ему это говорить? Ведь ничем не показал ее милый сердечной приятности, ни разу не взглянул на нее так, как бывало, смотрели влюбленные парни, ни разу не попытался обнять, поцеловать в уста. Неужели не видит он красоты ее, не слышит, как бьется девичье сердце?
Дед Костяш словно знал, зачем пришла внучка. Посмотрел лукаво, усмехнулся в седую бороду и проводил в землянку.