Было это уже после Сталина, при Маленкове. По редакциям прошлись с очередной чисткой – увольняли евреев. Нескольких уволили из "Известий". За братьев своих решил заступиться Аркадий Коган,- когда-то он снимал семейство Маленковых, делал для него фотоальбом,- и надумал обратиться в Кремль по старой дружбе. Подкараулил, когда из кабинета вышел ответственный секретарь газеты, подошел к телефону-"вертушке", набрал номер Маленкова.
– Георгий Максимилианович, здравствуйте, пожалуйста! Я – Коган, был у вас на даче, делал фотоальбом. Вы меня послушайте, пожалуйста, и помогите. У нас уже такой нехороший случай: уволили Леву Файнберга, Гошу Анаховича, Мишу Флоксермана и всех наших. Ну, скажите, пожалуйста, чем они виноваты? Я тоже Коган, ну так и что же?… Я не должен жить и кушать хлеб? Другие хотят кушать – я не хочу? И Миша Флоксерман, и Гоша, и Лева… А? Что вы сказали?
Говорил он и еще что-то. Потом услышал в трубке длинные гудки. И долго еще стоял над телефоном, думал о превратностях судьбы, о Мише Флоксермане, с которым был дружен. И сколько, и о чем он думал – не помнил, а когда повернулся к двери, там стояли офицер и два солдата.
– Пройдите! – сказал офицер.
Аркадий прошел. Куда прошел – неизвестно. И с тех пор никто не видел Аркадия Когана. И даже был ли он в редакции или нет, никто не помнит. И были ли Миша Флоксерман, Лева Файнберг – тоже никто не знает, но рассказ о незадачливом защитнике еврейского братства в "Известиях" передавался из уст в уста.
Повальная замена русских иудеями во второй газете страны началась с воцарения на посту главного редактора Аджубея Алексея Ивановича.
Поднимаясь на шестой этаж редакции, не знал я, что ступаю в мир, который вскоре, с приходом Аджубея, станет одним из заповедных мест нашего диссидентства, неофициальной оппозицией – мощным, вещающим на всю страну рупором, из которого беспрерывным потоком будут изливаться новости – важные, правительственные, "единственно верные",- и толкование событий, и мнение о фактах, делах, людях – тоже правительственное, не подлежащее сомнению.
Я всходил на борт корабля, плывущего сквозь шторм и непогоду, вливался в команду, которая не раз сменялась, в семью матросов и командиров, которые часто подпадали под подозрение и им безжалостно рубили головы. Н. И. Бухарин, бывший главным редактором "Известий", получил пулю в затылок – от своих же, да и тесть его Лурье был пристрелен в подвалах Лубянки.
К тому времени я уже знал, что не однажды случалось в нашей послереволюционной истории, когда в борьбе за власть и влияние вчерашние соратники отстреливали своих же, как бешеных собак.
Прежде чем подняться на шестой этаж, в отдел кадров, я завернул на пятый, к Шумилову. Он пригласил меня в "Известия", и я шел к нему, как к своему, родному человеку. Он и действительно был родной по духу – русский, открытый, понятный. Вот наш разговор:
– Вы сейчас подниметесь к Бочкову, начальнику отдела кадров,- он человек хороший, вы его не бойтесь. От него пойдете к членам редколлегии, они разные, отвечайте на их вопросы сдержанно, делайте вид, что еврейский вопрос вам неведом, для вас все одно – что еврей, что русский. И когда у главного будете, тоже делайте вид… Вам все равно. И только у Баулина, у заместителя главного, можете позволить чуточку откровенности,- он такой же, как я, но – тоже будьте сдержанны.
Уже в тот первый вечер я понял, почему тут надо было разыгрывать простака – американского оболтуса, как называют в Америке людей, не понимающих еврейскую проблему.
Бочков мне говорил примерно то же, что и Шумилов. Он, как и Шумилов, был пожилой, из ветеранов партии, и тоже занимал в прошлом важный партийный пост. По тому, как он со мной говорил, по тону голоса и выражению лица я понял, что человек он русский и хотел для меня добра. Осторожно, деликатно советовал, как и с кем надо разговаривать.
Первым меня принял ответственный секретарь – начальник штаба редакции Александр Львович Плющ,- большой, грузный, с почти облысевшей головой, на которой редко кустились седые кудряшки. Смотрел тяжело, исподлобья,- он был, как я узнал позже, еврей, рядившийся в украинца, а точнее, в "запорожского хохла". С ходу напал на меня:
– Слышал, какую линию вы гнули в "Журнале молодых". О вас уже вся Москва знает. Мне звонили из Союза писателей.
– Не понимаю, о чем вы говорите. Журнал у всех на виду, его многие читали. Шолохов нам письмо прислал, хвалил, одобрял.
– Нас не интересует, что вам писал Шолохов. Хотел бы предупредить: у нас не "Журнал молодых", а серьезная газета, и тут царит дух интернационализма, согласия и уважения ко всем нациям.
Я хотел встать и выйти, но тут же сообразил: может быть, он на это и рассчитывал. Вдруг я понял, что и тут, как и у нас в Литературном институте, как и в Союзе писателей, идет борьба русских с евреями, и было бы глупо сорваться на первой ступеньке и тем обмануть надежду русских на вновь прибывающего бойца.
Я молчал. Зазвонил телефон, Плюща звали к главному. Он поднялся и мирно, даже тронув меня за плечо, сказал:
– Хорошо, товарищ Дроздов, я возражать не стану. Надеюсь, мы с вами будем друзьями.
От Плюща я пошел к Севрикову Константину Ивановичу. Это был высокий, красивый мужчина с серыми насмешливыми глазами. Из тех, кто "словечка в простоте не скажет". Я представился, назвал себя.
– Ну! – откинулся он на спинку кресла.- И что же?… А я вот Севриков… Константин Иванович. И что же из этого следует?
Я понял: в волнении забыл сказать о цели своего визита. Сказал:
– Хотел бы работать в отделе промышленности. Николай Дмитриевич не возражает.
– А я хотел бы работать в Совете Министров – Председателем, на худой конец – замом, а?
Я был растерян. С виду человек умный и важный, а изображает из себя клоуна. Не послать ли его подальше?
Севриков склонился над статьей и минут пять чертил, дописывал. И потом, не поднимая головы, сказал:
– Я вас не знаю. Голосовать за того, кого не знаю, не буду.
Он был человеком русским, в прошлом работал секретарем обкома комсомола, кажется, в Москве. Женат на еврейке, и в отделе у него – почти одни евреи.
Позже я узнал, что Севриков на редколлегии сказал так же, как и мне: "Я его не знаю, а с виду он мне не понравился. Молчит, как бычок, я таких боюсь".
Хорошо, что Севрикова на редколлегии не воспринимали серьезно. Впрочем, кое-кто знал подоплеку его истинных побуждений: будучи русским, он при случае не прочь был завалить русского автора, русского сотрудника – и тем косвенно угодить евреям, на службе у которых, видимо, давно состоял. Маска же скомороха позволяла ему легко выходить из ситуаций, которые для всякого другого человека могли дорого стоить.
От него пошел к Юрию Филоновичу, заведующему отделом пропаганды. В просторном кабинете за большим столом сидел и что-то писал неказистый сутуловатый еврей с жиденьким пучком волос неопределенного цвета. Он, видимо, ждал меня, изредка взглядывал, щурился. Вдаль он плохо видел, но меня разглядел и вопросы задавал ядовитые.
– Вы из Литературного института, редактором журнала там были?
– Да, был.
– Вот видите,- редактором, главным, а к нам в рядовые сотрудники. Чего так, а?
– Журнал закрыли. В стране бумаги мало. Не хватает типографий.
– Кому-то хватает, а вам – не хватает. А? Неспроста это – журналы закрывают. Неважный журнал-то у вас был, видно, не тех печатали.
– Претензий к нам не было.
– Как же не было? А Фриду Вигдорову как приняли? Она вам – повесть детскую, а вы ее – пинком из редакции.
– Журнал для студентов был создан, а Вигдорова…
Филонович не слушал, продолжал править статью, говорил.
– Илью Сельвинского огорчили. Старик за женщину заступился, а для вас и он не авторитет. А с ним плохо стало, умер скоро. Хорошенькие дела там у вас творились.
Я понял: в дискуссию с ним входить не следует. Вспомнил чью-то фразу: "евреи – сообщающиеся сосуды, они все знают". Юра Филонович – его так звали в редакции – долго еще таким образом читал мне нотации, затем сказал:
– Ну, хорошо, идите. Посмотрим на редколлегии.
Для него я был чужим, ненужным, заранее постылым, и он не скрывал своих антипатий. Тут даже и для элементарной вежливости места не оставалось. Я же помнил наказы Шумилова и Бочкова: не хотелось их подводить.
Уныло я брел по коридорам редакции, надежд у меня не оставалось. Открыл дверь заведующего отделом науки. Здесь меня принял Бронислав Колтовой, временно исполнявший должность заведующего. Колтовой не был членом редколлегии, и я мог к нему не заходить, но зашел – больше из любопытства. Ему было около сорока лет, он был исполнен важности и величия. Перебирал на столе бумаги, на меня не смотрел, но меня видел, и я это чувствовал. Смурной, недовольный, он сидел за большим начальническим столом, нехотя спрашивал:
– Раньше где работали? До журнала, значит, в военной газете? Вам будет трудно у нас: тут от каждого требуется государственное мышление.
– Да, конечно, я понимаю…
– Понимаете, а идете.
– Буду постигать. Николай Дмитриевич Шумилов обещал помочь.
– Странный народ! Не понимаю вас, сразу и на вышку – в "Известия".
В этом роде и продолжался разговор. Я терпеливо отвечал, не задирал, не провоцировал других вопросов – явная недоброжелательность, нетерпимость и неприятие выводили из себя, но я был смиренен и все больше теплел душой к Николаю Дмитриевичу, потому что видел, как нелегко ему было брать в свой отдел русского парня.
Рядом с отделом науки располагался отдел литературы, там был заведующим писатель Виктор Полторацкий, известный мне по замечательному фронтовому очерку "Москвич". Но он болел, и его замещал Цюрупа – сын наркома продовольствия в ленинском правительстве. Он сильно походил на еврея и не скрывал к ним своих симпатий, а каждого русского автора встречал в штыки. Я знал это и знал также, что он не член редколлегии, а потому с пятого этажа пошел наверх, к заместителю главного редактора Гребневу Алексею Васильевичу. Слышал о нем много забавных рассказов. Его называли "тишайшим" за мирный, незлобивый нрав, за тихий, постоянно ровный голос, неторопливую манеру вести беседу. Кажется, в повести "Радуга просится в дом" или в романе "Покоренный атаман" я писал с него черты редактора областной газеты – это после того, как много лет с ним проработал. Но тогда я шел к нему со священным трепетом и очень боялся, как бы не сказать лишнего.
Алексей Васильевич, как всегда, читал гранки. В кабинете пахло свежей типографской краской, зам. главного сидел за массивным редакторским столом и лишь на мгновение сверкнул на меня крупными, сильно увеличивающими очками.
– Садись, любезный, посиди,- сказал мне тихо, домашним голосом.
Стучал по гранке пальцами, думал. И, словно вспомнив обо мне:
– В Литинституте учился?
– Учился, Алексей Васильевич.
– А-а… Ну да…
Снова стучал пальцами, тихо напевал. Видно, статья, лежавшая перед ним, его озадачила и он не знал, что с ней делать.
– Зачем? – поднял на меня усталые, чуть припухшие по красневшие глаза.
– Что "зачем"?
– В Литинституте учился? Писателем надо родиться. На него не выучишься. Вот Подъячев, он нигде не учился, а как писал! Вы читали Подъячева?
– Да, читал. Повесть "Зло", кажется, "Письма из работного дома".
– Вот – "Зло". Повесть небольшая, а сколько там мыслей. М-да-а… а литинститутов не проходил. Это теперь… Литературный институт имени Горького. А сам-то Алексей Максимович в церковно-приходской шесть групп окончил, а-а? А как писал! "Челкаш" к примеру. М-да-а… Писать умел и в общественные дела совал нос. Тут он многое напутал!
Позвонил по телефону, попросил заменить заголовки к одной статье и к другой, и к третьей. Снова склонился над полосой, стучал пальцами, чуть слышно напевал.
И, словно проснувшись:
– А-а… Литература, говорите? Ну, а вы-то писать умеете?
Я молчал. И Гребнев замолчал. Потом поднялся, сел напротив меня, у края стола, заговорил громче и живее.
– Я вот у вас спросил: писать умеете? И вспомнил анекдот, еще в молодости слышал: приходит к редактору человек – вот как вы ко мне, наниматься. А редактор его и спрашивает: "Вы гвозди писать умеете?" – "Гвозди? Как это – гвозди? Их забивать надо, а не писать".- "Да нет,- говорит редактор,- не те гвозди, а наши… Ну, статьи такие – сильные, звонкие,- гвоздем номера их называют". А он в ответ редактору: "А у вас что, газета из одних "гвоздей" состоит?" – "Ну нет, конечно, из номера в номер идет мякина. Не прожуешь".- "Так эту вот мякину я и буду вам поставлять".
Алексей Васильевич рассмеялся, затрясся грузным телом, лицо его покраснело, из глаз, увеличенных очками, проступили слезы. Он был доволен, что рассмешил сам себя, вынул из кармана платок, махнул им:
– Идите. На редколлегии затвердим вас. Думаю, затвердим.
От него я пошел к другому заместителю – первому, и, как я слышал, наиглавнейшему человеку в редакции. Он и газету "вел", и кадрами ведал. Это был Александр Николаевич Баулин. Он тоже читал полосы, но при моем появлении встал из-за стола, потянулся, сказал:
– Садитесь. Мне о вас Николай Дмитриевич говорил. Садитесь вот сюда, а я сяду напротив. Прервусь от чтения, глаза начинают сдавать.- И приветливо улыбнулся: – Вам сколько лет? Ну, вот… совсем молодой, а мне пятьдесят семь. Говорят, шахтеры мало живут, а потом – газетчики. Ну так как? Вы сговорились с Николаем Дмитриевичем?… Ну и ладно. Будете работать.
Потом спросил меня об С. С. Устинове – редакторе газеты "Сталинский сокол". Оказалось, они вместе работали в военной газете, и Баулин очень уважал Устинова – кстати, замечательного редактора и редкого по душевности человека. Он, кажется, умер рано – ему не было шестидесяти,- и многие другие журналисты редко доживали до пенсии, подтверждая печальный вывод Баулина, который и сам окончил свой путь, едва выйдя на пенсию.
Я потом видел, как много работал, как был умен, талантлив и доброжелателен этот человек. Он первым покинул "Известия", едва вступил к нам на порог Аджубей. Его место занял Григорий Максимович Ошеверов – правая рука Аджубея.
Баулину и Шумилову я был обязан тем, что попал на журналистскую "вышку" и проработал там десять лет. А вот как они сами туда попали, какие силы забросили в "Известия" этот мощный русский десант – не знаю. Главный редактор К. А. Губин тоже был русским, но ему, как я потом мог заключить, было все равно, кто идет в "Известия", русский или еврей: он, видимо, был по натуре интернационалист и вполне мирился с тем, что почти все члены редколлегии при нем были евреи или женаты на еврейках. А если отдел возглавлял русский, как, например, Шумилов, Полторацкий или Кудрявцев (иностранный отдел), то заместителем у него был непременно еврей. У Шумилова – Розенберг, у Полторацкого – Цюрупа, у Кудрявцева – Миша Цейтлин.
Мне потом говорили: "Хрущев тут недавно многих вычистил, а то бы ты сюда никак не попал!"
Да, это было время, когда две танковые дивизии, стоявшие под Москвой, внезапным ударом пробили брешь в еврейской цепи, и те еще не могли оправиться от потрясения. Жуков ввел в Москву форсированным маршем дивизии, окружил Лубянку, арестовал Берию. И вскоре расстрелял его. И тут же на военных самолетах привезли в Москву двадцать членов ЦК и вывели из состава Политбюро Кагановича, Молотова и "примкнувшего к ним" Шепилова.
Если учесть, что Каганович был еврейским ханом в Кремле, Берия, его двоюродный брат, держал на штыках еврейский трон, а Молотов, Шепилов, Ворошилов – главные шабес-гои, то можно себе представить, какой удар был нанесен в то время иудеям, считавшим, что власть в России со времен Февральской революции принадлежит им, и исчезновение с политической арены "бешеного грузина" только упрочило их господство.
Ныне за рубежом появился ряд книг, где акцию Г. К. Жукова, осуществленную им единолично, сравнивают по значению с самой блистательной бескровной революцией, итогом которой явилось падение мирового господства иудеев, якобы достигнутое ими с захватом в 1917-м России.
Послушаем лидеров мирового еврейства. 18 июля 1957 года, то есть спустя четыре года после "революции Жукова", Бен Гурион, урожденный виленский иудей Давид Грин, сказал агентству ЮПИ: "Хотя в начале своего существования Израиль пользовался моральной поддержкой России и материальной со стороны Чехословакии, теперь, к нашему большому сожалению и огорчению, обе эти страны, без всякого на то основания, превратились в злейших врагов Израиля".
8 сентября 1959 года в Лондонской "Тайм" оплакивалось положение евреев в советской стране, говорилось, что оно там совершенно переменилось. В этой статье есть такая фраза: "Нет сомнения, что влияние иудеев в советской иерархии, значительное в годы немедленно после революции 1917 года, теперь исчезло".
И уж потом американский писатель Джеймс Мичинер произнес полные великого смысла слова: "Иудеи всего мира ненавидят новую Советскую власть мессианской ненавистью".
Как раз в то время, в конце пятидесятых, я пришел в "Известия", которые, как сказал мне ветеран-журналист, были "изрядно почищены" от иудеев. Да, почищены, но, однако, эти люди еще оставались на многих важнейших постах, их влияние было едва ли не определяющим. Потому-то и было так нелегко Шумилову заполучить в свой отдел Ивана, который, впрочем, очень скоро станет последним и вынужден будет метаться по городам и весям в роли собкора, дабы не сойти с известинской орбиты.
Чтобы понять обстановку тех лет и все последующие события в жизни моей и в жизни правительственной газеты, мне, очевидно, нужно рассказать о борьбе партий и идеологий, которая закипела сразу же после войны и достигла кульминации в канун 1990 года.
Я сказал "борьбу партий" и не ошибся, не оговорился, ибо за время работы в газетах, журналах, в издательстве, в литературе, а теперь еще и в Международной Славянской академии (более двух лет являюсь президентом ее Северо-Западного отделения) – за все пятьдесят с лишним лет работы в этой духовной сфере я пришел к твердому убеждению, что у нас всегда, начиная с 1917 года, существовало две партии: одна легальная, коммунистическая, и другая – нелегальная, религиозно-иудейская, со своей тайной, но вполне определенной программой захвата капитала и власти в стране, а затем и во всем мире. Между этими партиями шла беспрерывная жестокая война – и не бескровная, а скорее самая кровопролитная, не имеющая аналогов во всей мировой истории по количеству жертв.
Точнее будет сказать, войну вела партия иудейская, она же наступала, она же лила и кровь. Партия же коммунистов – ее принято еще считать ленинской, хотя я теперь в этом сильно сомневаюсь,- насколько я помню и понимаю события прошлых лет, войны не вела, она даже не оборонялась, а покорно несла свою голову под молох мирового сионизма. И этот молох до падения заменившего Сталина нового "бека" Берия и хана современной Хазарии Кагановича работал во всю свою дьявольскую силу.