Бедный тенор окончательно потерял всякую сдержанность и стремглав бросился вниз по лестнице, разражаясь итальянскими проклятиями и призывами к мести. Лахнер только рассмеялся ему вслед. Полный самых радужных надежд, он сел в карету и отправился домой.
XVIII. Гроза разразилась
На другой день во дворце князя фон Кауница царили уныние и отчаяние: дог Гектор приказал долго жить! Вокруг его похолодевшего трупа собрались сам Кауниц, его сестра и дочь Елена. Домашний врач осматривал труп.
– Во вскрытии нет никакой надобности, – заявил наконец доктор. – Я могу с уверенностью заявить, что прелестный пес был попросту отравлен!
– Что? – загремел вне себя Кауниц. – Горе тому, кто совершил это злодеяние! Я буду преследовать его так же, как за убийство человека, потому что Гектор был более "человеком", чем тысяча настоящих людей! Ах, Гектор, Гектор! Где я найду другого такого друга? А все ты, мерзавец! – обрушился он вдруг на Римера. – Теперь стоишь да таращишь глаза! Смотрел бы лучше за собакой, так не случилось бы этого! Ведь я тебе, негодяю, тысячу раз говорил, чтобы ты не пускал его одного на улицу!
– Ваша светлость! – взмолился Ример. – Ни вчера, ни сегодня покойный никуда не отлучался, даже в садик не выходил! Бедный Гектор! Еще вчера он был так весел, так ласкался к господину майору… Гектор, Гектор!
– Убирайся вон со своими причитаниями! – прикрикнул на него князь.
Ример ушел, но сейчас же вернулся с докладом, что явился какой-то человек, желающий сделать князю важные, не терпящие отлагательства разоблачения. Князь приказал впустить его, и в кабинет вошел Гехт, тот самый, которого читатель уже встречал под видом надсмотрщика графини Пигницер.
– Ну, что нужно? – сурово спросил Кауниц.
– Ваша светлость, я ваш верный слуга и только думаю, как бы оказать услугу…
– Оказывай услугу тому, чью ливрею ты носишь! – резко оборвал его Кауниц, указывая пальцем на гербы французского посольства.
– Нет, ваша светлость, проклятый француз купил только мой труд, но не мою совесть и душу, и ежели я пруссак, так не дам чужеземцам обманывать родное отечество.
– Эти чувства делают тебе честь. Дальше говори!
– Ваша светлость, я напал на след самого подлого предательства. Не нахожу слов…
– Или ты найдешь их сейчас же и будешь говорить коротко и без отступлений, или я прикажу выбросить тебя отсюда и угостить палками!
– Недавно во французское посольство явился гренадер, который просил посланника помочь ему. Его, дескать, несправедливо держат в солдатах, не дают выслужиться, и он больше не может выносить такую жизнь. Он просил посла дать ему возможность бежать и обещал тогда сделать все, что от него потребуют. Тогда посол со своим секретарем решили придумать сказку о совещаниях дипломатов, гренадер должен был явиться к вашей светлости с этим ложным известием и таким образом войти в доверие. Он рассказывал, что, заслужив доверие, он без труда будет доставать копии важных документов и сообщать их французскому послу.
– Доказательства? – лаконично бросил Кауниц.
– Вчера наглый гренадер явился к нам в посольство в майорском мундире и передал французскому послу бумагу с заметками, касающимися последнего проекта вашей светлости. Мне удалось подглядеть эту бумажку, там говорилось о предоставлении прусскому королю права воспользоваться Анспахом и Байретом в компенсацию за захват Австрией Баварии.
– Это все? – спросил князь, лоб которого сплошь покрылся мрачными морщинами.
– Нет еще, ваша светлость. Гренадер сказал моему господину, что он отравил собаку вашей светлости, так как собака спала в вашем кабинете и мешала доставать документы.
В то время как Гехт говорил, Кауниц нервно вертел в пальцах свою золотую табакерку, открывая и закрывая ее крышку. По мере того как он слушал, крышка все быстрее отворялась и затворялась, что свидетельствовало о гневе, закипавшем в груди князя. Когда же он услыхал, что собаку отравил Лахнер, он так порывисто дернул крышку, что та отскочила.
– Когда барон де Бретейль узнал об этом, – продолжал свои разоблачения Гехт, – он был невероятно взбешен. "Я хотел иметь дело с человеком, а это какой-то бандит! – крикнул он после ухода гренадера. – Чтобы его больше и на порог не пускали!"
– Ты сказал мне всю правду? – мрачно спросил князь.
– Да пусть меня колесуют, если я хоть слово соврал! – с пафосом заявил Гехт.
Кауниц позвонил и приказал лакею:
– Позвать сюда сейчас же Бонфлера и Римера!
Бонфлеру было приказано снять письменное показание с Гехта, Римеру – сейчас же послать карету за Фрейбергером.
– Боже мой, боже мой! – сказал князь, пройдя к сестре и рассказывая ей о происшедшем. – А я так полюбил этого предателя, так верил ему! Но у него такой честный, открытый взор! Впрочем, что же, бывают ядовитые цветы, на вид очень красивые, но несущие смерть доверчивому человеку. А я еще так верил нашему народу, так стоял за его прирожденную порядочность… Никогда не забуду этого жестокого урока!
XIX. "Прощай, прекрасный сон!.."
В девять часов утра Лахнер был уже у графини Пигницер. На вопрос, когда графиня встает, горничная ответила ему, что не ранее одиннадцати часов.
– Не могу ли я подождать пробуждения графини в зале или в соседней комнате? – спросил Лахнер.
– К сожалению, нет, так как графиня собственноручно запирает комнаты вечером, уходя спать.
Что было делать? Лахнер отправился бродить по городу, посидел в кофейне, почитал иностранные газеты и кое-как убил время до назначенного часа. В одиннадцать часов он снова оказался у Пигницер.
На этот раз графиня приказала принять его, и гренадера ввели к ней в будуар, где Аврора в прелестном дезабилье кушала свой кофе. Она встретила его так нежно, словно он был ее женихом, и принялась хвалить его за аккуратность и ревность в исполнении принятого на себя обязательства.
После кофе Лахнер с Авророй направились в зал. Лахнер обошел все окружавшие зал комнаты и, убедившись, что комната, где висел гобелен с изображением убийства Цезаря, примыкает к залу, выразил желание снести разделявшую их стену, чем, по его мнению, можно было бы расширить все помещение.
Аврора, влюбленными глазами глядевшая на молодого стройного офицера, не имела ничего против, и Лахнер принялся вымерять комнату, чтобы проверить, какую площадь даст она залу. Вымеряя, он убедился, что под картиной квадратики паркета были несколько вдавлены против остальных, и он подумал, уж не вынимается ли один из них, обнажая тайник. Он с радостью бы проверил теперь же свое предположение, но графиня не отходила от него ни на шаг, а потому лже-Кауниц решил отложить это до более удобного времени.
– Так когда же вы приступите к делу, барон? – спросила его Аврора.
– Сейчас же, – ответил тот. – Но для того, чтобы моя работа шла успешно, я должен запереться здесь.
– Как! И вы не позволите даже мне присутствовать при разработке проекта?
– Именно вам-то и нельзя, графиня, – галантно ответил ей Лахнер. – Если вы будете сидеть около меня, то мои мысли будут слишком рассеиваться, отвлекаться. Однажды я пробовал писать стихи, сидя в саду, где цвели роскошные розы, ну и ничего не вышло: я все время смотрел на розу, вдыхал ее аромат и не мог заняться работой…
– Боже, какой вы льстец! – воскликнула раскрасневшаяся от восторга графиня. – Но хотя мне и очень тяжело будет знать, что вы в моем доме, и не видеть вас, я все же подчиняюсь вашему требованию. Вам поставят сюда стол, и вы можете спокойно заниматься своими планами.
Лахнер собирался ответить Авроре что-то в высшей степени любезное, как вдруг в комнату вошла горничная и заявила, что лакей барона хочет видеть его по неотложному делу.
Лахнер вышел в переднюю, графиня ревниво последовала за ним.
– Ваша милость! – затараторил Зигмунд. – Благоволите сейчас же спуститься вниз и сесть в ожидающий вас экипаж. Вас ждут с нетерпением по важному делу!
– Кто именно? – спросил Лахнер.
– Господин, которого вы знаете. Дело спешное и важное.
– Ах, я знаю теперь, в чем дело! – произнес гренадер. – Извините меня, графиня, но я должен бежать. Ведь я не принадлежу себе, и мой министр может во всякое время потребовать меня у себе. Но как только я освобожусь, я сейчас же прилечу к вам, чтобы докончить начатое.
– А когда это будет? – с видом капризного ребенка спросила графиня.
– Я думаю, через час-два, а в крайнем случае – вечером.
Он поцеловал руку Пигницер и торопливо последовал за Зигмундом вниз. В карете сидел Фрейбергер, по молчаливому знаку которого Лахнер уселся рядом.
Карета быстро помчалась.
– Куда мы едем? – спросил Лахнер.
– Недалеко, – очень ласково ответил еврей. – Мы едем ко мне.
– Разве что-нибудь случилось?
– Нет, ничего особенного. Просто вам предстоит явиться в казармы.
Это известие словно громом поразило мнимого барона.
– В казармы? Мне? В казармы? – растерянно пролепетал он.
– А почему нет? Ведь вы же солдат, а солдату надлежит жить в казармах!
– Но у меня имеется крайне важное дело, которое я обязательно должен кончить сегодня!
– Друг мой, я делаю то, что мне приказано: вы должны немедленно вернуться в казармы.
– И это награда за мою преданность!
– О, награда от вас не уйдет! Вы и не представляете, как вас наградят!
Что-то зловещее послышалось Лахнеру в тоне еврея. Он сделал еще попытку:
– Умоляю вас, дайте мне один только час свободы!
– Если бы вы обещали мне все блага мира за пять минут, я и то не мог бы предоставить вам это время!
В мрачной задумчивости Лахнер приехал в дом еврея. Зигмунд поспешил принести ему казенное белье и платье, сброшенное несколько дней тому назад, и иронически сказал:
– Ну-ка, ворона, долой павлиньи перья!
Гренадер был слишком подавлен и расстроен, чтобы как следует проучить дерзкого за наглую выходку. Он машинально снял офицерский мундир, а затем парик и сказал:
– Позаботьтесь, чтобы мне привели в порядок прическу согласно требованиям военного артикула.
– Переодевайтесь в казенное белье, – кинул ему Фрейбергер, – а потом парикмахер придет и сделает, что нужно.
– Хорошо! Но как быть с усами, которые вы велели мне сбрить?
– Тут уж ничего не поделаешь, если приклеить фальшивые, то можно только испортить дело. Отправляйтесь в казармы так, как есть, и постарайтесь как-нибудь выпутаться.
– Друг мой, солдат, осмелившийся без позволения сбрить усы, наказывается шпицрутенами.
– А сколько ударов? Штук двадцать пять? – спросил Фрейбергер с ироническим участием.
Лахнера взорвало, он не мог больше выносить это наглое издевательство.
– Вот что я вам скажу, – загремел он, – ни в какие казармы я не пойду, а отправлюсь прямо к князю. Это черт знает что такое! В награду за мою преданность меня выдают с головой и обрекают жестокому, незаслуженному наказанию. Нет, милейший, до такого идиотства моя преданность князю не доходит. Понести бесчестящее наказание за преданную службу интересам отечества! И вы смеете говорить об этом с улыбкой? Я иду к князю!
Сказав это, Лахнер энергично схватил сброшенный им офицерский мундир. Фрейбергер испугался.
– Ах какой вы горячий, и пошутить-то с вами нельзя! – медовым голосом проговорил он. – Отправляйтесь себе спокойно в казармы, а я уж улажу ваше дело. Я раньше вас побываю у полковника.
Когда Лахнер снял батистовую рубашку, собираясь надеть грубую солдатскую дерюгу, Фрейбергер заметил на его груди кольцо с бриллиантами, подарок несчастного Турковского.
– Вы не должны брать с собой в казармы ничего такого, – сказал он, – что было дано вам для вашего маскарада.
– Я ровно ничего не беру с собой.
– А это кольцо?
– Оно уже давно у меня.
– Оно, кажется, очень ценно. Покажите-ка. Ого, камни редкие по чистоте и шлифовке. Не желаете ли продать мне его?
– Продать – нет, но если хотите, обменяйте мне его на портрет в рамке, который заложил вам барон Люцельштейн.
Фрейбергер еще раз рассмотрел кольцо и с сожалением в голосе сказал:
– На самом деле эти камни еще дороже, чем я предполагал с первого взгляда. Предлагаемая вами мена была бы для меня очень выгодна, но, к сожалению, я не имею права продавать заклады до их просрочки.
Вскоре явился парикмахер и довершил обратное превращение майора в гренадера.
– Если вас спросят, почему вы посмели сбрить усы, – сказал Фрейбергер Лахнеру после ухода парикмахера, – то вы ответите, что сделали это по приказанию майора Кауница. Вас приводили к нему в гостиницу для сличения и определения, действительно ли вы так похожи друг на друга. Чтобы проверить это сходство, майор приказал сбрить вам усы, и вы не могли воспротивиться приказанию офицера. Ну-с, я с Зигмундом еду к полковнику, чтобы уладить ваше дело, а вы сейчас же отправляйтесь туда пешком. Да смотрите не вздумайте воспротивиться приказанию князя. Тогда вы наверняка погибнете!
Фрейбергер ушел с Зигмундом, не утерпевшим, чтобы не высунуть на прощание язык Лахнеру, а наш бедный герой остался стоять, словно пораженный столбняком.
– Неужели все пропало? – с горечью воскликнул он наконец. – Прощай, прекрасный сон! Прощайте, несбывшиеся грезы, действительность, суровая действительность вступила в свои права! Эмилия! Божество мое! Ангел-хранитель мой! Неужели мне не суждено спасти тебя от злых сплетен? Или, быть может, мне все-таки не идти в казармы, а попытаться сначала достать документы? Но как я пойду к Пигницер в солдатском мундире? Да и наконец, если меня хватятся, начнут искать и найдут, то просто арестуют как дезертира, и тогда добытый документ не попадет в руки Эмилии, себя же я лишу возможности когда-нибудь помочь ей… А может быть, князь все-таки вспомнит обо мне? Может быть, уже завтра я буду на свободе? Как же! Сильные мира сего скоро забывают оказываемые им услуги… Нет, Эмилия, божество мое, если только спасительный случай не придет ко мне на помощь, то мне не удастся помочь тебе…
Поникнув головой, Лахнер побрел к казармам. Его сердце болезненно ныло и скорбно выстукивало: "Ко-нец, ко-нец, ко-нец…"
Так печально завершилась история с самозванством гренадера Лахнера, история, в свое время наделавшая много шума…
Около плахи
I. Среди товарищей
– Имею честь доложить господину командиру, что я явился из отпуска!
С этими словами вытянувшийся в струнку рядовой Лахнер обратился к своему ротному командиру фон Агатону, встретившемуся с ним при входе в казармы.
– Что за обезьянья морда! – воскликнул Агатон. – Что же мне теперь делать с тобой? Черт знает что такое! Взял и обрился как болван! Теперь вся рота испорчена, а поставить тебя в задние ряды невозможно, потому что ты слишком высок. Ну погоди же ты! Я научу тебя, как самовольничать! Не скоро ты у меня теперь выйдешь из казармы! Да мы еще поговорим! А сейчас чтобы живо привести себя в порядок! Господин полковник приказал тебе тотчас же явиться к нему по прибытии из отпуска. Даю тебе полчаса, чтобы почистить амуницию. Направо кругом марш!
В казармах Лахнер застал только одного Гаусвальда, который радостно бросился к нему навстречу и шепнул ему:
– Ты заставил нас здорово поволноваться за тебя!
– Лахнер пришел! Лахнер явился! – загудели со всех сторон солдаты и через мгновение тесной толпой окружили его.
– Смотрите-ка, да он обрился! – крикнул кто-то.
– Ну вот видите! Я был прав! – сказал Талер.
– В чем прав? – с самым невинным видом спросил Лахнер.
Талер хотел было ответить, но на помощь товарищу пришел Гаусвальд.
– А где фальшивомонетчик Ниммерфоль? – спросил он.
Эти слова оказали желаемое действие. Вспомнив, как его "отчеканили" за лишнюю болтовню, Талер закрыл открытый было для ответа рот и предпочел смолчать.
– Что ты за человек, Талер! – сказал один из солдат. – Ведь тебе от этого ни тепло, ни холодно, так чего же ты лезешь!
– А если меня понапрасну выдрали? – угрюмо спросил Талер.
– Ну так что же? – ответил ему старый гренадер. – То, что было, вернуть нельзя, а повторить можно. Значит, твоя прямая выгода молчать.
– Ну нет, это не дело! – воскликнул другой гренадер, только недавно завербованный. – Если нас будут драть понапрасну за всякого паршивца, так и житья никакого не станет.
– А знаешь, что бывает с доносчиками? – спокойно спросил новобранца старый гренадер.
– Ты мне не грози, – вспылил задорный новобранец. – Погоди только, вот будет у нас смотр с опросом претензий…
– Братцы! – перебило его несколько голосов. – Да что же это такое? Негодяй грозит доносом?
– Постойте, ребята, – все так же спокойно продолжал гренадер, – я вижу, парень, что ты и в самом деле не знаешь, как у нас поступают с доносчиками. Ночью, когда доносчик спит сном невинного младенца, его забрасывают шинелями и начинают лупцевать голенищами сапог. Ни крика, ни шума, ни следов не остается, а только не всякий выживает после этого. И главное, что скверно: никак нельзя найти виновного. Если с тобой приключится что-нибудь такое, так ты даже не будешь в состоянии обвинить меня, потому что я тебе ничем не грожу, а просто рассказываю, что бывало прежде в этой самой казарме. Да начальство не очень-то и разбирается. Я сам слышал, как наш командир однажды сказал, что только мерзавец выдает товарищей, а потому "дурная трава с поля вон…". Вот так-то, парень!
– Да ведь, – совсем смутился новобранец, – ежели понапрасну?
– Нет, новенький, – поднял голос Гаусвальд, – Талера наказали не понапрасну, а поделом. Ты подумай сам: кто дергал его за язык идти с доносом к взводному? Разве Талеру причинялся какой-нибудь вред от того, что он заметил? Но он не побоялся повредить товарищу, чтобы заслужить благоволение начальства. Теперь рассудите и так: кому Лахнер сделал хоть малейшее зло? Того же Талера он неоднократно угощал, давал деньги на похмелье, раз его пьяного прикрыл и избавил от наказания. Каждому из нас он всегда готов был прийти на помощь. А мы будем соваться в такое дело, которого не знаем, не понимаем, от раскрытия которого нам нет ни малейшей выгоды. Помните, товарищи, что гренадеры императрицы от начала формирования полка всегда дружно стояли за товарищей, кто бы он ни был, а Лахнер не только товарищ, но и отличный товарищ!
– Это правда! – послышались голоса. – Лахнер отличный товарищ!
– Ну так вот, ребята, – продолжал Гаусвальд, – значит, останемся верны обычаям гренадеров, не посрамим своих мундиров. Мы ничего не знаем и знать не хотим! Да здравствует товарищ Лахнер!
– Да здравствует товарищ Лахнер! – хором подхватили гренадеры.
– Да здравствует первая рота! – ответил Лахнер. – Но все-таки, братцы, я ровно ничего не понимаю. Тут, видно, что-то произошло, а что – не знаю. Сейчас мне некогда, я должен явиться к полковому командиру, а потом вы мне все расскажете.
Гренадеры разошлись, и Лахнер остался с Гаусвальдом.
– Где Биндер? – спросил наш герой.
– В полковой канцелярии, его опять засадили писать.
– А Ниммерфоль?
– У себя в комнате, устраивается. Ведь его произвели в фельдфебели. Кажется, у него Вестмайер.