Перебрасываясь словами, Лахнер поспешно заканчивал чистку своей амуниции. Он как раз успел прицепить ранец и взять в руки мушкет, когда вошедший капрал напомнил ему, что он безотлагательно должен идти к полковому командиру.
Лахнер взял под козырек и размеренным шагом направился к помещению Левенвальда. В его душе не было ни страха, ни смятения: каждый нерв, каждая клеточка мозга была напряжена страстным желанием выпутаться из трудного положения. И даже не боязнь за свою участь, не забота об отыскании нужного Эмилии документа заставляли его желать счастливой развязки: обо всем этом он как-то не думал в данный момент. В нем просто сказывались присущая молодости страсть играть опасностью, тот авантюризм (в благородном смысле этого слова), которого так много было в характере Лахнера, он просто радовался возможности поставить и убить крупную карту.
Он был даже несколько разочарован, когда вестовой сообщил ему, что Левенвальда дома нет, и уже собирался вернуться обратно в казармы, как из дверей показалась графиня Левенвальд, провожавшая какую-то гостью. Сначала она не заметила солдата и только по уходе гостьи бросила рассеянный взгляд на Лахнера. В тот же момент ее глаза широко раскрылись, а лицо выразило высшую степень растерянности, недоумения, удивления.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Лахнер, госпожа полковница! – ответил тот, изменив голос.
– Где ты родился? Как долго служишь? Сколько еще осталось служить?
Хитрая графиня нарочно нанизывала вопрос на вопрос, чтобы заставить Лахнера сказать более длинную фразу, при которой трудно сохранить искаженный тембр голоса.
Когда гренадер ответил на все вопросы, Аглая долгим взглядом уставилась на него, затем приказала пройти к ней в комнату и там, заперев дверь на ключ, скрестила руки на груди и снова долгим взглядом впилась в Лахнера.
– Так тебя зовут Лахнером? – спросила она наконец.
– Точно так, госпожа полковница!
– Знаешь ли ты барона Кауница?
– Да, госпожа полковница, на днях меня привели к нему и заставили обриться. Его благородие хотел лично убедиться, так ли мы похожи друг на друга, как уверяют.
– И что сказал майор?
– Да ничего не сказал, госпожа полковница!
– В таком случае и я ничего не скажу, – холодно ответила она. – Я не знаю твоих мотивов, но зато хорошо знаю этот шрам на щеке. Ну да что там! Все равно я не хочу делать тебя окончательно несчастным. Ступай с богом!
– Ей-богу, милостивая госпожа полковница, я не понимаю, что вы говорите!
Аглая покачала головой и промолчала. Наступила долгая пауза. Наконец графиня повторила слова гренадера "милостивая госпожа полковница", подчеркнув слово "милостивая".
– Да, – сказала она, – я буду милостивой. Я знаю, человеческое сердце слабо и часто увлекает даже твердого мужчину на путь глупостей, ведущих к гибели. Но надо уметь сдерживаться… Не одни только страсти существуют в мире, ведь священные обязанности… – Она вдруг оборвала себя и тоном строгой команды крикнула: – Гренадер! Направо кругом ма-арш!
Лахнер сделал поворот направо и размеренным шагом вышел из комнаты.
"Женский глаз не обманешь! – думал он, возвращаясь в казармы. – Но зато женское сердце падко на лесть. После всех тех сладких слов, которые я наговорил ей в качестве майора Кауница, она готова теперь поверить, что я проделал всю эту комедию только для того, чтобы оказаться к ней поближе! Ну что же, как это ни смешно, а все-таки это – немалый козырь в моей игре. Зато сам Левенвальд! Бррр! А что, если и он тоже сразу признает во мне Кауница? Черт возьми! Положение может оказаться не из приятных!"
II. Страшная новость
Гаусвальд поджидал Лахнера у дверей.
– Ну как дела, дружище?
– Я не застал полковника дома.
– Отлично. Теперь сними с себя походную амуницию и пойдем к Ниммерфолю.
– Да ты ступай, не жди меня. Я приду потом.
– А разве ты сумеешь найти его комнату?
– Да ведь он помещается вот здесь, справа!
– Нет, теперь он живет в заднем флигеле и притом в отдельной комнате.
– Это почему?
– Да ведь я уже говорил тебе, что Ниммерфоля произвели в фельдфебели и перевели в шестую роту. Как раз сегодня будут торжественно отпразднованы его производство и прощанье с первой ротой. Все послеобеденное время мы, пятеро "камрадос", проведем у него. Вестмайер выказал просто необыкновенную щедрость: на полученные от тебя деньги он накупил вина, закусок и пирожных. Все это будет поглощено нами сегодня. Вестмайер и Ниммерфоль уже знают, что ты явился, и решили встретить твое появление на пирушке приветственным гренадерским маршем.
Тем временем, пока Гаусвальд рассказывал все это, Лахнер успел разоблачиться, и оба друга отправились к Ниммерфолю.
Дверь его комнаты оказалась запертой.
– Это из боязни непрошеных гостей, – заметил Гаусвальд, постучав. – Мы хотим быть между своими.
Вестмайер открыл дверь. Заметив Лахнера, он выбежал из передней в комнату и принялся вместе с Ниммерфолем насвистывать гренадерский марш, аккомпанируя ударами кулака по столу так, что стаканы и бутылки жалобно задребезжали. Исполнив с пафосом марш, друзья вскочили и вытянулись во фронт перед Лахнером.
На Ниммерфоле был старый тиковый китель, который особенно подчеркивал роскошь костюма Вестмайера. Последний был одет в новешенький коричневый фрак с пурпурной, расшитой шелками атласной жилеткой при коротких черных штанах с шелковыми белыми чулками и лаковыми ботинками с серебряными пряжками. Сбоку виднелась художественной работы рукоятка шпаги, по жилету шла золотая цепь с массой брелоков.
– Это кому вы делаете "во фронт"? – спросил Лахнер.
– Господину майору Кауницу! – ответил Вестмайер.
– Ну так твое счастье, что перед тобой только гренадер Лахнер, – ответил бывший "барон", – иначе майор притянул бы тебя к ответу, почему ты вздумал разыграть из себя штатского франта!
– Я ответил бы, – весело произнес Вестмайер, – что господин полковой командир разрешил мне бессрочный отпуск, но не потому только, – сказал он мне, – что мой дядя взялся за бесценок разбить ему сад перед домом, а только в награду за хорошее поведение.
– Привет вам, друзья!
Лахнер протянул Ниммерфолю и Вестмайеру руку и отпил из обошедшей круговую приветственной чаши. Сели к столу.
– Дружище! – сказал новопроизведенный фельдфебель. – По твоему лицу сразу видно, что тебя разжаловали из майоров в рядовые. Пей, брат, и тогда ты снова станешь весел и разговорчив! Ведь мы готовы лопнуть от любопытства!
– Товарищи, я с радостью посвятил бы вас в свою тайну, но не имею права говорить!
– Мы предполагали, что ты действовал так по приказанию высшего начальства.
– Если хочешь, это так и было. Я оказывал услуги очень важному лицу, и если сделанное мною будет оценено, то все вы вкусите от плодов моей работы!
– Но ты говоришь это с таким мрачным видом, будто и сам не веришь в благодарность!
– Ну положим, мы уже имеем самые реальные доказательства выгоды трудов Лахнера! Он заплатил по безнадежному счету барона Кауница самыми новенькими дукатами, и благодаря этому мы можем теперь пировать. Да здравствует Лахнер!
– Да здравствует Лахнер, который доказал, что гренадер – молодец и может пригодиться на какое-нибудь большое дело!
Все чокнулись. Лахнер молчаливо отпил из своего стакана. Ниммерфоль, внимательно посмотрев на него, сказал:
– Право же, Лахнер, ты мне совсем не нравишься. У тебя на сердце какое-то горе. Неужели тебе пришлось заплатить за маскарад ценою веселого расположения духа? В таком случае, чтобы черт побрал эту черную карету, которая увезла безвозвратно твое веселье, как увезла когда-то моего лучшего друга Плацля!
– Дорогой мой Ниммерфоль, – грустно ответил Лахнер, – то, что гнетет мое сердце, составляет мою собственную тайну, а потому я могу поделиться ею с вами. Да и не только могу, а даже должен, потому что, надеюсь, вы поможете мне исполнить мою обязанность!
– Так говори же скорее!
– В качестве барона и представителя одного из лучших родов Австрии я был принят в самом изысканном кругу. Там произошла неприятная история: один пруссак-барон осмелился нанести незаслуженное оскорбление даме. Дуэли, которая явилась следствием моего заступничества, не дали состояться. Но из-за этого неприятного обстоятельства я вступил в дружеские отношения с красивой, очаровательной, внешне и внутренне прелестной дамой. Ее муж, давно уже умерший, устроил так, что она после его смерти незаслуженно подверглась ряду обвинений. Ее вина осталась недоказанной, но и невиновность – тоже. А так как свет требует, чтобы на репутации женщины не лежало ни одного несмытого пятна, то он решил отвернуться от нее. Между тем существовал документ, которым можно было бы доказать ее полную невиновность. Но где искать этот документ, этого моя красавица не знала.
– Ого, но тут чистейшая романтика! – сказал Гаусвальд.
– Помните ли вы, – продолжал Лахнер, – ту ночь, когда нас арестовали после злосчастной серенады? Помните ли, как к нам в камеру привели незнакомца, который отозвал меня в сторону и долго говорил со мной?
– Да, да, – подхватил Гаусвальд, – когда мы выступали в поход, этого господина вели под конвоем, видимо, на расстрел!
– Так вот, этот господин дал мне поручение, очень странное и совершенно непонятное. Он говорил, что от исполнения поручения зависит честь невинно оклеветанной дамы. Ввиду того что мы на другой же день выступили в поход, я не мог тогда же взяться за исполнение поручения. Случаю угодно было, чтобы некоторое разъяснение загадки поручения незнакомца совпало с моим пребыванием в роли барона Кауница. И я узнал, что дама, о чести которой заботился незнакомец, и моя красавица – одно и то же лицо. Я деятельно принялся разыскивать документ и нашел тайник, в котором он спрятан. Я собирался достать его оттуда, но тут мне было приказано немедленно вернуться в казармы. Вот это-то и терзает меня. Я был так близок от исполнения заветной мечты, ради которой пожертвовал бы жизнью, и вдруг все пошло прахом.
– Послушай, Лахнер, – сказал Ниммерфоль, – дама, которой ты хочешь услужить, для нас стала священной, и мы готовы всеми силами помочь тебе. Но скажи, в чем может выразиться наша помощь?
– Я должен во что бы то ни стало овладеть спрятанным документом, и притом как можно скорее, а то и жизнь мне не в радость.
Кто-то торопливо постучал в дверь.
– Кто это может быть? – удивленно спросил Ниммерфоль.
– Может быть, Биндер?
– Вряд ли, он кончает свои занятия в канцелярии только в пять часов, а теперь еще четыре!
Стук повторился с удвоенной энергией. Ниммерфоль поспешил открыть. В комнату вбежал Биндер.
– Лахнер! – с ужасом крикнул он, заметив товарища. – Несчастный, спасайся!
– В чем дело? – испуганно спросили все, вскакивая со своих мест.
– Сейчас расскажу… Ох, задыхаюсь: я так бежал, чтобы поскорее известить вас… Еле-еле удалось придумать для поручика сказку, чтобы он отпустил меня раньше срока…
– Да не томи ты!
– Так вот, вместе с почтой пришло письмо на имя Левенвальда. Я по рассеянности сунул его на стол с полковой корреспонденцией, а адъютант, не рассмотрев конверта, вскрыл его. Он стал неистово ругаться, зачем я подложил письмо вместе с полковой корреспонденцией. Тогда я успокоил его: облатка отклеилась так удачно, что ее можно заклеить, и полковник ничего не узнает. Адъютант приказал мне сделать это, "чтобы нам обоим не попало", как сказал он. Вкладывая письмо, я обратил внимание, что там упоминается имя нашего Лахнера, поскорее пробежал его, и что же! Фельдмаршал Ласси предписывает Левенвальду "немедленно арестовать гренадера Лахнера и держать вплоть до дальнейших распоряжений под строжайшим надзором, не позволяя ему сообщаться с внешним миром". Я отпросился под вымышленным предлогом и кинулся сюда, чтобы предупредить Ниммерфоля: я думал, что ты, Лахнер, все еще живешь в гостинице, и вдруг вижу, что ты здесь… Господи, ведь теперь тебе ничем и помочь нельзя! А все твои дурацкие затеи! Что ты натворил?
– Биндер, – взволнованно сказал Лахнер, – клянусь тебе всем святым, что я согласился на этот маскарад только из чистейшего патриотизма, по желанию высокого лица, стоящего у кормила власти. За удачное выполнение навязанной роли мне была обещана награда, и я думал воспользоваться своим преимущественным положением только для того, чтобы заставить вновь расследовать ту таинственную историю, благодаря которой мы попали в солдаты и лишены возможности выслужиться. Свое дело я сделал, и сделал, не хвастаясь, лучше, чем ожидало то лицо, которому это было нужно. И что же, вместо награды меня приказывают арестовать как преступника? Я ничего не понимаю! Я не могу поверить, что меня так предательски толкают в петлю после того, как воспользовались мною…
– А я так отлично понимаю, – с негодованием вскрикнул Вестмайер, – тебя из личных целей впутали в грязную историю, а когда настал час расплаты, то, чтобы отделаться от обещанной благодарности, суют в петлю.
– Как бы там ни было, – продолжал Лахнер, – мне все это остается совершенно непонятным. Очень может быть, что мой арест устраивается просто для того, чтобы дать мне незаметно исчезнуть, и что мне ровно ничего не грозит. Но все-таки, в силу рассказанного мною вам, братцы, я не могу идти на такой риск. Сегодня я во что бы то ни стало должен оказаться на свободе, а завтра… ну, завтра пусть меня хоть казнят. Но сегодня я должен довершить начатое.
– Тогда ты должен сейчас же уйти из казармы.
– Разумеется, – заметил Биндер. – Левенвальд может вернуться с минуты на минуту, и тогда – фью!
– Но ведь адъютант Гартингер тоже прочел это предписание, так он может принять меры?
– Полно, брат, – ответил Биндер, – Гартингер ничего не предпримет, так как это выдало бы, что он прочел секретное письмо, адресованное его командиру. Ведь и Ласси заканчивает свое послание следующими словами: "Вообще в высшей степени недоволен Вами". Ну а если Левенвальд узнает, что адъютанту известно, как фельдмаршал оценивает его деятельность, то ведь командир его со свету сживет!
– Значит, я могу рискнуть обратиться к ротному с просьбой об отпуске до утра?
– Попытайся, иного пути я не вижу.
– Вестмайер, ты должен идти со мной!
– С удовольствием, тем более что благодаря дяде я в фаворе у начальства, и мое заступничество…
– Боже тебя упаси! – воскликнул Лахнер. – Ты только замешаешься в эту кашу! Нет, с начальством я сам как-нибудь сговорюсь, а ты должен помочь мне раздобыть другое платье.
– Ну так пойдем!
– Прощайте, друзья мои!
– До свидания, Лахнер, счастливо!
Лахнер, узнав от вестового, что ротный командир у себя дома, направился туда и велел доложить о себе.
– Что за черт! – обрушился на него ротный. – Не успел прийти из отпуска, как опять хочешь гулять? Какая-нибудь любовная история? Да что за дьявол, наконец? У кого ты служишь: у отечества или у своей любовницы?
– Осмелюсь доложить! – ответил Лахнер. – Я забыл у родственников, у которых гостил в отпуске, свое белье. При этом шкаф, куда я его положил, незаперт, и белье может пропасть. А белье-то казенное, мне грозит жестокое наказание…
– Вранье! – категорически отрезал ротный. – Чтобы больше этого не было! – с этими словами фон Агатон, в сущности добрейший человек, схватил карандаш и нацарапал на обрывке бумаги пропуск. – Ну, сколько времени тебе надо на розыски белья?
– Да, я просил бы отпустить меня до утренней зори…
– Так и есть! Отправишься со своей милой на музыку и будешь трепать казенные сапоги! Черти! Лодыри! Дармоеды!
Как раз в тот момент, когда ротный собирался вписать срок отпуска в пропуск, к нему пришел другой офицер, заговоривший о служебных делах. Этот разговор продолжался добрых четверть часа. Как печально отразилась на судьбе Лахнера эта задержка, читатель увидит из следующей главы.
III. Жаркая ночка
Выйдя из квартиры ротного командира, Лахнер встретил Вестмайера, который с лихорадочным нетерпением поджидал его.
– Ну что замешкался? – шепнул он ему. – Пропуск получен?
Лахнер кивнул.
– Боюсь только, что он будет тебе ни к чему. Пять минут тому назад вернулся полковник Левенвальд, и только что у ворот произошло какое-то движение.
– Поспешим, может, еще не все пропало!
Оба гренадера поспешили к воротам. Было очень темно, так как весь горизонт обложили густые облака, и уже начинал падать снег, грозивший перейти в снежную бурю. Сердца друзей болезненно сжались, когда они увидели, что ворота уже закрыты, между тем как обыкновенно они запирались только после вечерней зори. Мало того, вместо одного часового у ворот стоял целый патруль.
– Знаешь что, брат, – сказал Вестмайер, – лучше я сначала попытаюсь пройти. Судя по всему, кого-то стерегут, так надо узнать сначала, откуда ветер дует!
– Хорошо, попытайся!
Через минуту Вестмайер вернулся и заявил:
– Плохо дело! Отдан приказ не пропускать абсолютно никого. Меня не пустили, несмотря на мое штатское платье…
– Значит, мое дело проиграно, – сказал Лахнер, поникнув головой.
– Да, вероятно, тебя уже ищут, в казармы возвращаться нельзя. Пойдем к Ниммерфолю.
– Зачем? Не все ли теперь равно?..
– А затем, дурья голова, что окно комнаты Ниммерфоля выходит на пустырь, через который ты можешь бежать!
– Вестмайер! Ты возвращаешь мне жизнь!
Они поспешили к комнате Ниммерфоля.
– Как, вы еще здесь? – встретили их Ниммерфоль, Биндер и Гаусвальд. – А мы думали, что вы уже давно задали лататы, и пропустили не один стаканчик за ваше здоровье.
– Лахнер должен бежать через это окно!
– Но ведь его увидят!
– Нет. Уже теперь довольно темно, а через полчаса стемнеет окончательно.
– Разве ротный отказал в пропуске?
– Нет, но вернулся полковой командир и приказал никого не пропускать.
– Гм! Видно, я уже достаточное время побыл фельдфебелем!
– Ниммерфоль, ты затрудняешься оказать мне услугу, от которой зависит вся моя жизнь?
– Да не затрудняюсь я, а просто досадую. Ну что за черт! Я уже два раза бывал фельдфебелем, но каждый раз не долее как на двое суток.
– Ниммерфоль, пойми, дело идет не обо мне! – воскликнул Лахнер. – Все равно, я безвозвратно пропал. Но даже умереть спокойно я не могу, раз сознаю, что не исполнил своего нравственного долга…
– Лахнер! – произнес Биндер. – Ты говоришь так, словно делаешь завещание!
– Лахнер, – сказал Ниммерфоль, – ты не пропал, это говорит мне предчувствие, которое никогда не обманывало меня. Мы с тобой родились для чего-нибудь большого. Однако соловья баснями не кормят, надо делать дело – спасать товарища.
– Гаусвальду и Биндеру следует вернуться в казарму, они обязательно должны оказаться на местах, если будут делать перекличку!
– Да, ты прав, Лахнер, а то Талер, например, знает, что мы всегда держимся вместе, – сказал Ниммерфоль.