После бесплодного пятнадцатиминутного ожидания такси у здания посольства я пошел пешком по снежным сугробам к вокзалу на Фридрихштрассе, где и нашел такси. Мы доехали до конторы Фогеля, и шофер молча взял мои западногерманские марки. В конторе я увидел только Дривса. Он сказал, что мисс Абель не придет. Она расстроена возникшими трудностями, о которых сообщил Фогель, и к тому же "ухаживает за матерью".
Дривс начал читать пространное заявление на английском языке, которое, по его словам, было написано мисс Абель. Я перебил его, сказав, что прочту это заявление сам и возьму его с собой. Фогель не согласился, и тогда я сказал, что должен снять копию с заявления. Этот документ, написанный по-английски от руки на дешевой линованной бумаге, гласил следующее:
"Вчера вечером, после того как мы расстались, меня вызвал к себе г-н Фогель и сообщил мне неблагоприятные известия.
Г-н Фогель видел представителя канцелярии генерального прокурора, и, когда он упомянул о ваших словах, будто вы получили согласие Советского Союза на обмен известного нам лица еще на кого-то, этот представитель был крайне удивлен. Он подчеркнул, что вначале они согласились на обмен Прайора на Абеля, то есть одного человека на одного. Теперь, видимо, условия обмена меняются, и представитель канцелярии предвидит возникновение известных осложнений. ГДР согласилась обменять Прайора на Абеля, и только. Эта договоренность должна быть выполнена точно.
В противном случае правительство ГДР считает себя вправе действовать по собственному усмотрению и не может дать согласие на обмен одного лица на двоих, когда одно из них к тому же находится в другой стране. Г-н Фогель просил меня сообщить вам о его беспокойстве по этому поводу, так как он не в состоянии отсрочить процесс Прайора, а в канцелярии генерального прокурора ему дали понять, что в случае отказа американцев обменять Абеля на Прайора немцы начнут широковещательный судебный процесс, ибо у них имеется достаточно улик, чтобы осудить Прайора. Это, как вы понимаете, может отрицательно повлиять на авторитет США и затронет в особенности семью Прайора".
Лишь только Дривс кончил читать, я гневно выразил свое возмущение и назвал все это послание "злонамеренной чепухой". Я сказал, что и восточногерманское правительство, и Фогель действовал явно недобросовестно и что у моего руководства и у меня лично нет времени для игры с ними в прятки. О том, чтобы обменять Абеля на одного лишь Прайора, подчеркнул я, не может быть и речи. Если Восточная Германия не будет придерживаться обещания, официально данного вчера в письме генерального прокурора, то мне придется прервать все переговоры и рекомендовать моему правительству отозвать меня в Нью-Йорк.
Я встал и начал надевать пальто.
Фогель поспешно нажал кнопку на своем столе. Далее все произошло, как на сцене театра. Дверь в кабинет моментально открылась, и вошел его помощник. Он стоял, вытянувшись у стола, и, кивая головой, как попугай, объявил, что Фогелю только что звонили от генерального прокурора Восточной Германии. Генеральный прокурор, как сказал этот последний из нашей труппы актеров, хочет, чтобы Фогель прибыл к нему в тринадцать часов для дальнейшего обсуждения "дела Прайора".
– Как кстати! – воскликнул Фогель, поднимаясь и взглянув на свои часы. – Останьтесь, пожалуйста, здесь, в Восточном Берлине, до окончания моей беседы. Обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы уговорить генерального прокурора изменить свое решение.
Я сказал, что очень рано позавтракал, и мне бы хотелось, чтобы меня проводили в хороший отель, где я мог бы заказать обед. Фогелю, на мой взгляд, после беседы с генеральным прокурором удобнее прийти туда же. Фогель согласился и дал мне пятьдесят восточногерманских марок (я объяснил ему, что у меня нет денег), а затем Дривс спросил, не может ли он пойти пообедать вместе со мной. Я не возражал. Когда я уходил из конторы, Дривс задержался, "чтобы забронировать столик в ресторане" (он был почти пуст, когда мы пришли). Он, вероятно, звонил Шишкину. Фогель, оглянувшись, чтобы посмотреть, не видит ли его Дривс, поднял большие пальцы рук и сказал мне по-немецки: "Не отступать!" Он явно старался угодить обеим сторонам. Затем Дривс спустился вниз и мы сели в автомобиль Фогеля, новую красивую спортивную машину.
Мы отправились в ресторан на Фридрихштрассе. ресторан произвел на меня очень приятное впечатление. Выбор, судя по меню, был превосходным, но оказалось, что многих из указанных в меню блюд в ресторане нет. Мне подали хороший суп и свежий салат, за которым последовали сыр и кофе. Дривс взял что-то вроде тушеного мяса.
Пока мы обедали, Дривс держал себя очень вежливо, но все время старался выпытать мое личное мнение о том, не удастся ли обменять на Абеля Прайора. Я заявил ему, что всякие такие разговоры – это пустая трата времени. Потом он спросил, послал ли я ответ в государственный департамент, и я ответил утвердительно.
После того как я расстался с Шишкиным в посольстве, я ни разу не упомянул, что сообщение Фогеля, полученное мной накануне ночью, было передано по незарегистрированному телефону, номер которого я сообщил только Шишкину. Тем не менее во время завтрака Дривс сам сказал, что, "после того как Фогель сообщил вчера вечером Абелям плохие известия, мисс Абель, к счастью, подумала о номере телефона, который она запомнила". Он также сообщил мне, что один из деловых друзей, иностранец, оказался в это время в Восточном Берлине и, когда ему стало известно об их затруднениях, согласился позвонить из Западного Берлина и передать сообщение по телефону.
После этого Дривс как-то совершенно неожиданно спросил меня:
– Как вы думаете, почему Шишкин несколько раз настаивал на том, чтобы разговаривать с вами наедине, без нас?
Я ответил, что у меня нет ни малейшего представления об этом, и он прекратил разговор на эту тему.
В разговоре с Дривсом я заметил, что мне "очень жаль" семью Абеля, и спросил, как зовут г-жу Абель и ее дочь. Он ответил, что мать зовут Лидией, а дочь – Еленой. Я спросил, была ли Елена замужем, и он ответил:
– К сожалению, нет.
Затем он сразу же спросил, не говорил ли со мной Абель о своей семье, на что я ответил:
– У нас никогда не было для этого подходящего случая.
(Фактически, судя по прежней переписке и данным, фигурировавшим на процессе Абеля, включая микропленки с письмами, захваченными в комнате Абеля при его аресте, заявления кузена Дривса были абсолютно ложными. Как зовут мать и дочь, он перепутал, поменяв их имена. Кроме того, в одном письме, приводившемся на процессе в качестве улики и, видимо, написанном дочерью Абеля, подробно описывался ее муж.)
К концу обеда (около 3 часов 15 минут дня) Дривс извинился и сказал, что "идет в мужскую комнату", – вероятно, ему надо было позвонить по телефону. Вскоре после этого явился Фогель и попросил счет. Когда его принесли, я дал Дривсу билет в пятьдесят восточногерманских марок, который мне раньше дал Фогель, и сказал, чтобы он заплатил по счету, а сдачу оставил себе. Дривс вытащил пачку денег и сказал:
– Оставьте эти пятьдесят марок себе.
Я объяснил ему, что не хочу иметь при себе восточногерманские деньги во избежание каких-либо неприятностей с валютой на границе.
Фогель, улыбнувшись, сказал:
– Это хорошо, что вы так осторожны в валютных вопросах, иначе восточногерманскому правительству пришлось бы, чего доброго, обменять вас на кого-нибудь.
В ответ я весело засмеялся.
Дривс заплатил по счету (сорок марок) и положил сдачу в карман. Затем Фогель заявил, что у него произошел "ужасный поединок" с генеральным прокурором, но в конце концов он "победил". Он сказал, что теперь все трудности, связанные с освобождением Прайора для обмена его с Пауэрсом на Абеля, устранены. Оказывается, генеральный прокурор был крайне недоволен тем, что, приехав в прошлую субботу в Восточную Германию, я отправился прямо в советское посольство к Шишкину, вместо того чтобы вначале явиться к Фогелю и к генеральному прокурору.
Фогель ответил, что в настоящий момент все это уже не имеет значения. Важно лишь то, что теперь генеральный прокурор согласен на освобождение Прайора. Мы сейчас должны поехать в советское посольство, сказал он, и после совещания с Шишкиным Фогель доложит генеральному прокурору, что советские официальные представители одобрили сделку. Он заявил, что уже договорился встретиться с Шишкиным в четыре часа дня.
Я спросил, означает ли это без всяких оговорок, что все возражения восточногерманских властей против обмена Пауэрса и Прайора на Абеля теперь устранены. Он ответил: "Да".
Выйдя из ресторана, мы сразу же направились в советское посольство, где в приемной нас принял Шишкин. Он официально представился Фогелю, как совершенно незнакомый ему человек, а затем спросил, как идут дела. Фогель сделал ему по-немецки в основном то же сообщение, какое он сделал мне за столом в ресторане, указав, что все препятствия со стороны восточногерманских властей устранены. Шишкин не высказал никаких замечаний, но вдруг пригласил меня в кабинет для личной беседы с ним, где он заявил, что сообщил о моих замечаниях своему правительству и что только сегодня (во вторник) он получил из Москвы новое письмо. В нем говорилось, что на основании высказанных мною в субботу замечаний в Москве создалось впечатление, что американское правительство считает Макинена более ценным для себя человеком, чем Пауэрса, и что в связи с этим предложение об обмене Пауэрса на Абеля следует аннулировать, сделав твердое предложение об обмене Макинена на Абеля.
Тут я вспылил и, вставая, сказал, что Шишкин вырвал эти несколько замечаний из общего контекста! Ему хорошо известно, что с самого начала основой переговоров был вопрос об обмене Пауэрса на Абеля и что непременным условием любой сделки является передача нам Пауэрса. Я сказал, что Шишкин не только знал и подтвердил мне это еще сегодня утром (во вторник), но что в письме из Москвы, которое он зачитал мне накануне, моя позиция была понята правильно. В нем прежде всего в качестве самостоятельного вопроса безоговорочно санкционировался обмен Пауэрса на Абеля и только потом говорилось о возможности выбора американцами Макинена вместо Пауэрса. Я повторил, что полученные мною инструкции с самого начала исключали возможность какой-либо сделки без Пауэрса и что единственным вопросом было, кого Советы могут отдать в придачу к Пауэрсу.
Шишкин невозмутимо ответил:
– Сегодняшнее письмо из Москвы аннулирует все мои прежние инструкции. Теперь я не уполномочен обсуждать что-либо, кроме обмена Абеля на Макинена.
Я заметил, что после письма, зачитанного мне накануне, и устного подтверждения Шишкиным этого обязательства сегодня утром его последнее заявление, видимо, означает, что Советы не слишком заинтересованы в освобождении Абеля.
– Начиная с прошлой субботы вы играете со мной в шахматы, – сказал я. – Хотя я и люблю иногда поиграть в шахматы, сейчас у меня для этого нет времени.
– Я? – ответил Шишкин. – Я играю только в волейбол.
Я сказал Шишкину, что, в какую бы игру он ни предпочитал играть, в данный момент меня интересует только один вопрос: остается ли в силе вчерашняя договоренность об обмене Абеля на Пауэрса и Прайора? Если нет, то я доложу об этом своему руководству и порекомендую немедленно отозвать меня домой. Шишкин заявил, что это совершенно новый вопрос и что он должен связаться с Москвой для получения инструкций. Он попросил меня прийти снова завтра между двумя и тремя часами дня, тогда он ознакомит меня с ответом Москвы.
Я сказал, что не вижу смысла совершать еще одну изнурительную поездку к нему в посольство через берлинскую стену, поскольку я дал ему номер своего телефона в Западном Берлине и он может в нужный момент позвонить мне. Поэтому я вынужден отказаться от нового визита в посольство и попросить вместо этого, чтобы Шишкин, получив дальнейшие инструкции, сообщил мне ответ по телефону. Я добавил, что, если я не получу от него известий до следующего вечера, я буду просить о разрешении вернуться домой.
Шишкин сказал: "Очень хорошо", – и заявил, что я получу ответ завтра.
Я ушел от Шишкина в состоянии крайнего раздражения, не подав ему руки. Дривс, ожидавший меня в приемной, вышел из посольства со мной вместе. Мы с ним прошли весь путь до станции эстакадной дороги на Фридрихштрассе. По дороге он все время спрашивал меня, что я лично думаю об этом деле, чтобы он мог "сообщить мое мнение мисс Абель и семье". Я сказал Дривсу, что мое мнение в основном сводится к тому, что, начиная с прошлой субботы, неамериканская сторона ведет переговоры безответственно и недобросовестно.
Я добавил, что, если сделка "Пауэрс плюс Прайор за Абеля" не состоится и мое правительство примет мои рекомендации о моем отзыве, я вынужден буду сообщить полковнику Абелю, что его "семья", видимо, отказывается от него, и, возможно, он после этого пересмотрит свою позицию "не-сотрудничества" с США. Я добавил, насколько мог, многозначительно:
– Я убежден, что он посчитается с моим мнением.
Этот день показался мне очень длинным".
На следующий день, 7 февраля, Москва взяла паузу. И Донован провел весь день в ожидании новостей от Шишкина и Фогеля.
"Я встал довольно поздно, но к полудню от Шишкина еще не было никаких вестей. Мой отчет о событиях прошлого дня был передан в Вашингтон, и оттуда было получено несколько ответных посланий. В них проводились две мысли: во-первых, я настолько рьяно играю свою роль, что ставлю под угрозу успех своей первоначальной миссии – обменять Абеля на Пауэрса; во-вторых, если я вернусь в Восточный Берлин, то должен сделать это только на свой страх и риск.
В 3 часа 15 минут по незарегистрированному западноберлинскому телефону было получено следующее сообщение:
"Доновану.
К сожалению, мы сегодня не получили ответа. Надеемся получить его завтра. Сообщим немедленно.
Шишкин".
Игра в шахматы продолжалась. Несмотря на рекомендацию Вашингтона соблюдать осторожность, мне казалось, что необходимы энергичные меры. Я считал, что если мы не пойдем теперь на решительный шаг, то либо моя миссия полностью провалится, либо Советы придут к выводу, что, если они будут достаточно долго упираться, им не надо будет выдавать никого, кроме Пауэрса.
Мы с Бобом обсудили ход событий за последние несколько дней, и он предложил мне проконсультироваться не только с главой американской миссии в Берлине, но и с генералом Клеем, который был личным представителем президента Кеннеди в Берлине в ранге посла. Поскольку мы не могли подвергать опасности мою квартиру, встреча состоялась в квартире Боба.
День выдался на редкость унылый и хмурый. Не переставая, вперемежку с дождем шел снег. В столовой у Боба горел камин, что мне с моей ноющей спиной, было особенно приятно. Генерал Клей внимательно слушал, пока я рассказывал ему о полученном мной из Вашингтона совете и о том, как я сам оцениваю положение. Я был убежден, что если мне в ходе переговоров удастся вновь перейти в наступление, то в придачу к Пауэрсу мы получим и Прайора. С другой стороны, мы все согласились с Вашингтоном в том, что с моей стороны было бы безрассудно снова переправляться через стену, чтобы явиться с еще одним неожиданным визитом к Шишкину.
Наконец мы договорились о тактике, которая могла обеспечить нам победу. Генерал Клей сам написал послание, которое мы отправили Шишкину:
"Получил вашу телефонограмму и сожалею о задержке, ибо могу оставаться здесь, увы, лишь ограниченное время. Поскольку меня все еще беспокоит спина, я просил бы вас приехать завтра, в четверг 6 февраля 1962 года, от четырех до шести часов дня в резиденцию представителя нашей миссии г-на Говарда Трайвера по адресу: Далем, Фогельсонг, 12.
Донован"".
Зато ранним утром 9 февраля адвокат услышал хорошую новость. Наконец Москва согласилась на обмен.
"На заре меня разбудил прибывший от Боба курьер. Только что по специальному телефону в Западном Берлине была получена телефонограмма. Она гласила следующее:
"Доновану.
Получил положительный ответ. Жду вас у себя в кабинете сегодня в четыре часа, если состояние вашего здоровья позволит вам приехать.
Шишкин".
За завтраком мы с Бобом обсудили это последнее сообщение. Должны ли мы принять его за чистую монету? Не является ли оно еще одним ходом Шишкина в его явной войне нервов. И не стараются ли поймать нас в ловушку Фогель или Дривс, за чьи действия Советы сняли бы с себя всякую ответственность?
Я считал, что должен пойти ва-банк и отправиться в Восточный Берлин, послав сначала Шишкину подтверждение.
Боб связался с генералом Клеем, который согласился с моим решением. Затем я послал через курьера следующее сообщение:
"Шишкину.
Приеду в шестнадцать часов, но из-за состояния здоровья был бы признателен, если бы вы прислали машину на вокзал в 15 часов 30 минут.
Донован".
Я прибыл в Восточный Берлин в 3 часа 45 минут дня, но не увидел машины, которая ждала бы меня. Поскольку все еще шел сильный снег, я поехал в советское посольство на такси.
Шишкин пригласил меня к себе в кабинет. Войдя, я увидел там накрытый столик, сервированный прелестным хрусталем и серебром. На нем стояли бутылка армянского коньяка, немецкая минеральная вода, печенье и ваза с аппетитными яблоками.
Шишкин сразу же налил в рюмки коньяк и предложил тост "за удачу". Когда мы чокнулись, он сказал, что получил из Москвы благоприятный ответ и что вся сделка одобрена. Это значит, объяснил он, что Пауэрса обменяют на Абеля, а восточные немцы одновременно освободят Прайора. Однако он заявил, что, хотя освобождение Прайора восточными немцами совпадет по времени с обменом Пауэрса на Абеля, оба действия не должны произойти в одном и том же месте, ибо Восточная Германия является суверенным государством.
Я ответил, что, по-моему, это несколько осложняет дело. Хотя я и не возражаю против такой процедуры, мне непонятно, почему бы не доставить всех троих в одно и то же место. Но Шишкин сказал, что считает необходимым настаивать на этом.
Я сказал ему, что буду рекомендовать моему правительству принять эти условия. При этом я хочу особо подчеркнуть, что, насколько я понимаю, в случае улучшения отношений между нашими странами можно будет ожидать в недалеком будущем помилования Макинена. Шишкин заявил, что он сообщил о моих "соображениях" своему правительству, которое в принципе одобряет их.
Что касается времени и места, то Шишкин сказал, что готов рассмотреть любое предложение относительно времени обмена, но что, по его мнению, лучше всего назначить его на следующую субботу. На вопрос о точном времени он ответил: "Чем раньше, тем лучше". Сначала я предложил двенадцать часов дня, но он спросил: "А почему не раньше?" Когда я предложил 7 часов 30 минут, он сказал, что это превосходное предложение, ибо в это время будет мало прохожих. На его вопрос, сколько человек должно присутствовать при обмене Пауэрса на Абеля, я заявил, что, на мой взгляд, официальных представителей должно бьть не более шести. Он выразил свое согласие.
Шишкин сказал, что Москва просила, чтобы я лично обратился к своему правительству с просьбой постараться свести к минимуму антисоветскую пропаганду, когда об обмене будет объявлено официально.