- Так, отдадите? - едва слышно переспросил Адольф.
- Не сейчас. После, - так же мрачно, но внятно ответил Лей.
- Хорошо. После. А… правду скажете?
Правду… Это только Маргарита тешит себя тем, что знает ее. Кажется, она даже предлагала рассказать Юнити… Все-таки напрасно он тогда не спросил.
Роберт поморщился ненужным мыслям.
- Чтобы любить вас, нужны силы. Она их в себе не нашла. Вот правда, - твердо ответил он. - Девочка просто испугалась.
Гитлер медленно повернулся. Его взгляд, нацеленный на Лея, должно быть, прожег деревянную спинку скамьи у того за спиной.
- Вы… так думаете? Вы убеждены?
- Она сама мне сказала. Когда мы с ней искали в тот день художника, она сказала, что не хочет причинять вам боль, потому что любит слишком сильно. Она сказала, что любит так, как нельзя любить в этом мире. С художником же все проще. С ним она ходит по земле. Она собиралась бежать с ним. Они даже уехали в машине Гесса. Но вернулись. Она вернулась, я думаю, потому, что и в этом простом мире ощутила себя чужой. Она как будто потерялась между двух миров. И испугалась, бедняжка.
Лей говорил скорее равнодушно, устало, как о само собой разумеющемся, давно понятом и несложном деле, хотя и печальном. Он сразу выбрал эту тональность и не ошибся. Адольф жадно слушал, подавшись вперед и сгорбившись; сведенные судорогой губы подрагивали.
"Вот на этом бы и закончить", - размечтался Лей.
По всей Вене третий день гудели колокола; гул и звон хорошо были здесь слышны. Они напомнили Роберту о том, что этот напряженный, ушедший в себя человек, уязвимый для воспоминаний о надежде на счастье с женщиной и, по-видимому, уже навсегда одинокий, все-таки не только кумир, на которого молятся миллионы… И Роберт не то чтобы устыдился, а внутренне придержал себя, подумав, что на сегодня солгал достаточно.
Он встал и несколько секунд постоял у спрятанной под цветами плиты. Потом кивнул фюреру и пошел прочь. За воротами рядом с его машиной стояла машина Гитлера. Лей подождал немного. Гитлер медленно шел к выходу по усыпанной мраморной крошкой кладбищенской аллее, шел устало и тяжело, но уверенно.
- Вы куда сейчас? - спросил он Лея. - Хотя, у вас ведь здесь семья.
- Маргарита с детьми в опере, - ответил Роберт. - Вы сегодня обедали?
- Рудольф поручил вам за мной присматривать? - усмехнулся Гитлер. - Кажется, мы что-то ели в посольстве.
- Это было в одиннадцать часов. Может быть… На площади, у оперы есть ресторан. Меня там ждет один славный малый с интересной информацией, предназначенной для Рудольфа… Но, думаю, он и с нами поделится.
- А этот славный малый меня не испугается? - снова усмехнулся Гитлер.
Они вдвоем сели в машину фюрера. Гитлер легко понял, кто ждет Лея на оперной площади, и с какой информацией - тоже догадался. "Островная активность" Гесса (так он называл контакты с англичанами) всегда его настораживала, и более всего тем, что Рудольф неохотно рассказывал о ней. Но теперь, видимо, решился посвятить своего фюрера в английские дела и попросил Лея свести его, при возможности, с Альбрехтом Хаусхофером, который и ждал сейчас Роберта в уютном кабинете дорогого венского ресторана.
По дороге Гитлер задал Лею вопрос, который его интересовал пока чисто по-человечески. Он уже задавал этот вопрос Геббельсу и Герингу и был поражен тем, как сошлись в ответе эти антиподы.
- Скажите, Роберт, чем вам неприятен Борман? Что вы имеете против него?
- Ничего не имею. Идеальный функционер, - ответил Лей.
("Прекрасный исполнитель", "администратор на все времена", "надежен, как смазанный механизм", - варианты уже дававшихся ответов.)
- Но за что вы его не любите?
- У Мартина много достоинств, полезных для дела, а его недостатки - продолжение этих достоинств.
- Это все слова… - Гитлер нетерпеливо поморщился. - Если не хотите, не отвечайте.
- Что вы сделаете с человеком, который нечаянно наступил вам на ногу? - вместо ответа спросил Лей.
- Да ничего… Отойду от него подальше.
- А с тем, кто наступил нарочно?
- Ну, может быть, и отвечу… чем-то в том же роде.
- А Борман в обоих случаях поступит так, как вы во втором. И без "может быть".
("Ничего не забывает, в прямом и переносном смысле", - Гесс. "Если его птичка сверху обпачкает, он ее непременно выследит, отловит и голову свернет", - Геббельс.)
Гитлер усмехнулся:
- У вас есть доказательства?
Доказательств у Лея было предостаточно, но начни он их перечислять, это, пожалуй, совсем бы уж стало дурно попахивать.
- Вы помните, что произошло вчера? - ответил он снова вопросом. - С Борманом, я имею в виду?
- Да… Он был какой-то встрепанный. А! Ему же пришлось с трибуны говорить! - Гитлер засмеялся. - Для Мартина это тяжкое испытание.
- Так получилось, - объяснил Лей. - Мы с ним вчера одновременно оказались в Академии права: я там должен был выступать, а он в архиве рылся. Но неожиданно позвонил Гиммлер - нужно было срочно ехать. К кому же еще мне было в такой ситуации обратиться, как не к товарищу по партии, который находился ближе других?! Речь была формальной, из общих мест, текст я ему оставил.
Гитлер все смеялся.
- Так вот, я убежден, что старина Мартин при первой же возможности устроит мне какую-нибудь публичную пакость, непременно эффектную, у всех на виду, - подытожил Роберт.
Оперная площадь была ярко освещена оранжевыми и зелеными огнями. Это придавало ей особенно праздничный, карнавальный вид. Венская опера три дня подряд воодушевляла публику вагнеровскими шедеврами, а сегодня давали "Аиду".
Свита фюрера, подражая вкусам своего вождя, пришла послушать Верди для развлечения, однако отчего-то именно сегодня все, имеющие эсэсовские чины, явились в черных мундирах.
Альбрехт Хаусхофер не был шокирован появлением в кабинете ресторана Адольфа Гитлера. Он даже особенно и не удивился, прекрасно зная, что Гесс рано или поздно посвятит фюрера в самые сокровенные из своих замыслов. А любимым замыслом Рудольфа был вечный мир с Англией.
Гесс любил эту страну. Его чувство проявлялось даже в том, что он постоянно совершенствовал свой английский и теперь говорил на нем так сложно и "литературно", что (по выражению одного из его британских друзей Джеффри Шекспира) "не всякий простой британец смог бы его понять".
Рудольфа совершенно не удовлетворяли формальные успехи визитов на остров Геринга и Розенберга. Его не порадовало даже то, как ловко его друг Альбрехт инициировал скандальное англо-германское военно-морское соглашение, под предлогом ограничения роста германского флота до одной трети британских ВМС. Наивные английские адмиралы оказались под стать "традиционным" европейским политикам, с их сохранившимся чувством "честной игры"!
Страны, конечно, сближались, но очень уж медленно. И настроения на острове менялись в пользу немцев, но не так радикально, как хотелось бы. Как всегда бывает в политике, больше было надежд на личные связи. На торжественном обеде, устроенном Гитлером в новой рейхсканцелярии в честь нескольких знатных англичан, Альбрехт познакомил Рудольфа с маркизом Дугласом Клайдсдейлом, будущим герцогом Гамильтоном, членом парламента и известным авиатором - "летающим маркизом", как его называли в Европе, и другом Черчилля.
Рудольф был замкнут. Новых имен среди его друзей давно не появлялось. Однако с этим молодым человеком он довольно быстро сблизился. "Летающий маркиз" тоже чувствовал к Гессу особую симпатию, как он признался Хаусхоферу, не то что к Герингу, который рассыпался перед ним в любезностях и хвастался новинками и секретами люфтваффе.
Советуя Гитлеру назначить министром иностранных дел Риббентропа, Гесс учитывал один недостаток этого назначения: новый министр недооценивал британских политиков, считая их косными и недалекими, а после отречения Эдуарда VIII вообще потерял к ним интерес. Англичане в ответ иначе как "Риббенсноб" германского министра не называли.
- Но как можно вообще доверять англичанам?! - хмурился Гитлер, сидя напротив Альбрехта Хаусхофера в венском ресторане. - Весь их остров пропитан еврейской и масонской заразой! Все они - порождение ядовитого тумана. Кстати, наш Руди, как мне помнится, даже их демократию назвал "свинорылой".
- Внутренние ощущения Рудольфа часто далеки от того, что он говорит. Но действует он, всегда исходя из внутренних ощущений, - заметил, глядя в тарелку, Лей.
- Да, это так, - согласился Гитлер. - И это меня беспокоит. Хорошо, давайте говорить прямо. Мне понятны опасения Риббентропа. После отречения Эдуарда я тоже ни в чем не уверен. В ноябре я заверил военных, что в начале "аншлюса" Британия станет помалкивать, что мы и наблюдаем, но - дальше, дальше-то?…
- Покидая остров на прошлой неделе, я подарил моим друзьям атлас, точнее - два: на первом просто обвел кусок Чехословакии, на втором этой страны вообще нет, - сказал Хаусхофер. - Клайдсдейл при мне показал оба Галифаксу. Видели бы вы его физиономию! Так смотрят на лакомый кусочек, который у вас на глазах отправляет в рот ваш vis-à-vis. По-моему, наших друзей британцев следует почаще звать в гости, чтобы у них сохранялось ощущение присутствия за столом.
Гитлер широко улыбнулся:
- А на старика Ллойда я произвел-таки впечатление, а?! Да, но… - Гитлер снова озаботился. - Все-таки Чемберлен такая бестия!
- Чемберлен тяжело болен. Врачи дают ему год-полтора, - сказал Альбрехт.
- Вы это точно знаете? - встрепенулся Адольф.
- Да, точно. По-моему, политик в таком состоянии склонен оставить своей стране мирное наследство.
У Гитлера загорелись глаза. Эта последняя мысль Альбрехта явно вызвала у него доверия больше, нежели все расчеты аналитиков.
Разговор продолжался уже с иным настроением фюрера. У него даже появился аппетит. Он с удовольствием ел мясной салат и пил коньяк и так разоткровенничался о личности Муссолини, к которому собирался, что Лей даже забеспокоился, не пожалеет ли после Адольф о том, что так расслабился в присутствии младшего Хаусхофера, и не повредит ли это Альбрехту.
Наконец расстались. Гитлер уехал на ночь в президентский дворец. Лей отправился через площадь встретить Маргариту с детьми. Альбрехт пошел с ним. Немного прогулявшись, они уселись в фойе, напротив дверей в зрительный зал. Лей закурил.
- А приятно чувствовать себя хозяином в чужой стране, - усмехнулся он, стряхнув пепел в цветочный горшок на ножке. - Вот веду себя, как свинья, и никто слова не скажет. А ты меня сегодня удивил, - вдруг добавил он. - Я думал, ты сочувствуешь чехам.
- Стараюсь не поддаваться "внутренним ощущениям". Сужу по делам, а не по замыслам. Фюрер - собиратель немецких земель, с этим не поспоришь.
- Тем более спорить не стоило бы сыну Карла Хаусхофера, - заметил Роберт. - Кстати, как твоя невеста? На свадьбу скоро пригласишь?
Альбрехт печально улыбнулся.
- Как!.. Неужели все-таки?… - возмутился Лей.
- Нет, нет! - махнул рукой Альбрехт. - Ее родители тут ни при чем. Она сама… как бы это сказать… увлеклась другим человеком.
- Если бы не видел ее, сказал бы, что дура. Мальчишка какой-нибудь?
- Он… старше меня.
Что-то в голосе Альбрехта насторожило Лея. Он по привычке прислушался и уловил смятение, горечь, боль… какое-то неудобство от самого разговора. Невольно вспомнилась эта пара, какою он увидел ее тогда, у входа в "Мулен Руж": тонкая блондинка и синеглазый Адонис. Сколько же человеческого материала отработала природа, прежде чем создать такие образцы!
Растворились двери из зрительного зала; публика начала выходить. Черные мундиры заполнили лестницы и фойе, как будто здесь только что закончился съезд эсэсовских чинов, а не опера.
Уже в постели Роберт поделился с Гретой своим огорчением за друга. И снова "услышал" в ответ… смятение.
- Ты… знала? - догадался он.
- Да.
- Может, знаешь и что это за тип?
- Знаю.
- Альбрехт, как никто, достоин счастья, - вздохнул Лей. - И он любит ее. Я это почувствовал, когда увидел их вдвоем.
- Где?
- В Париже, той осенью. Помнишь, я летал за детьми?
- Ах, вот когда это случилось.
- Что? - не понял Роберт.
- Шутка судьбы. Или… стихийное бедствие, вроде подземного толчка. Который, впрочем, никого не удивил. Альбрехт не хочет тебя расстраивать. Но, по-моему, тебе лучше знать.
- А… при чем здесь, собственно, я?
- Повторяю - стихийное бедствие. Так к этому и станем относиться.
- Постой… - Роберт приподнялся на локте. - Ты же не хочешь сказать, что эта девочка…
- В тебя влюбилась.
- Да у меня уже лысина и пузо растет!
- Прежде тебя мелочи не смущали.
- Прежде я был скотом!
Грета, повернувшись на живот, указательным пальцем провела ему от пупка до подмышки. Там еще виден был след от прошлогодней травмы.
- Откуда графиня Шуленбург знает про это?
Роберт потрогал бок, который еще болел:
- Шуленбург? Понятия не имею. А! Это, наверное, когда мы с Гиммлером были в их имении, под Вольфсбургом! Она вошла, когда я еще не успел одеться после ванны. А ты откуда…
- Вилли похвасталась Герди Троост, Герди рассказала Юнити…
- Вот потому я и говорю, что до сорока лет был скотом, а теперь за это расплачиваюсь.
- Я немного знакома с Ингой, - сказала Маргарита. - Мы встречались в Париже, у Элоизы фон Штейнберг, крестной матери Робера. Инга мне показалась очень ранимой. Не обижай ее.
- А что ты делала в этом эмигрантском гадюшнике? - окончательно рассердился Лей. - И зачем ты мне про нее говоришь? Вообще, что это все за бред?!
На том разговор и завершился. Раздраженный Роберт выкурил сигарету и уснул. А Маргарита долго глядела в сиреневый сумрак спальни, слушая все еще звучавшую в ней любимую с детства музыку.
…Однажды мама, увозя ее, десятилетнюю, с "Аиды" тихонько сказала: "Что бы там ни было в жизни, детка, а это с тобой останется".
На следующее утро Лей поблагодарил Юнити за ценную информацию, предоставленную Маргарите.
- Мы посмеялись только, - удивилась та. - Боже мой, да будь тут хотя бы намек на правду, я бы и в гестапо рта не раскрыла.
- Еще новости!
- Уже не новости, Роберт! Тебе, Гессу, Буху… пора бы как-то отреагировать.
Лей молча вперил в нее запрещающий взгляд. Митфорд отвела глаза. Ее яркий румянец проступил еще сильнее, голубые глаза потемнели от нахлынувшего раздражения. Стал бы он так ее одергивать, будь она женой Адольфа?!
"Австрийский триумф" Гитлера сводил ее с ума. Умная, тонкая, рассудительная Митфорд ощущала себя как на сносях: ее честолюбие выросло до такого размера, что начинало искать выхода, угрожая порвать плоть. А выход был один - естественный, природный - брак с Адольфом и как следствие - то, что она уже примерила на себя и что пришлось ей впору - право быть собой. И не где-нибудь в Австралии или на ее затянутом туманами острове! Здесь, вблизи Гитлера, история была осязаема, материальна! До нее можно было дотянуться, дотронуться, даже стиснуть, как она это сделала вчера с рукой Адольфа, когда они вечером встретились в президентском дворце.
…Она сжимала его руку что было сил, а он, морщась от боли, одновременно улыбался и не отнимал руки. Вот так она желала бы поступать с ним! И с Робертом - так же и еще сильней, чтоб кости хрустели и слезы из глаз! И чтоб улыбался!
- Чистота идеалов национал-социализма не должна быть запачкана брызгами крови и вышибаемых из жертвы мозгов, даже если жертва виновна, - сказала она, резко шагнув вплотную к Роберту. - Я могу предоставить доказательства.
Лей, окинув ее пустым взглядом, отвернулся и пошел прочь.
Посмел бы он так… с фрау Гитлер!
А ведь она собиралась и еще кое-что сообщить Лею, точнее предупредить его. Дело было в том, что месть "ничего не забывающего" Бормана могла настигнуть Роберта гораздо раньше, чем он предполагал. Правда, даже среди обид на первом месте стояла у Мартина обида за фюрера; собственную он пока отставил.
В эти дни из Соединенных Штатов возвратился Вальтер Бух - Председатель Высшего Судебного комитета НСДАП, или Верховный судья партии, как любил титуловать своего тестя Мартин Борман.
Бух был несколько странной фигурой в окружении фюрера. Аристократ и интеллигент, мягкий, любезный в обществе друзей, на службе это был, пожалуй, самый несговорчивый человек в партии - законник, не признающий ни авторитетов, ни дружеских связей. Он позволял себе не выполнять личных распоряжений фюрера и сдался лишь дважды: во время репрессий против руководства СА (которые именно он со злой иронией окрестил "ночью длинных ножей" на манер американских вестернов) и в расследовании против Эриха Коха, гауляйтера Восточной Пруссии.
"Нелепый человек!" - возмущался по поводу Буха Гитлер. Тогда, в тридцать пятом, вовсю шла подготовка к ремилитаризации Рейнской зоны, и затевать какие-то "расследования" в самом деле казалось нелепо. Гитлер лично распорядился прикрыть "дело Коха" и изъять все документы. Судья обиделся и, демонстративно оставив пост, уехал в Америку, чему фюрер был тогда очень рад.
Но авторитет Буха в партии оставался высок, с этим всем приходилось считаться. И вот теперь, когда тесть вернулся в Берлин, Мартин, жалуясь на общие беспорядки, показал ему копии документов, подтверждающих факты незаконных сделок, подкупа должностных лиц, одним словом махровой коррупции, процветающей в ГТФ. Документы были таковы, что, как и в деле Коха, их можно было бросить в мусорную корзину лишь рукою фюрера.
Для вдохновения Мартин показал тестю и те злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии, в которых Лей "издевается над всем и вся и даже над чувствами самого фюрера".
…Гитлер стенограммы читал. Борману удалось-таки выцарапать их у Гесса, и, когда ехали в поезде из Берлина в Мюнхен, он несколько раз подкладывал их на видные места, пока Гитлер не заинтересовался.
Мартин наблюдал, как реагирует фюрер: губы растянулись в нитку, на скулах выступили два неровных красных пятна…
- Он ничего не сказал, но я видел, - прокомментировал зять тестю реакцию Гитлера. - Лей зашел слишком далеко. К тому же сейчас мы победители, и фюрер позволит себе некоторую передышку. Самое время почистить эти… как их… конюшни.
Юнити всех коварных планов Бормана не знала, однако, находясь в том же поезде, приметила, как усиленно Борман что-то подсовывает Адольфу, и тоже сунула нос. Она пришла в ужас. Она искренне стремилась предупредить Роберта, чтобы он был готов как-то смягчить впечатление, оправдаться, хотя бы напомнить о том, что говорил с высокой температурой… А он повернулся к ней спиной.
Через час, проглотив обиду, Юнити все-таки разыскала Лея в здании венского муниципалитета и кратко сообщила то, что собиралась. Он поблагодарил, объяснив, что все прекрасно соображал и знал, что делает. И с усмешкой добавил, что если фюрер обиделся "лично за себя, а не за дело, так Грета давно об Австралии мечтает".
Нет, она его совершенно перестала понимать. Какая "Австралия", если мир вот-вот перевернется?!