Они находились сейчас в конференц-зале венской мэрии, где руководители австрийских профсоюзов, включенных в состав ГТФ, собрали тысячу человек для получения инструкций о "поведении рабочих кадров рейха вне границ рейха". Юнити не смогла отказать себе в удовольствии тоже послушать.
"…Немецкий рабочий - самый счастливый рабочий в мире…. Партия твердой рукой ведет немецкого рабочего к еще большему счастью - быть хозяином на всей земле. …Счастливый немецкий рабочий должен готовить себя к этой великой роли и излучать счастье на весь мир". Иными словами, счастье на лицах немецких рабочих нужно периодически вывозить (вместе с лицами) за границу, чтобы приучить мир к грядущему счастью, когда немецкий рабочий станет его хозяином…
Послушав четверть часа, Юнити ушла из зала. Она дождалась Лея в машине и спросила, чем это он только что занимался?
- Проповедовал, - ответил Роберт. - Здесь, в Австрии, мы в кратчайшее время должны создать такие же храмы труда, как в Германии.
Она уточнила, что он именует "храмами труда"?
- Улицу, клуб, площадь, плац… Любое место, где молятся.
- Что ты называешь молитвой?
- То, что разделяет разум и волю. "Господи, помилуй…", например, или "Зиг хайль!" - любые повторы, лишь бы многоразово. Для детей - речевки… А что? Хочешь написать об этом? Так не стесняйся.
Статья Юнити для "Дейли Ньюс" была почти готова, однако условие, которое она себе поставила, - рассказать всю правду о технологиях воздействия на массы - не могло быть выполнено без учета того, что она только что услышала. Но до такого цинизма еще никто из вождей не доходил. Как его переработать для цивилизованного читателя?!
Юнити попросила дать ей полный текст речи. Лей усмехнулся - никаких текстов он не писал.
- Постой, а в Академии права у тебя ведь был текст, - припомнила Юнити. - Тот, что за тебя читал Борман.
Лей снова усмехнулся. Юнити догадалась:
- Так ты его решил повоспитывать?
- Просто дать почувствовать. Чтобы не забывался. А то он одного себя мнит полезным фюреру, а всех прочих - болтунами.
- Борман не забудет, - заметила она.
Машина остановилась на вокзале (решено было возвращаться в Берлин поездом, чтобы продлить триумф). Проехать по перрону оказалось уже невозможно: весь он и площадь вокруг были забиты военными и гражданскими чинами, провожающими, сопровождающими и проч. Части австрийской армии вперемежку с частями рейхсвера и СС, в парадном строю, со знаменами вытянулись вдоль поезда, украшенного огромными венками из лапника и красных гвоздик.
Увидев подобную "аранжировку", Лей предложил Юнити пройти в его вагон, к Маргарите, а сам отправился распорядиться, чтобы срочно убрали эти "похоронные венки" хотя бы с вагона фюрера.
Гитлер прохаживался по перрону в обществе президента Австрии Микласа, канцлера Зейсс-Инкварта, Гиммлера, Вильгельма Штуккарта и еще целой свиты функционеров, угодливо ловивших каждое оброненное слово вождя, каждый его улетевший в сторону взгляд.
Встав ногами на диван, маленькая Анхен долго глядела из окон вагона на эту прогулку толпы взрослых вокруг Гитлера и наконец спросила тетю Юнити, что сейчас делает "мой фюрер"? Юнити ответила, что ей не видно, а предложение тоже влезть на диван и посмотреть отклонила. Но девочка была так заинтересована, что, взяв за руку зашедшего по делу Геббельса, подвела его к дивану с тем же вопросом и тоже предложила взглянуть.
Геббельс, бывший с Анхен почти одного роста, снял ботинок, встал здоровой ногой на диван и таким образом понаблюдал минутку со стороны. Если бы его сейчас попросили изобразить свое впечатление, он нарисовал бы орла, ступающего по земле с прицепленным и широко раскрытым павлиньим хвостом, а вокруг - стаю умильных псов, поводящих носами в ожидании подачки. Но как выразить подобное впечатление словами?!
Все же, слезши с дивана и надев ботинок, он что-то шепнул Анхен на ухо под строгим взглядом Юнити и ушел.
- Что сказал дядя Йозеф? - спросил сестру Генрих, подпрыгивающий у окон и очень удивленный тем, что дядя влез с ногами (с ногой) на диван - ему самому, как мужчине, такое делать запрещалось.
- Он их воспитывает, - раздельно произнесла сестра.
- Канцлер просто прощается, - сказала Маргарита, писавшая за столиком в углу письмо родителям в Александрию.
Отец с матерью в конце апреля собирались приехать в Мюнхен повидать детей и внуков, которых было уже пятеро: двое у Альфреда, двое у Маргариты и один, самый долгожданный, у Рудольфа.
Поезд наконец тронулся. Чтобы занять детей, Маргарита дала им акварельные краски и предложила нарисовать свои "венские впечатления", а затем послать их с письмом дедушке и бабушке. Анна сразу принялась рисовать сцену из "Аиды", а Генрих задумчиво уставился в занавешенное окно.
Роберт зашел сказать Маргарите, что фюрер зовет их к себе ужинать. Заглянув в рисунок Анхен, он поправил в нем что-то.
- Папа, я не знаю, что рисовать, - сказал Генрих. - Мне понравился парад и еще - как мы ехали в машине по Марияхильферштрассе, прямо по цветам… Но у меня еще плохо получаются люди и машины.
- А ты не думай о деталях, - ответил Лей. - Просто вспомни - звуки, цвет, свои чувства…
- Я… так… умею рисовать только музыку, - вздохнул сын.
- Малыш, да ведь это и была музыка! - воскликнул Роберт. - Увертюра!
Было около семи часов вечера. Поезд, весь в лапнике и гвоздиках, шел по живому коридору: по обочинам цепочкой растянулись провожающие с цветами. Множество женщин и девушек стояли с большими букетами и бросали их в открытые окна вагонов. Многие были уверены, что видели германского канцлера, махавшего им из окна рукой. Только несколько вагонов шли с плотно занавешенными окнами - как раз те, в которых и находился сам Гитлер или кто-нибудь из вождей.
В одном из таких вагонов ужинали с шампанским, по-семейному, около двух десятков человек. Сам Гитлер говорил мало, в основном с дамами, и совершенно не походил сейчас на орла с павлиньим хвостом, "воспитывающего" австрийских собак. (Сюжет для Дали!) Маргарите он признался, что смертельно устал за эту весну и теперь размышляет, как бы ему напроситься к Гессам, в их новое имение Харлахинг, под Мюнхеном, на недельку, числа с двадцать первого по двадцать седьмое. А еще лучше - с двадцатого, то есть со дня своего рождения хотя бы по двадцать шестое - день рождения Рудольфа. Там бы и отметить все эти глупые праздники.
- Почему ты дни рождения называешь глупыми? - спросила Юнити. - Я понимаю, если родился дурак, а если гений?
- Дни рождения нужно отмечать в детстве и юности, - махнул рукой Гитлер, - когда они еще что-то прибавляют! А после - только отнимают да отнимают. Вот сейчас мне сорок восемь, а через месяц будет сорок девять. На год меньше жить. Чего же тут праздновать?
Юнити тоже махнула рукой:
- Все зависит от настроения. А настроение - от результатов. А они таковы, что тебя пожелает поздравить вся нация.
- Нет, нет, никаких торжеств! - запротестовал Гитлер. - Я заранее всех предупреждаю! На пятидесятилетие… там уж никуда не деться. А это - чтоб прошло тихо. И вообще… Я предпочел бы заняться делом, - вдруг повернулся он к Фридриху Тодту. - Я смотрел по карте - мы где-то будем переезжать новый участок автодороги, не так ли? Если он еще не открыт…
- Еще не открыт, - тут же уточнил Борман.
- Отлично! Достаньте мне лопату.
Все присутствующие сидели с серьезными лицами, напряженно соображая, откуда свалилась на Адольфа эта прихоть - открывать автобан, еще не доехав до Берлина, где все готово для торжественной встречи и празднования свершившегося великого события?
Вернувшись после ужина в свой вагон, Лей тоже пошутил по поводу желания фюрера помахать лопатой… Видимо, чтобы снять напряжение?
Маргарита не ответила. Она стояла у столика, за которым недавно рисовали дети, и рассматривала что-то. Роберт тоже подошел.
Перед ними лежали два листа: один с умелым изображением пирамиды, двух сфинксов в основании колонн и между ними женской фигурки в костюме жрицы Изиды - все в серо-алых тонах. Другой - в черно-красных. Большое, продолговатое, темное пятно, несколько смазанное, как будто в движении, - справа, а под ним и за ним - что-то, похожее на множество клякс, посаженных красными чернилами, - целая дорога.
Родители переглянулись. Оба не нашли что сказать. Но, кажется, впервые за многие годы, глядя на это "впечатление" их маленького сына, они испытали одинаковое чувство.
Снимая напряжение на открытии первоклассного автобана, Гитлер так простудился, что во всех торжествах по поводу "австрийского триумфа" участвовал только формально. На первый план опять выдвинулся Геринг: принимал парады, произносил речи, блистал на балах и приемах. Он с видимой радостью взял на себя также и часть обязанностей Рудольфа Гесса, который много времени проводил с приехавшими родителями, женой и малышом.
"Мой неутомимый Герман", - поощрял Геринга Адольф и с удовольствием болел. Юнити тоже была довольна. Она выжила ненавистного Морелля и сама опекала больного фюрера. Дальнейшее также пошло, как Гитлер хотел: 20 апреля отметили в Берлине неутомительно, а двадцать первого он уже уехал к Гессам под Мюнхен, в их чудесное, уютное поместье, полное семейного тепла, как гнездо - пуха.
К Гессам собиралось большое общество; все гости были давно и хорошо знакомы со старшими Гессами и чувствовали себя легко.
Родители очень ждали дочь. А Грета ждала Роберта, который отправился в Данциг, а вернувшись, решительно заявил ей, чтобы она ехала с детьми одна, потому что он "туда не поедет".
- Я на твоих родителей семь лет глаз поднять не могу. Ну, что мне делать? Опять нудеть о том, что их дочь так меня любит, что предпочитает оставаться "фройлейн Гесс"? Я все могу вынести, Грета, кроме чувства стыда.
В дверь тихонько постучала Анхен. За ней топтался Генрих, однако, сделав над собой усилие, мальчик первым шагнул в комнату:
- Папа, мы поедем к дедушке и бабушке? - спросил он.
- Да, поедем, - ответила за Роберта Маргарита. - Ани, войди сюда. А ты выйди, пожалуйста, - улыбнулась она сыну. - Вместе с папой. Мы скоро вас позовем.
…Это платье она заказала в Париже, в одном из русских "модных домов". Заказала просто так, от тоски, но со странным ощущением, что однажды все-таки его наденет. Платье было роскошно и как-то нежно-задумчиво. Оно очень шло той девушке-манекену, которая его примеряла. Девушка была из эмигранток-аристократок и звали ее Натали. Маргарита это запомнила, потому что так звали жену русского поэта Пушкина.
Дочь ахнула, увидев платье, и еще раз - увидев в нем мать.
- Ты самая красивая на свете, - вздохнула она и, не отрывая взгляда, на цыпочках, отступала к двери - поскорей позвать отца. Генрих тоже будет восхищен и тоже станет посматривать на отца, проверяя, нравится ли ему мама.
Дожидаясь, пока Маргарита позволит ему и Генриху войти, Роберт отыскал среди бумаг не отправленное в Александрию письмо, а под ним два детских "впечатления". Он еще раз полюбовался мастерством дочери и, отложив ее рисунок, взял в руки рисунок сына. Генрих подошел и стоял рядом, потупившись.
- Мама не стала посылать, - объяснил он. - Она сказала, что дедушке и бабушке… может быть непонятно.
- Мне тоже, - не удержался Роберт. Генрих еще ниже опустил голову. Но тут же поднял ее, как учил отец, чтобы ответить:
- Они ведь были живые, папа. До того, как мы проехали по ним.
То, что его маленький сын сказал этим своим "впечатлением", Роберт узнает позднее, из оперативного отчета, представленного Гиммлеру начальником главного имперского ведомства безопасности (РСХА) Гейдрихом. В результате "мирного воссоединения братских народов" погибло около… семи тысяч австрийцев. Хотя запланировано было всего несколько сот! Гиммлер даже советовался с Герингом, показывать ли эту "статистику" фюреру. Геринг категорически заявил - ни в коем случае! Все-таки, как ни крути, а для "мирного вторжения"… многовато.
Гиммлер и сам пребывал в тяжелом недоумении. Обещал наказать виновных. Но - кого? Гейдриха! Мюллера? Самого себя?
- Никого он не накажет, - сказал Лею Геринг. - Да и… его можно понять. Он оказался в самом трудном положении. Все-таки, скажем честно… фюрер поторопился.
Отложив рисунок, Роберт сел в кресло и посадил сына к себе на колени, крепко прижав к груди. Мальчик замер, очарованный этой необычной, редкой лаской отца, и сам прижимался все сильнее - незаметно, без видимых усилий, - как будто врастая нежным тельцем в сильную, надежную мужскую плоть. Роберт же чувствовал себя так, точно это беззащитное существо было его собственной открытой раной, лишь слегка затянутой тонкой кожицей, которую может порвать любой ворвавшийся ветерок.
Что-то почувствовав, мать и дочь не позвали мужчин, а вышли к ним сами - обе в белом; у Анхен в руках была кукла, тоже в белом платье и венке.
Роберт только на мгновение прикрыл глаза и сейчас же встал, спуская с колен сына. Обида за семь лет ожидания слегка, холодком, тронула сердце.
Через час новенький ФВ-200 был уже в воздухе. Лей попросил своего друга весельчака Эрнста Удета немедленно доставить их под Кельн, где находилась красивая, протестантская церковь 17-го века, напоминающая Кельнский собор.
Маргарита не спросила, отчего он выбрал именно этот храм, а он не объяснил.
Только спустя много лет, вновь посетив это место, она нашла разгадку: могилу РОБЕРТА ЛЕЯ с датой рождения и смерти - 1922, сына Роберта от Елены Ганфштенгль, первую из потерь, с которой не примирилось его сердце.
В Харлахинг, новое поместье Гессов, они прилетели только 26 апреля и были встречены шутливым негодованием общества.
Дом напоминал александрийскую виллу старших Гессов, поскольку Рудольф все свои указания архитекторам свел к тому, что вручил им пачку фотографий дома, в котором родился, и попросил сделать "в том же роде".
И дом, и парк, и цветники очень понравились Маргарите, вызвали у нее ностальгические воспоминания. Гости чувствовали себя здесь просто замечательно: гуляли, купались, играли в теннис, загорали.
Мать отвела Маргариту в дальний уголок парка, где Эльза посадила любимые цветы Рудольфа - лиловые крокусы, точно такие, какие росли у них в александрийском саду. Несколько растений, по-особому укрытых, еще сохраняли свои цветки, и Маргарита улыбнулась им как трогательным друзьям из детства.
Мать и дочь улучили лишь минутку уединенья, и Грета, прижавшись щекой к щеке матери, шепнула: "Мы обвенчались, мама". Фрау Гесс перекрестилась. "Слава богу", - отвечал ее просветлевший взгляд.
- Ты поскорее скажи отцу и братьям, - попросила мать.
- Хорошо, - кивнула Маргарита. - Альфред обрадуется, а Рудольфу все равно.
- Не говори так. Мы воспитывали вас в искренней и глубокой вере. Это так легко не выветривается.
Маргарита не стала возражать, что "это" выветрилось отнюдь не легко.
- Непременно сама скажи Руди, - снова попросила мать. - Он сейчас… как бы это сказать… С ним что-то происходит.
"Не с ним одним", - опять не возразила Маргарита.
Она спросила о гостях, кто как проводит время, какие планы… Мать отвечала, что все приехали уставшими, предпочитают спокойный отдых.
- Не все, а Адольф, мама? - не удержалась Маргарита. - У него очередная депрессия, значит, все должны ходить с постными лицами.
Возвращаясь к дому, они увидели у бассейна почти все общество.
В стороне от большого бассейна находился малый - "лягушатник", тоже с подогревом, для Буца, когда подрастет. Сейчас в нем плескались и визжали старшие девочки Геббельсов - шестилетняя Хельга и четырехлетняя Хильда, вместе с Анхен. Генриху тоже очень хотелось в воду, но Кронци, старший сын Бормана, которого отец, единственного из детей, иногда позволял Герде брать в общество, сказал, что в "лягушатнике" нельзя плавать, и Генрих из вежливости остался с ним на берегу.
Геринги тоже привезли дочь. Эдда уже пробовала ходить, но отец считал, что рано - могут искривиться ноги, и девочку часто оставляли с пятимесячным Буцем, глядя на которого она забывала о своем возрасте и опять ползала.
Во "взрослом" бассейне тоже было весело. Удовольствие позволили себе все, за исключением Гитлера, который к воде даже не приближался, и Бормана, давно и откровенно копировавшего поведение вождя.
Маргарита едва успела шепнуть несколько слов Эльзе, когда к ним подсела мокрая Эмма Геринг и пожаловалась на Магду, которая смотрит на нее, "как удав".
- Что я ей сделала? Объясните мне, наконец, если я настолько тупа, что не понимаю!
- Магда вечно беременна, у Йозефа романы, а ты чересчур… победоносна, - ответила Эльза.
- Да я готова сделаться, как серая мышь, так мне ее жаль, бедняжку! Однако, по-моему, все не так безнадежно. - Эмма перешла на шепот. - Я из верного источника знаю, что фюрер на ее стороне.
- А что это дает Магде? - спросила Маргарита.
- Все! Кроме развода, конечно, который ей и не нужен. А нужен ей хороший совет: объявить Адольфу, что хочет развода с Йозефом. Дальше… я точно знаю, что произойдет.
- А Герман не преувеличивает влияния Адольфа? - заметила Маргарита.
- Это ты его преуменьшаешь, Гретль! Потому что сама имеешь над ним власть. Вот я готова спорить на что угодно, что если бы ты захотела, то заставила бы его надеть плавки и искупаться.
Маргарита пожала плечами. Ей было лень отвечать. Хотелось просто вытянуться в удобном кресле и… вернуться во вчерашний день.
…В церкви было так тихо… Свет из высоких окон падал, как золотой дождь в спальне Данаи… Пахло чем-то строгим и кружилась голова…
Голова закружилась и сейчас, едва она прикрыла глаза. Слова Эммы вокруг точно вальсировали:
- Тебе наплевать… Но сделай это для меня. Я уже поспорила. Я была уверена, что тебя уговорю. Я была так уверена, что поспорила на свое изумрудное колье. Гретль, ты слышишь меня?
- Слышу. - Маргарита глубоко вдохнула влажную свежесть вперемежку с новыми духами Эммы. - Для чего загонять Адольфа в воду?.. Ну, не хочет он.
- Хочет! Но не может пересилить себя! Он… не может того, что можешь… ты. Понимаешь? Самый сильный из мужчин слабее женщины!
- А пари - с Германом? На его же подарок? - Грета устало потянулась и, выпрямившись, с укором посмотрела на Эмму.
- Здесь все уже знают о пари. Кроме Адольфа и твоего брата, конечно, - энергично пояснила та. - Если ты откажешься, мы проиграем.
- Кто "мы", господи?!
- Женщины!
Маргарита посмотрела на Эльзу. Но хозяйка дома не могла запретить гостям устраивать себе маленькие "шалости", как выразилась Юнити.
Маргарита вдруг поняла, что произошло. Шутки шутками, а ведь это… заговор. И все в нем участвуют. С целью выставить Адольфа на посмешище?
Она снова посмотрела на Эльзу, уже серьезно-вопросительно. Эльза опустила глаза.
- Я подумаю, - кратко обещала Маргарита.