Прием был грандиозный: более пятисот гостей, весь дипкорпус. И все же отсутствие у Герингов двух персон оказалось замеченным. Хозяину пришлось в присутствии английского посла живописать сцену на полигоне, в правдивость которой тот почти поверил, отлично помня, как доктор Лей возил семью Виндзоров.
Юнити в это время еще находилась под воздействием антистрессовых препаратов Брандта; Лей был дома и не отвечал на звонки.
Гесс, уехав с приема, навестил его около полуночи. В кабинете, где Роберт лежал на диване, царил далеко не художественный беспорядок Мокрые смятые полотенца, грязные ботинки, окурки, немытая посуда… Не хватало лишь последнего атрибута переживаемой апатии - пустой бутылки.
- Ты все же уверен, что не хочешь поговорить с Брандтом? - во второй раз спросил его Рудольф.
- Я ни с кем не хочу говорить. Я хочу побыть один, - был ответ.
- Ладно, извини. - Гесс повернулся, чтобы выйти.
Но Лей сел на диване и спустил ноги.
- У меня тут свинарник, - сказал он. - Давай выйдем.
- Может быть, оденешься и поедем к Герингам? - предложил Гесс, но, понаблюдав, как Роберт пытается нашарить ногой заляпанный глиной и машинным маслом ботинок, поморщился. - Что с тобой?
Лей поднял на него равнодушно-вопросительный взгляд и пожал плечами. Ботинки он так и не надел и босиком отправился в гостиную. Выглядел он не то совершенно пьяным, не то в сильной лихорадке; его пошатывало, глаза бесцельно перебегали с предмета на предмет.
- Завтра похороны… Фюрер просил меня не лететь в Рим.
- Я так и подумал, - кивнул Гесс. - Мы вот что сделаем: я почти не пил и смогу вести самолет.
- Нет, я сам, - запротестовал Лей.
- Хорошо, сам, только прежде смеряй температуру.
Пока Рудольф звонил Герингу и разговаривал с Эльзой, прошло не более трех минут. За это время ртутный столбик подскочил до такой отметки, что лучше было не глядеть.
Внезапно раздался телефонный звонок. Гесс молча выслушал, положил трубку. Лей вышел из спальни уже одетый.
- Роберт, он запретил, - сказал Гесс.
- Это… п-приказ?
- Он сказал, что все тебе объяснит. Там какие-то неприятности в семье дуче, и твое присутствие нежелательно.
- Мое присутствие… нежелательно… семейству дуче? - медленно произнес Лей. - Однако, это семейство… не подумало скрыть от меня… ее последнюю волю. Она ведь… жила еще два часа в больнице и просила своего духовника… передать мне… просьбу… проститься с ней. Она сказала: мертвая, я почувствую его поцелуй. - Он нервно рассмеялся. - Я бы успел поцеловать ее и живую и проститься… Но мне ничего не сказали. А теперь… им не желательно?..
- Кто тебе передал ее последнюю волю? - спросил Рудольф. - Чиано?
- Да, он. Какое это имеет значение?
- Имеет, - вздохнул Гесс. - Я сам расскажу тебе все, а ты решай.
Не зная, с чего началась драма, Муссолини посвятил Гитлера в ее продолжение. Сегодня утром Эдда сказала мужу, что покойная любила слишком многих, чтобы одному из них так уж предаваться отчаянию. "Доктор Лей, в отличие от тебя, все правильно оценивает и не даст повода над собою смеяться! - кричала Эдда. - Если ты даже скажешь ему, что покойная выразила последнюю волю - поцеловать ее в гробу, он все равно не приедет!" Она настолько вывела его из себя, что он позвонил Лею в Мюнхен и передал просьбу, якобы высказанную покойной духовнику, а Эдда кинулась к отцу и потребовала сделать так, чтобы Лей не прилетел в Рим. "Добейся этого любыми средствами, - сказала она, - иначе я что-нибудь с собой сделаю. У меня нервы на пределе".
Муссолини это и сам видел. И он позвонил Гитлеру.
"Я понимаю, что ни я - от вас, ни вы - от доктора Лея не можем требовать того, о чем умоляет эта дрянь, - сказал он. - Но что я могу с ней сделать?! Сейчас я только беспомощный отец, боящийся за своего ребенка. Мой дорогой друг, окажите мне эту услугу, и я ваш должник на все оставшиеся годы".
Эта последняя фраза не была общим местом. В устах Муссолини она значила очень много.
Оставалось, правда, невыясненным: просила все же покойная о чем-то перед смертью или то была фантазия отчаявшейся Эдды?
- Если решишь лететь, я к твоим услугам, - тихо добавил Гесс. - Если нет, то нужно пригласить Брандта.
Лей все так же стоял в дверях спальни. При упоминании имени Брандта губы у него передернулись в нервической усмешке:
- Всякий раз, как я чувствую себя мерзавцем, у меня поднимается температура и ко мне приглашают Брандта…
- Мы можем лететь и утром, - не глядя на него, предложил Гесс.
- За последние трое суток из-за меня погибла Марго, Юнити до сих пор в шоке, а у синьоры Чиано, возможно, будет нервный срыв… Не довольно ли?
Он подошел к Гессу и положил ему на плечи руки.
- Спасибо, Руди. Но знаешь, что я тебе скажу… Я всегда боялся за Грету. А теперь… все больше… начинаю бояться за тебя.
- Чего же ты боишься? - насмешливо спросил Гесс.
Роберт собрался ответить, но резко тряхнув головой, только крепче сжал плечи Рудольфа и, слегка оттолкнув, ушел обратно в кабинет.
"23 июня 1938 года.
Берлин.
Помнишь, я однажды прямо спросил - что у тебя плохо? А ты ответила, что счастлива. С этого я и начну ответ на твое письмо.
Всего за несколько дней ты увидела столько счастливых немцев - счастливых на фоне общегерманского, как ты полагаешь, зла?
Но давай по порядку. Дети ходят с флажками, берлинцы украшают город… пирожки, карточки, "трудфронтовский социализм", тебя не пустили в кино? По-моему, в этот день ты сама оказалась под обаянием увиденного, во всяком случае я не почувствовал ни тени иронии в этой части твоих впечатлений.
Первое мая - также и день рейхсвера? Солдаты в основной массе - бывшие рабочие; все рабочие - будущие солдаты. Это реальность, неприятная для женщины.
Но перелом в твоем настроении произошел, по-моему, в университетском клубе, где ты, прости меня, встала в позу, иронически прищурилась. На этот прищур позже и получила "брезгливое отвращение" на лице Роберта, который, даже падая от усталости, обязан был сохранять для тебя счастливое выражение?
Мне иногда кажется, что ты не так хорошо знаешь Роберта, как тебе кажется. А он тебя знает. Потому и повез в Дрезден, хотя этот город у него не был запланирован.
Бедный Роберт! Он снова вынужден был от тебя защищаться, даже цитируя такого же бедного Лира, чье осознание необходимости этого "сверх" культивировалось тысячелетье.
В своем детстве ты видела в галереях Цвингера совсем других немцев. Те же, что отдыхали на его внутреннем дворе, как ты выразилась, - "в дешевом балагане", прежде даже названия такого не слышали. Грета, подумай: во времена твоего детства и моей молодости услышать "глюкауф" возле "купальни нимф"?!
А куда все-таки подевались те "наши", которых ты девочкой здесь встречала? Я тебе отвечу - никуда. Просто они стали больше работать.
Почему скучал Роберт? Что с ним происходит? Грета, я тебе только брат, но и до меня рикошетом долетают эти постоянные залпы из тыла. Каково же твоему мужу?
Я рад, что ты занимаешься сейчас реальным делом. С реальным делом удобнее жить в реальности, так же как с флажками ходить по твердому.
И последнее. Мне кажется, даже на долгую человеческую жизнь выпадает всего несколько лет (а то и дней) покоя и радости. Однако на долю каждого ли поколения выпадают такие годы? И каждый ли народ, заглушая недовольных, может воскликнуть голосом фрау Миллер: "Мы никогда так не жили!"
Ты спросишь: а что потом? Возможно, и ничего хорошего. Но это ведь не новость для миллионов таких фрау. Ничего хорошего не было в их жизни тысячелетье. Но мы должны были попытаться.
Твой брат Рудольф".
Это письмо передал Маргарите адъютант Гесса Лейтген. И все же впечатление у нее осталось такое, как будто Рудольф писал не вполне свободно, и она ждала второго письма. Хотя… по сути, брат ей ответил.
Бергхоф был пуст, тих и удобен для серьезной работы. В распоряжении Маргариты имелся обширный справочный материал и возможность быстро получить все необходимые данные. Но с первых же дней ее охватило какое-то странное чувство. Оно было, по-видимому, сродни тому, на которое однажды, в этой самой "фонарной" гостиной пожаловался ей Гитлер. "Не могу подолгу оставаться на одном месте, - сказал он. - Вот Сталин сидит в Кремле, и это хорошо: народ всегда знает, где вождь. А меня вечно куда-то носит".
В этой шутке была правда. Маргарита не знала, что двигало Адольфом, заставляя его постоянно перемещаться по Германии, но ее саму словно выталкивало.
Таким образом, поработав две недели, ознакомившись с новой образовательной системой, ее общим смыслом и целями, Маргарита ощутила себя в пучине такого безнадежного хаоса, что впору было устроить во дворе Бергхофа большой костер из новых немецких учебников и собственных пустых надежд, а после сбежать куда-нибудь. Она заставила себя начать со второго и попросила у Бернхарда Руста, министра по делам науки, образования и культуры, разрешения посетить несколько специальных летних лагерей для учителей начальных школ. Руст, конечно, такое разрешение дал и сам любезно вызвался сопровождать ее.
Еще неделю под присмотром министра и в обществе энергичной Гертруды Шольц Маргарита наблюдала, как учителя и учительницы ходят с песнями строем, слушают лекции по истории нацистского движения с обилием цитат, авторство которых всякий раз повергало ее в шок. Начальник одного из лагерей, узнав от Руста имя высокой гостьи, особенно усердствовал по части высказываний доктора Лея:
"Уличный дворник одним взмахом сметает в сточную канаву тысячи микробов. Ученый же гордится собой, открыв лишь одного-единственного микроба за всю жизнь".
Маргарита всматривалась в лица слушавших. Были и тупые лица, и бездумно блестящие глаза… Но были и скрытые усмешки, и откровенное возмущение, и сердитые реплики на ухо соседу, о смысле которых она догадывалась.
Один из лагерей счастливо оказался всего в пятидесяти милях от Рейхольдсгрюна, имения родителей, и Маргарита решила заехать туда на пару дней, пригласив с собою и Гертруду Шольц.
Они приехали под вечер. Но дом был тих; прислуга ходила в мягких кожаных тапочках. Маргарита не успела испугаться: двойняшки скатились к ней по лестнице - загорелые, румяные, почти одного роста (Генрих начал усиленно догонять сестру). Спустилась улыбающаяся мать, вышел отец. Все выглядели здоровыми и довольными.
- Как замечательно, что ты смогла приехать, такая удача, - говорила мама. - Пойдем, я тебе сразу кое-что покажу.
Мать подвела ее к одной из дверей и приоткрыла створку. Грета увидела смуглые плечи и взлохмаченную голову уткнувшегося в подушки мужа. Такая поза обычно означала у него спокойный и крепкий сон.
- Он приехал вчера, с высокой температурой, сказал, что две недели не может от нее избавиться. Но сегодня утром, мне показалось, ему получше. Дети немного огорчены - Роберт запретил им к себе подходить, на всякий случай. Он мне признался, что очень по тебе скучает, но… не смеет нарушать твое творческое уединение. А ты сама приехала. Такая радость для всех!
Маргарита и сама была рада до слез. Хорошее самочувствие отца и мамы, веселые мордашки детей, спокойные голоса Рудольфа и Эльзы по телефону, близость Роберта - все это наполняло жизнь энергией, светом, надеждами…
На ужин Фридрих Гесс пригласил своего старого управляющего с женой и двумя сыновьями; с младшим из них, десятилетним Давидом, очень подружился Генрих.
Эту семью Гессы знали больше тридцати лет. Оба сына Рувима и Мирры Глюк родились в Рейхольдсгрюне и росли на глазах у старших Гессов и их собственных детей. Семьи были очень дружны. Глюки содержали огромное поместье Гессов в превосходном состоянии; Гессы покровительствовали сыновьям Глюков. Только благодаря вмешательству Рудольфа старшему, двадцатилетнему Соломону, удалось продолжить образование в Боннском университете, а младшему, Давиду, - в элитной школе. Правда, в этом году Давида пришлось все же оттуда забрать из-за отчуждения одноклассников, и теперь его учили дома.
Общительный, открытый мальчик очень обрадовался приезду подросшего Генриха, и дети сошлись настолько, что Маргарита с первых фраз сына, с первых же его обращенных на Давида взглядов, почувствовала, что у Генриха, кроме близких, появился и еще кто-то, кому отдана часть его души.
О таком друге для своего сына она и мечтала. Добрый, вдумчивый, совестливый, одаренный богатым воображением, физически крепкий и… просто очень славный мальчишка, которого она сама знала с пеленок, сама когда-то кормила из рожка, учила плавать и ездить верхом на пони и к которому очень привязалась, как привязываются к предвестникам будущих собственных детей.
Порадовала Маргариту и Трудль Шольц, которая в Рейхольдсгрюне сделалась такой милой и домашней, что родители с трудом поверили, когда дочь перечислила им все чины и звания этой фройлейн-босс, умеющей держать в кулачке свой гигантский, беспокойный и властолюбивый мужской штат.
Все вместе они провели приятный вечер. С широкой веранды открывался "пейзаж с Полифемом", как когда-то в шутку окрестил его Рудольф: две невысокие, сероватые, подсвеченные заходящим солнцем горы, у подножья которых лукавые фавны, конечно, стерегут зазевавшихся купальщиц и происходят еще какие-нибудь странноватые, но такие земные чудеса.
Сколько раз в детстве Маргарита рисовала эти горы под матовым, со стальным отливом небом, но посадить на одну из вершин одноглазого циклопа долго побаивалась. И все-таки решилась. Не срисовала его у Пуссена, а придумала сама - в общем обыкновенного на вид человека, только сильно увеличенного. И той же ночью ей приснилось, будто этот Полифем оживает и вот-вот усядется на их милую, уютную гору, где столько исхожено тропинок и растут такие красивые цветы. Маргарита на всю жизнь запомнила, как вскочила ночью с постели, развела серую краску засохшей кисточкой и замазала Полифема. А наутро, рассмотрев картинку, не нашла даже контуров чудовища - одно прямоугольное серое пятно. Увы! С тех пор она твердо знала, что Полифем никуда не делся, а всего лишь заперт за серой дверью, а замок - ее собственная воля, которая не должна ослабеть. И что Полифем всегда надеется когда-нибудь усесться на ее любимую гору, и тогда все вокруг забудут, в каком веке они живут, и из-за множества серых дверей разбегутся на свет рогатые фавны, козлоногие сатиры, выползут гидры, разлетятся ядовитые ветры и глянет в глаза жалкому человеку бессмертная Горгона Медуза.
…Маргарита почувствовала, как ее осторожно погладили по плечу. Мать стояла рядом и смотрела тревожно-вопросительно.
- Все пошли прогуляться по саду, - сказала она. - Ани звала тебя, но ты не ответила. Ты уже полчаса стоишь так.
- Просто вспомнила свои детские страхи.
Грета улыбнулась. Но мать заметила у нее такой же непонятный, уходящий в себя взгляд, какой поймала недавно у старшего сына, когда он так же глядел отсюда на знакомый с детства пейзаж.
Перед сном Маргарита зашла к Роберту, заранее зная, что ей не следует этого делать. Всякий раз, заставая его спящим, она обманывала себя, что сможет от него уйти. Она и теперь только поправила ему неловко подвернутую руку и поцеловала в мокрый висок.
И как всегда, от первого же прикосновенья, начало наползать что-то, обтекая сзади, сгущая, концентрируя перед глазами нежный, почти осязаемый свет, в котором растворялись предметы. Поэтические мгновенья, пересчитанные ударами сердца… И прямо к нему, к ее сердцу, уже тянется его рука - горячая, властная, нетерпеливая.
…Наслаждение билось и трепетало в мозгу… Только с ней, со своею Маргаритой, он вновь ощущал себя целым, каким и пришел в этот мир и каким хотел бы из него выйти.
…Ей показалось, что он снова задремал, и она приподнялась тихонько, но он, мягко обвив рукой талию, уложил ее на себя, затем подтянув, усадил, как часто делал, не желая отпускать во время необходимой передышки.
- В этой позе я рискую, - напомнила Маргарита.
- Если захочешь еще детей, скажешь, а пока не думай ни о чем и не бойся.
Она знала, что верить нельзя, но верила, за столько лет ни разу не уловив, как ему это удается.
За годы близости они узнали друг друга настолько, что это оставалось для нее единственным секретом, который он не позволял ей разгадать.
У нее тоже был секрет - совсем особый способ доставить ему внезапное острое наслаждение, от которого он на мгновение терял ощущение себя и окружающего, будто проваливался в бездну, откуда затем вновь с болью выныривал. В такие моменты он делался беззащитен, как новорожденный. Этим способом она даже могла бы воспользоваться как орудием, если бы ей вдруг понадобилась эта минута физической власти над ним.
Уже рассвело, когда он кротко поинтересовался, не устала ли его девочка.
- Собираешься проспать еще сутки? - ответила Маргарита. - Но я завтра уезжаю.
- Тем более стоит провести этот день в постели.
- Тогда без меня. - Она наконец встала и раздвинула шторы.
- Ну, и что же ты пишешь? - спросил Роберт, потягиваясь. - Философия, риторика, греческий и латинский языки?
- Пока - французский и английский. Игровой курс для малышей. Программа "погружения" для старшеклассников.
- Грета! - Лей приподнялся на локте. - Ты видела наши школы?! Во что там "погружают" пятнадцатилетних?!
- В дерьмо!!!
На столике в изголовье постели зазвонил телефон. Роберт взял трубку и слушал минуты три. Маргарита собралась выйти, но он жестом велел ей задержаться.
- Я сейчас передам трубку жене, - сказал он. - Пожалуйста, повторите ей это сами.
Звонил Гиммлер. Маргарита выслушала, поблагодарила. Гиммлер предупреждал о необходимости усилить охрану. Сегодняшней ночью сразу в семи городах Германии совершены диверсии; погибли несколько человек. "Постарайтесь повлиять на вашего мужа, - добавил он. - Народная любовь не сможет защитить его при определенных обстоятельствах. Я бы настаивал, чтобы он на время прервал поездку, но он ведь не послушает".
- Гиммлер пришлет сюда своих парней, и они пока при тебе останутся, - сказал ей Роберт, доставая полотенце. - И не вздумай возражать! Он всерьез за тебя опасается.
- Мы могли бы остаться на несколько дней… - начала Маргарита.
Роберт поморщился.
- Успокойся, мне ничего не грозит. Гиммлер - перестраховщик.
- Тогда для чего мне такая охрана?
- Она тебе не помешает.
Когда он вернулся после ванной, Маргарита сидела на постели, опершись локтями в колени и подбородком о ладонь. О, эта поза огорченных упрямиц!
- Грета! Одним из объектов покушения стала женщина.
- Я не буду ходить и ездить по Германии с охраной СС!
Теперь она уставилась взглядом в его живот. Роберт отвернулся, поискал рубашку. Маргарита встала и, открыв шкаф, спросила, какую ему. Он пожал плечами, что означало: "Все равно. Сегодня я не уеду". Перебрав несколько пакетов, она распечатала светлую в полоску.
Каждый раз, как она твердо говорила "нет", которое, конечно, им не бывало принято, следовал ее отъезд из Германии.
Роберт надел рубашку, застегнув внизу не на ту пуговицу.
- Я вернусь в Бергхоф, - тихо сказала Маргарита, - и подожду тебя там.
Он кивнул.
- Какой мне надеть г-галстук?