Она выбрала ему галстук, крепко сцепив зубы. Нужно было успокоиться.
- Эта женщина ранена? - спросила она, уже переведя дыхание.
- Нет, она не пострадала.
- А кто она?
- Эльза Кох, жена начальника Бухенвальда.
- Что это - Бухенвальд?
- Г-город.
Маргарита подошла, чтобы завязать ему галстук. Их обычная процедура… Сейчас он успокоится.
Генрих Гиммлер вызвал из Австрии сотрудника СД Отто Скорцени - командира одного из лучших спецотрядов, австрийца по национальности, с университетским образованием.
Последнее обстоятельство было важно: Гиммлер всегда давал Скорцени особые задания. На этот раз тот должен был отвечать за безопасность всего одной молодой женщины - преданной жены, заботливой матери… Любимица фюрера, сестра и жена верховных вождей рейха, она, безусловно, могла представлять желанный объект, чтобы выплеснуть злобу, какому-нибудь террористу-неудачнику. Однако скрытый смысл поручения Гиммлера заключался в другом.
Это "другое" рейхсфюрер даже не посмел бы заключить в слова. Но запах опасности, исходящий от Маргариты Гесс (про себя он называл ее только так), щекотал ему ноздри.
Гиммлер знал Маргариту с детства, с тринадцати лет. Аккуратная, вежливая, осмотрительная, настоящая немка, никогда не сующая нос в мужские дела, скорее, пассивная, нежели энергичная.
Пассивная… Однажды найдя нужное слово и добавив к нему другое, Гиммлер определил для себя суть опасности: пассивное сопротивленье.
Какую опасность оно могло собой представлять? И не смешно ли… Да нет, не очень, если учесть, что рядом Рудольф Гесс - эта "вещь в себе", и Эльза Гесс - под стать мужу, Роберт Лей - "патрон другого калибра", Альбрехт Хаусхофер - просто враг, Юнити Митфорд - валькирия… Все это были люди, впущенные в сердце Адольфа Гитлера.
И самая стойкая, самая последовательная среди них - тихоня Маргарита.
Объяснять подобные тонкости Скорцени Гиммлер, конечно, не стал бы и потому сформулировал задание так: "По мере обеспечения личной безопасности фрау Лей вам надлежит подробно фиксировать все возникающие и известные вам обстоятельства (также и словесные), держа все в абсолютной секретности и передавая ежемесячные отчеты лично мне". Это означало - собирать "активное досье". "Пассивные досье" (или Центральная картотека) аппарат Гиммлера собирал давно и на всех, но "активные" до сих пор означали или громкое смещение с должности, или ликвидацию.
Были ли у Гиммлера опасения, что Маргарита заметит чересчур пристальное внимание к себе? Эльза Гесс недавно прислала ему следующее замечательное письмо:
"Самый уважаемый из всех полицай-президентов!
У вас весьма похвальная привычка следить за происками врагов отечества, например, с помощью телефона. Но почему вы, глубокоуважаемый король всех сыщиков, распространяете слежку на разговоры жен бравых министров, благодаря чему их домашние слышат по телефону сплошной треск? Может быть, стоило бы вашим чиновникам прекратить подслушивание, хотя бы тогда, когда речь идет о рецептах рождественских коржиков, или во время абсолютно невинной беседы с больной матушкой??! Если же по каким-то причинам, не постижимым для простой смертной, неискушенной супруги министра, такое подслушивание совершенно необходимо, то, может быть, его можно было бы проводить как-то более незаметно? Разговоры по телефону превратились для нас в мучение, так как, когда нас подключают к сети подслушивания, мы слышим одни лишь помехи. И только когда супруга министра начинает пользоваться выражениями, которые она, собственно говоря, не должна была бы знать, наши чиновники прекращают свое дурацкое дело. Повторяю, разговоры мои касались рецептов печенья, здоровья и прочих невинных вещей, которые отчего-то так интересуют ваших сотрудников. Но шутки в сторону, милый господин Гиммлер, может быть, вовсе не вы тот злодей, который отравляет нам жизнь. Тогда прошу выяснить, кто же в этом повинен? Покорнейше прошу также, чтобы нас не охраняли постоянно, иными словами, не охраняли круглые сутки - от этого можно сойти с ума.
С сердечным приветом всей вашей семье от нашей семьи. В скором времени ждем вас с супругой в гости.
Эльза Гесс".
Мило, не правда ли? Деликатная фрау Гесс обращалась лично к нему, Гиммлеру, однако кто-то (не Борман ли?) позаботился о том, чтобы раздражение жены заместителя фюрера дошло до самого фюрера, и тот немедленно запретил "беспокоить женщин".
Чтобы поскорей оправдаться перед фюрером в мелочах, Гиммлер усилил активность в главном, что сейчас больше всего волновало Гитлера, - в подготовке почвы для вторжения в Чехословакию. В результате судетские немцы, под руководством Конрада Генлейна, этим летом настолько "оживились", что впору было переносить час "Н" на более ранние сроки. Агенты СС устраивали на территории Чехословакии военные учения "генлейновцев" уже не только ночами, но среди белого дня. Сотни "генлейновцев" проходили обучение в тренировочных лагерях СС и готовили себя к "великой осени".
Гиммлер сделал фюреру и еще приятное: установил личный контакт с Квислингом, лидером национал-социалистов и министром обороны Норвегии, и открыто поставил перед ним задачу - готовить страну к оккупации. И за это удостоился наконец долгожданной похвалы.
"Отлично, - сказал фюрер, - Квислинг - дельный малый. Но Розенберг пять лет жует с ним сопли. Берите это дело в свои руки, Генрих. Ваше руководство - всегда залог".
Пока фюрер наслаждался музыкой на Вагнеровском фестивале в Байройте и вместе с Тодтом любовался модернизированными укреплениями Западного вала, Гиммлер трудился без передышки. Как, впрочем, и Борман. Тот готовил вместе с Рудольфом Шмеером партийный съезд "Великая Германия" и писал варианты речей фюрера (по конспектам Гесса) - на выбор и на любой случай…
На этом съезде, который начнется в Нюрнберге 11 сентября, Гитлер объявит о правах Германии на Судеты.
Все лето простояло сухим и жарким, и только в последние дни раньше обычного подул особенный "мюнхенский" ветер (фен), раздевающий закутанные в туманы Альпы и плохо действующий на нервную систему чувствительных к нему людей.
Сверхчувствительным к фену всегда был Гитлер. Но уехать из Мюнхена он сейчас не мог.
Фюрер часами лежал с головной болью и жаловался Гессу на то, что ему необходимо кого-нибудь "прибить".
- Ты просто нервничаешь, как перед венской операцией, - объяснял Гесс. - К тому же этот ветерок…
Фен феном, а дела в те дни складывались на редкость противно. Обвиненный в гомосексуализме генерал-полковник Вернер фон Фрич потребовал суда чести и с блеском выиграл его. Все обвинения с бывшего командующего сухопутными войсками были сняты. Рундштедт, как старший офицер, потребовал от фюрера публичной реабилитации генерала.
- Теперь я понял, кого мне хотелось прибить, - ругался Гитлер. - Геринга! Я еще в январе знал, что он мне подсунул липу. Как и с Бломбергом. Берется не за свое дело!
Гесс угрюмо молчал. Напоминать сейчас о том, как той зимой Адольф фактически устранил его от дел, ему не хотелось. Гитлер просто выпускал пар. Тем не менее когда тот запальчиво объявил, что никакой публичной реабилитации не допустит, Рудольф твердо возразил, что на этот раз дело замять не удастся.
Гитлер бегал по кабинету, хватал какие-то предметы со стола, садился, переставлял что-то… При Гессе он не позволял себе брани, но вся она была сейчас написана у него на лице.
Поладили на том, что фюрер соберет высших офицеров и на закрытой встрече объявит о реабилитации Фрича и восстановлении его в армии.
Уступив Гессу, Гитлер, как обычно, сник. Он сел на диван и сказал Рудольфу, что если тот желает сегодня все решать сам, то - пожалуйста, он даже очень этому рад.
- Вон у меня лежит заявление Магды Геббельс о разводе и ее объяснение причин, - усмехнулся он. - Говори, что делать, я заранее согласен с тобой.
- Это их дело - Йозефа и Магды, - ответил Гесс.
- А скандал на всю страну с развалом образцовой семьи и связью с неполноценной - чье дело?!
- Попробуй их помирить. Сразу после съезда, - предложил Рудольф. - Но этим стоит и ограничиться.
- А чем "ограничиться" в случае с обидой Геринга? Полюбуйся - три папки компромата на Штрайхера! Передал мне лично. Здесь такое! Ты полистай, полистай!
Гесс полистал. Первая папка - материалы о присвоении собственности, примерно на двадцать миллионов марок. Вторая - факты об избиении заключенных Нюрнбергской тюрьмы хлыстом из носорожьей кожи, о появлении в своей штаб-квартире в пляжных трусах, о скандалах с любовницами, изнасилованиях, пристрастии к порнографии… В третью Гесс не стал глядеть.
- Геринг требует стереть Штрайхера в порошок, - подытожил Гитлер.
- Предоставь ему сделать это собственноручно, - ответил Гесс и вынес папки из кабинета.
- Ты хорошо сделал, Руди, я очень благодарен тебе, - усмехнулся Гитлер. - Но если следовать по такому пути, то придется завести особого адъютанта, который станет бегать туда-сюда и выносить от меня проблемы. Которые потом все равно заползут обратно.
В дверь тихо постучали. Это был Альберт Борман; он держал в руке телефонную трубку:
- Мой фюрер, покушение. На заводе Боша. Только что… Звонит рейхсфюрер.
- Кто? - резко спросил Гитлер.
- Доктор Лей.
Гитлер выхватил у него трубку:
- Что? Говорите! Ранен… жив?
Взглянув на побледневшего Рудольфа, быстро кивнул ему:
- Жив. Гиммлер больше ничего не знает.
Металлургический завод Боша был последним пунктом летней инспекции вождя ГТФ - образцовое предприятие, на которое всегда возили гостей, чтобы продемонстрировать лучшие достижения "нового порядка". Завод был показательным и с точки зрения безопасности: именно на нем гиммлеровская тактика "правильных доносов" внедрялась с особой тщательностью.
Сейчас вся территория предприятия была оцеплена двойным кордоном СС, хотя никто еще не был арестован. По обилию эсэсовских чинов и настроению самого рейхсфюрера было ясно, что именно на этом образцовом заводе Гиммлер принял версию покушения как единственную, сразу уверовав в нее.
Одновременно с Гитлером и Гессом к заводу подъехал и сам Карл Бош, ничего не понимающий, расстроенный.
Председатель Наблюдательного совета "ИГ Фарбен", один из финансовых столпов режима, отказывался верить в покушение, называя произошедшее "недоразумением".
- Я знаю здесь каждого сталевара, каждого помощника сталевара… Я с каждым отливщиком дважды в месяц здороваюсь за руку, - говорил он. - Я знаю, чем живут эти люди, как они принимают перемены и как относятся к Лею. Нет, они не могли причинить ему зла!
Наивный лепет доктора философии и лауреата Нобелевской премии по химии (1931 года) только раздражал рейхсфюрера. Гитлер, похоже, тоже не верил. Гесса интересовало только состояние пострадавшего.
Лея уже увезли в клинику Брандта на рентген. Оказалось, что у него серьезная травма обеих ног.
В машине, по пути к Брандту, Гитлер задумался над этим фактом и высказал Гессу свое недоумение: если, как стало известно, не было ни взрыва, ни выстрелов, то - несколько странное повреждение при покушении.
Сам Брандт был занят с пострадавшим; свита рейхсляйтера ожидала результатов. Здесь наконец Гитлер и Гесс узнали, что же произошло или как по крайней мере это выглядело.
Проходя по одному из цехов, Лей, как обычно, разговаривал с рабочими, осматривал станки. От сопровождающих его чиновников своего аппарата он всегда требовал, чтобы они не толклись без толку вокруг и не мешали ему, а, разойдясь по объекту, тоже разговаривали с людьми. Те так и делали, время от времени опять собираясь вокруг шефа.
Находившиеся неподалеку от Лея видели, как он неожиданно, сильно вздрогнув, замер на несколько мгновений, а затем упал на руки успевших подхватить его сотрудников. Никто ничего не понял. Кто-то крикнул, что нужен лед, кто-то поднял с пола стальную отливку в виде толстого стального прута, говоря, что ею рейхсляйтера только что ударило по обеим ногам, кто-то крикнул о покушении… Состояние самого Лея было ужасное: весь белый, в холодном поту, он корчился от боли, не в состоянии выговорить ни слова.
Один из сотрудников, негласно выполняющий роль телохранителя, имел при себе лекарства, шприцы и ампулы с обезболивающим. Он сделал Лею укол, и того почти без сознания увезли в клинику Карла Брандта. После чего началась свистопляска: подоспели СС во главе с самим рейхсфюрером, имевшим серьезные намерения.
Выслушав, Гитлер в недоумении посмотрел на Гесса; тот тоже не понимал, откуда, например, взялся стальной прут. Оказалось, что такие отливки иногда вылетали из тисков, поэтому техника безопасности запрещала ходить и стоять в определенных местах. Гитлер и Гесс снова переглянулись.
- Так, может быть… - начал Гесс. Он не успел договорить; вышел Брандт, как будто даже веселый, и сообщил, что у Лея на редкость прочные кости: при таком ударе - ни переломов, ни трещин.
- Что же все-таки с ним? - недоумевал Гитлер.
- Чертовски не повезло, - вздохнул Брандт. - Я знаю два рода боли, которые почти невозможно вытерпеть, поскольку они не отключают сознания - проникающее ранение в живот и такой вот удар по костям голени.
- Он в сознании? - спросил Рудольф.
- Да, в полном. Пишет объяснение случившегося. Но это ненадолго… Боль вот-вот вернется, а он отказывается от уколов.
Гитлер, Гесс и Бош вошли к Лею, который быстро писал что-то, лежа на спине; лист бумаги держал перед ним ассистент Брандта. Он сразу попросил Гесса и Боша своими подписями засвидетельствовать, что он дает показания в здравом уме и твердой памяти. "Иначе на Гиммлера не подействует", - добавил он.
- Я же говорил, что это недоразумение, несчастный случай! - воскликнул Бош.
- Роберт, что с вами произошло? - спросил Гитлер. - Если вы можете говорить и помните…
- Могу и помню, - кивнул Лей. - Только, пожалуйста, прежде подпишите и отправьте Гиммлеру, пока еще не поздно дать задний ход. А я… просто болван, - продолжал он, когда его просьбу выполнили. - Мне сто раз было сказано, где нельзя стоять, а я… Вот и получил. - Он облизнул искусанные в кровь губы и повернулся к Бошу. - А что, уже началось?
- Я сейчас же вернусь на завод, - кивнул тот. - Я надеюсь, все уладится.
Когда они на несколько минут остались втроем, Лей прямо посмотрел на фюрера. Самочувствие у него, как и предупреждал Брандт, ухудшалось на глазах: на лбу выступил обильный пот, дыхание становилось прерывистым.
- Я знаю, что Гиммлер перед съездом искал случай для общенациональной истерики по типу "бухаринского дела". Но пусть работает с кем-нибудь другим. А я… не хочу. Не хочу!
Гитлер молчал. Случай и впрямь был удобный, словно приготовленный на заказ, и это "не хочу" выглядело, как каприз.
А Гитлер капризов не любил.
Сухо кивнув Лею, фюрер повернулся к дверям, в которых тотчас же появился Брандт. Выходя, Гесс почувствовал спиной взгляд Лея.
Гесс проводил Гитлера до машины. Поняв, что Рудольф хочет остаться, Гитлер поджал губы. Это выражение на его лице было хорошо знакомо всем, имевшим возможность наблюдать фюрера в повседневности. Лицо словно леденело изнутри; в серо-голубых глазах - льдины, губы заморожены. "Абсолютный холод", - сказал о таком Адольфе покойный Грегор Штрассер.
Гитлер уехал. Гесс возвратился в палату. Лей по-прежнему отказывался от обезболивающих. Брандт сказал, что он потребовал телефон.
- Я не вполне понимаю, что происходит, - сказал Брандт Гессу. - Но такие нагрузки на сердце недопустимы. Нельзя ли как-то пойти ему навстречу или… хотя бы сделать вид?
"Сделать вид", что общенациональная истерика отменяется, было невозможно: у Лея имелись надежные осведомители.
- Что тебе так претит? - спросил Гесс Роберта, который лежал, закрыв руками лицо. - У Гиммлера есть реальные заговорщики, конкретное дело. Там все чисто - он поклялся. Он всего лишь, как бы это сказать, выстроит драматургию, задаст единство времени и места, украсит сюжет твоей яркой личностью…
- Иди на х…, - отчетливо произнес Лей.
Гесс вышел. Спустившись вниз, посидел в машине. В животе началась знакомая режущая боль. Шофер сразу заметил его состояние, и вскоре к нему в машину подсел Брандт. Откинув сиденье, он велел Рудольфу лечь на спину и расслабиться. Он понимал что сейчас волнует Гесса, и, не дожидаясь вопроса, пересказал ему, как Лей только что объяснил свое упрямство. Оказывается, согласием не то с Марксом, не то с Энгельсом, а точнее собственным нежеланием "повторять историю в виде фарса".
- Как это понимать? - морщась, спросил Гесс.
- Он сказал, что несколько лет назад из него уже сделали шута на глазах одиннадцатилетнего сына, а теперь, послезавтра, мальчику восемнадцать.
Гесс сразу вспомнил "франкфуртскую авантюру" 1931 года и обстоятельства, о которых говорил Лей. Вспомнил и то, что завтра все шестеро детей Роберта приезжают в Мюнхен на день рождения их старшего брата Вальтера. Приедет и Маргарита.
Ну что тут делать?! Пытаться объяснять Адольфу? Нет. Гиммлеру? Но Гиммлер не свободен в принятии решения, в отношении которого фюрер выразил свою волю. Решение придется принимать самому.
- Карл, пожалуйста, передайте Роберту, что я его понял. Я все отменю, - попросил Гесс.
Отъехав немного от клиники в сторону Коричневого дома, он вышел на набережную и минут двадцать стоял, подставив лицо фену. Боль в животе не мешала. Голова работала четко.
Через час оцепление СС было снято; борзописцы, уже заряженные Гиммлером, отосланы по редакциям; сам рейхсфюрер поехал в свою штаб-квартиру дожидаться обещанного ему Гессом звонка фюрера. Гиммлер с досадой и раздражением, но твердо отменил все мероприятия. Он знал, что снайперская винтовка по имени Рудольф Гесс, красующаяся на партийном фасаде, если раз в год все же стреляет, то не промахивается.
Гесс в молодости сочинял пьесы. Но поскольку времени у него всегда не хватало, он щедро раздаривал сюжеты желающим. На один из таких сюжетов Альбрехт Хаусхофер написал пьесу, много лет идущую на Бродвее.
После разговора с Гиммлером Рудольф, взяв с собой свою старшую секретаршу Хильду Фат, поехал к Юнити, у которой очень кстати застал Герду Троост, и живописал дамам сцену на заводе. Гитлер еще должен был находиться в Коричневом доме, туда все четверо и отправились. Там Гесс, собрав внушительную аудиторию, рассказал о страданиях бедного Роберта, вызвав слезы на глазах многочисленных секретарш. Все общество находилось сейчас в Сенаторском зале, где на стене, рядом с портретом Фридриха Великого, уже семь лет висела придуманная Гессом для фюрера надпись: "В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я". Через Сенаторский зал Гитлер обычно проходил после совещаний с военными.
Фюрер появился. И сразу попал в странную, непривычную, наэлектризованную сочувствием и женским беспокойством атмосферу. Это был первый акт пьесы.