Он только что был у фюрера, чтобы поблагодарить его за очень важную сейчас для себя любезность - остаться Маргарите с детьми в Бергхофе, этом горном "Эдеме" посреди раздражающей ее Германии.
- Вам тоже необходимо побыть здесь, со своею семьей. Плюньте на все и не оставляйте их. Дорогой мой, за такую жену я бы все отдал!.. - убеждал его Гитлер. - И за детьми отправляйтесь сами - она это оценит…
Слушая его, Роберт невольно улыбнулся, представив себе физиономию Геринга, с которым ему предстоит сейчас попрощаться. Гитлер тоже хмыкнул:
- Ничего, ничего! У вас толковый заместитель. Наделите его полномочиями, какими сочтете нужным, и… и не думайте ни о чем.
Лей зашел сказать Маргарите, что вылетает с Бауром в Париж за детьми и вернется, скорее всего, послезавтра.
Увидав двух подруг, держащих друг друга за руки и почти соприкасающихся головами, он проглотил саркастическую реплику и попросил Маргариту только быстренько составить ему список того, что следует забрать с собой из ее парижской квартиры. Юнити хотела оставить их вдвоем, но Лей сказал, что улетает прямо сейчас и они смогут продолжить свой "военный совет". (Не сдержался-таки!)
- Отчего ты такой раздраженный? - пожала плечами Юнити. - Сегодня увидишь детей, здесь тебя остается ждать жена, и все складывается прекрасно. Что с тобой?
Лей курил, отвернувшись к окну, дожидаясь, пока Маргарита напишет записку. Юнити подошла к нему и заглянула в лицо.
- Еще что-то хочешь спросить? - буркнул он.
- Ты не знаешь… эта… сейчас в Бергхофе?
- Что за "эта"?
- Юнити спрашивает о Еве, Роберт, - не глядя, пояснила Маргарита.
- Не знаю… Да, здесь! Еще что-нибудь?
- Нет, благодарю.
Он поцеловал Маргариту и вышел, повторив, что вернется послезавтра.
Только сидя в кабине рядом с Гансом Бауром и глядя на плывущие навстречу массивы слегка посеребренного холодным солнцем воздуха, Роберт признался себе, как неожиданно болезненно вошли в его мозг пренебрежительно брошенные слова Маргариты. Какая-то старая муть поднялась в нем и подступила к горлу. Захотелось просто лечь и не двигаться до тех пор, пока все это не отстоится и вновь не уляжется на дно. О, женщины! Ни один Геринг не способен так выбить его из колеи, как его тонкая, чуткая, любящая Гретхен!
И как с этим бороться? Коньяком? Трибуной, с которой он и так, по выражению одного из друзей, "слезает только по нужде", или, может быть, "экстазом риска", который он уже опробовал?..
"Ладно, уймись, - приказал себе Роберт. - Скоро песок посыплется, а туда же… Трюкач!"
Но ирония тоже не помогала. Пара дней в Париже, с детьми, - глоток воздуха, и назад, под строгие очи Гретхен… бороться… за что, она сказала… за "двадцать лет мира для Германии"! Господи, все Гессы - сущие дети! Как будто Адольфу да и им всем - сорока-пятидесятилетним - нужны эти двадцать лет с их рутиной, ложью до оскомины, подковерной возней!
"Детей вот только жаль", - вдруг подумал он. И еще тех женщин-работниц, что так доверчиво улыбались ему на борту "Густлоффа", впервые в жизни отправляясь порадоваться и отдохнуть.
В Париже у них с Гретой был огромный особняк - бывший дворец какого-то наполеоновского маршала. Лей купил его четыре года назад, но даже отделкой не пришлось заниматься, поскольку Маргарита наотрез отказалась (как она выразилась) "воспитывать в нем детей". Тогда он снял квартиру на улице Сент-Оноре. Грета заперла семь комнат из десяти и устроилась в трех, с маленькой ванной, крохотным балкончиком и приходящей прислугой: суровой андалузкой, одной из тех редких женских особей, на которых обаяние Роберта не распространялось.
Он не любил этой квартиры, не любил чрезмерной, как ему казалось, подчеркнутой простоты обстановки, его раздражал взгляд горничной, от которого здесь, попросту говоря, некуда было деться.
- К чему все это? Что и кому ты надеешься доказать… - спрашивал он Маргариту, - ты, дочь богатых родителей?! Что это, как не прогрессирующий с годами, болезненный аскетизм?
- Ты решил указать мне, как воспитывать детей? - однажды спросила она (дети, по закону, были записаны на его имя).
Больше он к этой теме не возвращался.
Еще неприятней было то, что, уезжая, Грета оставила детей своей подруге - весьма своеобразной тридцатилетней девице, с которой Роберт предпочел бы встречаться как можно реже. Он всякий раз сам поражался собственной выдержке, поневоле наблюдая, как эта суфражистка дает его детям уроки игры на фортепьяно, состоящие сплошь из экспромтов и словоблудия.
Он и теперь застал всех троих за роялем, который был им не очень-то и нужен: Анхен играла какой-то сумбур; Генрих, зажмурившись, дирижировал, а мадмуазель все это поощряла строчками из Рембо, на взгляд Роберта произвольно надерганными. Минуты две он стоял в дверях - они его просто не замечали. Но потом, конечно, поцелуи, слезы… перевозбудились.
Передав записку от Маргариты мадмуазель Андре, Лей сказал, что будет с детьми в немецком посольстве, любезно предложив ей завтра их там навестить. Больше они ни о чем не говорили: Маргарита, конечно, вставила в записку пару строчек для Андре, зная, что он едва ли удосужится что-либо той объяснить.
В машине двойняшки тут же принялись бороться за место на коленях у отца, поскольку вдвоем уже там не помещались. Победила, как всегда, Анна, потому что была во много раз сильней брата.
Они вообще оказались настолько разными, что даже не походили на брата и сестру. Анна, крепкая, озорная, румяная девочка, с прекрасным здоровьем, не обещала стать красавицей; Генрих, нежный и слабенький, был настоящий эльф, только крылышек недоставало. Анна, стоило ей появиться в обществе взрослых, сейчас же присваивала себе общее внимание, ею поневоле начинали заниматься. А Генрих вызывал нежное, немного грустное и отстраненное чувство. Этот ребенок переболел уже десятком болезней, сестра же не подхватила ни одной. Оба были способные, одаренные дети, не по возрасту смышленые и развитые, поскольку в их обучении Маргарита проявила себя настоящей расточительницей, позволив Роберту пригласить из Итона трех профессоров (с комфортом расположившихся теперь в их "маршальском" особняке).
В посольство они приехали уже довольно поздно. Уложив детей, Роберт тоже собрался отдохнуть, но опять на него наползла тоска. Он привычно взял телефонную трубку, чтобы позвонить друзьям, но вспомнил, что придется играть очередную роль, и звонить раздумал. Он понимал, что становится одиозной фигурой, и что это закономерно ведет к разрыву старых связей… Но все же обидно было: нигде у него не было столько близких друзей, как во Франции. И он, как утопающий за соломинку, ухватился за человека, с которым не нужно было играть никаких ролей - Альбрехта Хаусхофера (старшего сына Карла Хаусхофера), жившего в эту осень в Париже.
Он сразу почувствовал, что Альбрехт рад его звонку.
- Ты здесь, в Париже? И свободен?! Ушам своим не верю! Так, может быть… - Альбрехт запнулся.
- Говори, я сейчас на все согласен, - отвечал Лей.
- Я подумал… Может быть, тряхнем стариной и отправимся в "Мулен Руж"? Я тебя со своей невестой познакомлю.
Роберта подобная перспектива не очень соблазняла, однако деваться было некуда, и он выразил бодрое одобрение.
Одной своей знакомой он все-таки позвонил. Ее звали Нора Каррингтон, бесконечно талантливая и столь же беспорядочная художница, англичанка, ученица Озанфана, она была подругой художника Максимилиана Эрнста. Она всего на несколько дней приехала в Париж, чтобы подготовить к январскому Салону картины своего возлюбленного. Лею очень хотелось хоть кого-нибудь расспросить о своем друге Поле Элюаре, который уже год был тяжело болен анемией. Правда, в Париже жила сейчас его бывшая супруга Елена-Гала, со своим "бунтующим мальчиком" - тридцатипятилетним уже Сальвадором Дали, с которым вступила в законный брак три года тому назад. Однако эту пару ему ни видеть, ни слышать совершенно не хотелось.
Нора об Элюаре знала мало - только то, что ему лучше, он очень подружился с Пикассо, и тот даже взялся за иллюстрации двух его поэм, и у него все та же любовница - худышка Нуш, нежная и заботливая, одним словом, на ее женский взгляд, не знала почти ничего. Роберт же, как ему казалось, получил полную информацию: здоровье, друг, женщина - чего же еще?! Понятно становилось и то, что "красный" Пикассо, конечно, завлек в свой стан в общем-то аполитичного Элюара, и тот, возможно, уже рвется отомстить "строителям развалин" за очередную "Гернику".
- Тебе нравится? - ревниво спрашивала Леонора, приведя его в свою гостиную и показывая еще не вставленную в раму "Леонору в утреннем свете".
- Да! Это писал счастливый человек
- А эта?
- Чудесно. Феерия радости! - комментировал Лей.
- А эта?
- Боже!.. - Он даже попятился.
- Я непременно хочу, чтобы ты сравнил… Хочу понять, какая воздействует сильнее - эта или "Такси"… Мне любопытно было бы предугадать… - бормотала Нора, сама уже в который раз вглядываясь в жутковатый образ "Ангела очага", созданный ее возлюбленным.
- Что еще за "такси"? - Лей с некоторой осторожностью огляделся, отнюдь не горя желанием еще раз напороться на подобное впечатление.
- Это вещь Дали. "Дождливое такси" - так она будет называться. Мне очень нужно, чтобы ты сравнил. Именно ты.
- Отчего ж "именно"?
- Ты живешь на острие грез.
- Где? - переспросил Роберт.
- В Германии.
- Это сбежавший Макс так говорит? А не собирается ли он бежать дальше - за океан?
Нора промолчала. Набросив на "Ангела" свою кружевную шаль, она собралась, по-видимому, показать еще что-то, но Лей сдернул накидку и еще пару минут внимательно глядел на картину. Нора не мешала ему. Она отошла к окну и так же внимательно следила за Робертом, который несколько раз закрывал глаза, после чего взглядывал на картину, как бы проверяя свое первое впечатление.
- Мы ведь заедем к Дали? - наконец полуспросила она.
- Сейчас мы отправимся в "Мулен Руж". Меня там ждет приятель со своей невестой. Так что переоденься.
- Ты меня приглашаешь? - улыбнулась Нора. - А после - к Дали?
- Мой друг тоже живет "на острие грез" и мог бы меня заменить, - попробовал уклониться от неприятного визита Роберт.
- Но он ведь не вождь!
Лей едва сдержал улыбку: у хорошеньких женщин именно глупости отчего-то звучат особенно убедительно. Он подумал и о том, что Гесс давно бы сделал своего друга главою какого-нибудь громкого ведомства, если б тот согласился.
- Мадам Дали часто говорит о тебе, - добавила Нора, уходя за ширмы. - А Сальвадор - большой поклонник вашего канцлера.
- Дали - поклонник фюрера, Арагон - коммунист, Элюар - ни рыба ни мясо, а твой Макс - кто? - спросил Лей, дожидаясь, пока она переоденется.
- Я не так вижу, Роберт, - отвечала она. - Дали трус, по-моему, Арагон смел до отчаянья, Элюар смел и робок, в зависимости от настроения, а Макс… Тогда, в двадцатых, в Кельне, с тобой рядом был просто другой человек. Он меняется.
- В одном углу проворный инцест
Вертится вокруг непорочности платьица.
В другом углу небо, разродившееся
Колючей бурей, бросает белые снежки.
В одном углу светлее, чем другие, если присмотреться,
Ждут рыб печали,
В другом углу машина в летней зелени
Торжественно застыла навсегда.
В сиянье юности
Слишком поздно зажженные лампы.
Первая показывает свои груди красные.
Насекомые их убивают, -
весело продекламировал Лей, по-английски.
- Что… что-о это? - высунулась из-за ширм пораженная Леонора.
- "Это" называется "Макс Эрнст" и написано Элюаром не то в двадцать втором, не то в двадцать третьем году, еще до бегства его в Париж.
- Ка-ак? Проворный инцест? Насекомые убивают… красные груди? Боже!
- Это к вопросу о том, каким он был в Кельне. Там он хоть каким-то был. Ладно, извини. У меня к эмигрантам скверное отношение.
"Зато память, как старый еврей, хранит всякий хлам", - усмехнулся он про себя.
Нора, наконец, вышла, в декольте, с капелькой жемчуга между маленьких грудей. Платье на ней было цвета слоновой кости, на руке витой змейкою - золотой браслет.
У Роберта при виде нее несколько поднялось настроение.
Искрящийся, всегда возбужденный "Мулен Руж" встретил их ночным океаном вкусов, жанров и мод, океаном, в котором без лоцмана ни к какому берегу не прибьешься - так тебя и будет мотать по волнам… Но у Лея такой "лоцман" здесь был - новый парижский шансон, и он, представив свою даму и поздоровавшись с Альбрехтом и его невестой, тотчас обратил их внимание на молодого шансонье, певшего по моде под один аккордеон. Слушая его, Лей несколько раз с интересом окинул взглядом свою vis-a-vis. Девушка это заметила. Ее нежная рука, лежащая на краешке стола, словно затвердела, а лицо утратило живое выражение.
Девушку звали Ингой. На вид ей было не больше девятнадцати. Высокая, тонкая, с очень нежным овалом лица, кареглазая, солнечная блондинка - она буквально втягивала в себя взгляды мужчин. Платье на ней было с узким вырезом, пепельно-серое, в ушах бриллиантовые трилистники.
Воистину, никакой иной отдых так не восстанавливал силы Роберта Лея, как пребывание в обществе молодых прелестных женщин! Однако Нору он знал давно и, если любовался ею, то лишь с эстетических позиций; Инга же была, пожалуй, первой женщиной, на которую после встречи с Маргаритой он обратил свое неожиданно посвежевшее мужское внимание. В ней было что-то строгое и одновременно соблазнительное…
Двое длинноногих юнцов нависли над их столиком, приглашая на танго дам. В другое время Лей не потерпел бы, но сейчас только равнодушно кивнул, не переставая жевать.
- Когда ты возвращаешься? - спросил он Альбрехта. - Следующий год немцу лучше жить в Германии.
- Вот как!
- Да. А когда свадьба?
Хаусхофер скептически поджал губы:
- Видишь ли, это Инга хочет, чтобы я представлял ее как свою невесту. Но по правде сказать, надежды у меня мало. Думаю, ее за меня не отдадут.
Лей искренне вытаращил глаза:
- Не отдадут… за тебя?! Ее что, в монастырь готовили?
- Вся ее семья - большие ревнители расовой чистоты, так что зять-полукровка или, как это теперь называется, "еврейская помесь первого класса"…
- А этим "ревнителям" известно, что твой отец вместе с фюрером - попечитель сына Рудольфа Гесса?
- Н-нет, - удивился Альбрехт. - Я этого и сам не знал.
- Карл в первый же день после рождения мальчика был приглашен в Бергхоф, и фюрер встретил его там как самого желанного гостя. Одним словом, если понадобится как-то повлиять, то любой из нас…
- Спасибо, Роберт. Я это знаю, но… - Он болезненно поморщился.
- Ну, да, понятно, - усмехнулся Лей. - Однако то, что кроется за твоей гримасой, это - свершившийся факт, который тебе поперек дороги не должен становиться.
- А чем я лучше? - с вызовом бросил Альбрехт.
- Брось, старина, - так же болезненно сморщился Лей. - Бери пример с собственных родителей. Недавно фрау Хаусхофер просила меня за одного своего родственника и сделала это так, что ни она, ни я не испытали ничего, кроме удовольствия от общения друг с другом.
- Ты это серьезно? - не глядя, спросил, Альбрехт.
Лей махнул рукой:
- Брось, повторяю тебе! У твоей матери есть возможность с комфортом жить в любой стране мира, но она немка! Немка во сто крат больше, чем голубоглазый блондин Макс Эрнст, который мог бы сделаться нашей национальной гордостью, а не сделается ничем!
В это время юнцы воротились с дамами, у которых на лицах была написана одинаковая скука.
- Ты что-то говорил о Максе, Роберт? - обратилась к Лею Нора, слышавшая его последнюю фразу.
- Я все сожалею о том, что он продолжает валять дурака, - ответил Лей. - Мы, немцы, нигде не нужны, разве что в Австралии - землю пахать. А творцы должны сидеть дома.
- Многим очень не нравится ваш министр культуры, - попыталась возразить Нора. - Этот человек, по-моему, никогда и ни в чем не сомневается.
- Вы собираетесь посетить январский Салон? - повернулся Лей к Инге, пресекая обсуждение товарища по партии. - Похоже, он станет последним.
- Последним? - Девушка робко вскинула глаза.
Обычно открытая и общительная, она сейчас совершенно не походила на себя.
- Это будет даже не агония, а последний выдох сюра и… аминь! - Разговаривая, Роберт продолжал жевать и глядел в тарелку, поэтому он не увидел, а ощутил на себе ее взгляд - первый за все время.
- А вам не жаль? - так же осторожно спросила она.
- Мне жаль лошадку Дада и слона Селебеса, поскольку это из области сновидений. - Лей перестал жевать и прищурился. - Знаете, я сегодня видел потрясающую картину - никак не могу отделаться от впечатления. Она, как страшный сон, неподконтрольна сознанию. Вот этого жаль. Это ушло слишком быстро. А взамен явился господин Дали и всучил публике свою Галу в шляпке с бараньими котлетками, поскольку, видите ли, "а почему бы и нет?!". И пошло-поехало… Муравьи, омары, трупы младенцев - все убожество собственных пороков - напоказ! Они - достоинства! Они - искусство! Нет, в Европе никто не должен жалеть о закате сюрреализма. Пусть теперь господин Дали увозит свое трупное разложение за океан. Только там у него еще могут родиться последователи, которые его превзойдут. - Лей остановил себя и улыбнулся девушке. - Извините, я не сумел коротко ответить на ваш вопрос и, по сути, так и не ответил?
- Зато ты ответил мне, Роберт, - тоже улыбнулась Нора. - Но это ведь пока а priori.
- Вот Альбрехт… - начал было Лей.
- Надеюсь, вы не откажетесь навестить с нами супругов Дали? - живо обратилась Леонора к Хаусхоферу. - А вы, Инга?
Оба согласились с видимым интересом, а Лей промолчал, к тому же пожалев о своем монологе.
- Ты меня ставишь в неудобное положение, - все же упрекнул он Нору, танцуя с ней, на что она лишь кокетливо склонила головку: - "Разве я?"
На улицу Гоге, где жили супруги Дали, они приехали вчетвером в пятом часу утра и были встречены галантным радушием бодрствующих хозяев, точнее - хозяйки: сам Дали радовался, как ребенок.
Он вообще довольно удачно вошел в роль этакого балованного шалунишки, и Гала это поощряла (или терпела - пока трудно было понять). За последние годы она еще больше замкнулась, крепче заперлась изнутри и похолодела. Она приобрела все видимые качества парижской светской дамы и держалась безукоризненно.
Между супругами как будто постоянно шел немой монолог: Дали спрашивал глазами, Гала так же, глазами, соглашалась с ним и подбадривала; он снова спрашивал - она снова соглашалась, и так всегда: она ни разу не сказала ему "нет". Зато ее "нет" остальному миру стало чересчур очевидным, правда - лишь тому, где ее "мальчик" еще не был признан как абсолютный гений, то есть пока большей его части.