Из четверых посетивших ее гостей Гала сказала "нет" всем четверым: Нора Каррингтон сама была талантлива и замкнута на своем Максе, к тому же молода; юная немка чересчур красива; Альбрехт Хаусхофер очень мил и хорош собою, однако глядел на шедевры Дали, как на зверей в зоопарке. Что же касается Лея, то тут ее "нет" выходило несколько усеченным. Гала была абсолютной поклонницей успеха Дали; пока же этот успех не сделался абсолютным, она оставалась поклонницей любого Успеха. Лей в ее глазах был человеком, ради которого стоило не спать ночь и сыграть ту роль, которая ему приятна (Гала не знала, что такой роли для нее попросту нет).
Пока Альбрехт с дамами, привлекая всю свою фантазию, пытался расшифровывать сюжеты к удовольствию хозяев, Лей занялся подсчетами. Вышедшая у него цифра его поразила и вызвала уважение к "работяге" Дали: в мастерской находились десятки законченных работ, и техника их исполнения была очень высокой. Он вспомнил про "Дождливое такси" и попросил показать ему это произведение. Встав перед картиной, Роберт проделал то же, что и перед "Ангелом очага" Макса Эрнста, то есть несколько раз закрывал глаза, чтобы освежать впечатление. Потом весело поглядел на Леонору. Гале этот взгляд не понравился настолько, что она на время вышла из роли. Она приблизилась к Лею и посмотрела ему в глаза своими похожими на тлеющие угли глазами.
- Это гениально, не правда ли?
- Да, жутко гениально, - согласился он. - Или гениально жутко. Как больше нравится.
- Больше… второе. И все-таки?
- Почему бы и нет!
- Это все, что ты можешь сказать?
- Я могу произнести целую речь, если это кому-то доставит удовольствие.
- Мне.
Она его явно провоцировала. И явно рисковала. Неужели была так уверена… Но с другой стороны на него выжидающе смотрела Нора, которая словно нарочно привела его сюда для посрамления конкурента. Нет, Нора была тоньше, умней, она желала лишь искренности.
- Ничего подобного еще не писали и не напишут, - произнес Лей тоном высокого комплимента.
Прислушивавшийся Дали остался доволен, и Гала спокойно вернулась в свою роль. Но и Нора Каррингтон оценила "комплимент", насмешливо закусив губки.
За кофе Гала сдержанно спросила о "леди Виндзор". Ее интересовали детали: смеется ли, глядит ли в глаза, любимая цветовая гамма и т. д.
- Вот женщина, с которой я желала бы познакомиться, - сказала она, что, видимо, означало: "Вот женщина, достойная моего общества".
- А я в восторге от мадам Рифеншталь, - заявил Дали. - В ее фильмах мощь и высшее качество традиций. Она - воплощение вашей великой страны.
- Извольте, я вас познакомлю, - с готовностью предложил Лей. - И с Лени, и с Германией.
У Дали сверкнули глаза. Супруги быстро переглянулись: уникальный случай, которому были свидетели: Гала сказала "нет" своему "шалунишке".
Расставались все довольные друг другом: Дали - произведенным на немцев впечатлением; Гала - тем, как укротила Роберта; Хаусхофер - удовлетворенным любопытством; Нора - ответом на свой вопрос, кто воздействует сильнее. Только Инга оставалась "вещью в себе" даже для переставшего узнавать ее Альбрехта. Лей же с трудом собрался с мыслями, чтобы ответить на второй вопрос Леоноры: кого ожидала бы бóльшая слава в Америке - ее Эрнста или Дали?
- Понимаю, что - Сальвадора, но не понимаю - почему! - сказала она.
- Во-первых, потому, что у Макса трагизм подлинный, настоящая боль, а этим скорее отталкивают, - отвечал Роберт. - Во-вторых, что ты хочешь от нации, слепленной из европейского мусора? Америка вышла из кризиса, жиреет и скоро начнет скучать, а тут как раз такси с бараньими котлетками подоспеет. В-третьих, у него жена - коммерсантка, а ты сама живешь на острие, детка, что до добра не доведет.
Лей с облегчением остановил машину. Утренние сумерки еще не развеялись. Город дремал, и редкие прохожие с удивлением оглядывались на странную четверку, бредущую вдоль набережной Сены.
- Вы любите Париж? - в третий раз за все время услышал он голос Инги.
- Едва ли найдется европеец, который не любил бы Париж - почти автоматически ответил он.
"Кому-то я уже говорил эту фразу, - вдруг кольнуло воспоминание. - Только совсем с другим чувством. Совсем с другим…" Он потер виски.
- Вы плохо себя чувствуете?
- Нет, напротив, - улыбнулся Роберт. - Устал немного.
- После бессонной ночи это естественно.
- Ты спроси, какая она у него по счету, - вмешался Хаусхофер.
- Я тоже заметила, Роберт… - начала было идущая рядом с Альбрехтом Нора.
Лей обернулся к ним и увидел, как у машины охраны остановилась другая, из нее вышел один из его сотрудников, которому год назад, когда у ГТФ начались первые трения с ведомством Гиммлера, Лей лично велел докладывать в любое время дня и ночи и в любом месте об обстоятельствах определенного рода. Судя по тому, что тот нашел его в девятом часу утра гуляющим по набережной Сены, можно было догадаться, что такие обстоятельства возникли. Лей, извинившись, пошел навстречу. Выслушав и отпустив сотрудника, он вернулся к ожидавшим его Альбрехту и дамам. Вопросов ему, естественно, никто не задавал.
Через два часа в немецкое посольство заехал Альбрехт Хаусхофер. Лей в это время дожидался, пока позавтракают проснувшиеся дети, и соображал, как ему лучше с ними поступить. Ему нужно было срочно лететь в Германию, под Вольфсбург, а брать их туда с собой не хотелось; отвести же обратно к Андре хотелось еще меньше, тем более, что им уже была обещана поездка домой, в фатерланд. Но не отправлять же с охраной! Грете это не понравится.
Предложенная Альбрехтом помощь пришлась очень кстати.
- Я провожу детей в Бергхоф, повидаюсь с отцом, увижу новорожденного… Все очень удачно складывается. А ты приедешь, как только освободишься. Грета поймет, - уговаривал он Лея, который уже со всем согласился и думал о другом.
Еще через два часа они расстались: Хаусхофер вылетел с двойняшками в Бергхоф, а Лей отправился в самый центр Германии, в окрестности Вольфсбурга, где на строящемся автогиганте "Фольксваген" этой ночью произошел взрыв.
Два года назад после первых "жестких испытаний" 30 прототипов серии V3 Ассоциация автомобильных производителей Германии (ААПГ) окончательно передала все работы, связанные с проектом "народного автомобиля", Трудовому Фронту, и 28 мая 1937 года была основана компания "Фольксваген". Два ее директора, технический - Порше и коммерческий - представитель ГТФ Лафференц, произведя рекогносцировку с воздуха, присмотрели окрестности города Вольфсбурга - пятисотлетнее владение графов Шуленбургов, - и строительство автогиганта началось без всяких задержек (первый камень в фундамент завода заложил сам фюрер), одновременно с доработками конструкции уникального автомобиля.
Для начала планировалось выпускать 250 тысяч авто в год, стоимостью всего 1000 марок каждый. Отец и сын Порше отправились в США для вербовки специалистов, главным образом из числа германских эмигрантов, работавших у Генри Форда.
Фердинанд Порше (отец) только что вернулся из Америки в Германию и сразу полетел под Вольфсбург, где его ждал неприятный сюрприз: в одном из цехов, где американцы монтировали поточную линию, взрывом повредило внешнюю стену, не нанеся, впрочем, никакого серьезного ущерба ни людям, ни оборудованию. Шуму, однако, было много, поскольку рождение "младенца жука" с самого начала сопровождалось большой помпой и пристальным вниманием иностранной прессы. Уже наутро после взрыва на место его пытались прорваться до трех сотен журналистов, но еще раньше туда уже прибыли СС и окружили территорию.
Именно такого рода "вторжения" ведомства Гиммлера на промышленные предприятия и были причиной повторяющихся столкновений руководителя ГТФ с рейхсфюрером СС.
Лей дал слово рабочим активистам, что ни один из "честно работающих в германской промышленности не пострадает от жестких действий структуры, борющейся с врагами народа". И вот, чтобы за это слово отвечать, ему и приходилось всякий раз самому выезжать на места многочисленных ЧП и следить за происходящим, а то и выпроваживать ретивых "преторианцев" в штатском, всюду совавших свои носы.
Роберт так устал от этой суеты, что уже два раза устраивал Гиммлеру скандалы, во время которых тот молчал, соглашался, обещал "решить вопрос", однако ограничился лишь тем, что запретил своим людям хватать всех без разбора для "дальнейшего разбирательства". Лей пытался и убеждать коллегу, заявляя, что немецкий рабочий "должен чувствовать себя и под охраной цивилизованного закона, а не только парней из СС, чья защита часто похожа на нападение". Гиммлер опять соглашался, иронически, по обыкновению; аресты продолжались; невиновных, конечно, выпускали через некоторое время, вот только выходили они из СС изменившимися - молчаливыми и как будто задумавшимися.
Жаловаться на коллег Лей не любил и высказывался одному Гессу, который его всячески поддерживал, как и Геринг, тоже желавший оградить своих летчиков и персонал от вездесущего и неуязвимого Хайни.
Возможно, в какой-то момент Лей махнул бы на все рукой, но публично данное слово вязало его по рукам и ногам, и он дал себе самому другое слово - третий скандал с Гиммлером будет у него последним.
Расстроенное лицо встретившего его Фердинанда Порше только придало решимости. Роберт в самолете выпил коньяку, хотя теперь редко прибегал к этому средству (после рождения двойняшек он бросил пить), но усталость все равно давала о себе знать: он чувствовал себя настолько плохо, что даже перестал это скрывать.
По дороге к заводу Порше рассказал, что взорвались три баллона с газом, по халатности оставленные вблизи сварочных работ; никто не пострадал, ущерб минимальный.
- Что интересного у Форда? - спросил Лей, чтобы отвлечься. - Много ли было отказов среди наших вернуться и работать дома?
- Среди немцев ни одного, - отвечал Порше. Он задумался, припоминая: - Был один любопытный эпизод с австрийцем, который так мотивировал свой отказ. "Видите ли, господин Порше, - сказал он, - американский склад ума отличается от европейского. Я имею в виду, что, если я в Германии, например, сделаю восемь конструктивных предложений и два из них будут отклонены - меня уволят. При аналогичной ситуации в Америке меня похвалят и дадут премию".
Лей хмыкнул:
- Что бы сказал этот прагматик, если бы увидел вот такое?! - кивнул он на оцепление СС, обвившее черной петлей всю территорию завода.
За оцеплением ожидали журналисты. Лей, для начала наорав на Лафференца, своего коммерческого директора, который первым прибыл на место ЧП, послал того общаться с прессой, а сам прошелся по цехам, чтобы снять напряжение, но это ему плохо удалось: рабочие хоть и улыбались ему, но в глазах застыла настороженность.
За недостроенными стенами носился порывами ледяной ветер; запах гари кидался в лицо; пошел мокрый снег и еще больше обезобразил общую картину. "Далú бы сюда, - мрачно иронизировал про себя Лей, ежась от холода в легком парижском плаще. - Уж он бы сумел отобразить…"
Ему доложили, что прибыл рейхсфюрер и уже приказал снять оцепление.
- А кто приказал его выставить? Какого опять дьявола?! - сразу рявкнул на него Лей, едва тот переступил порог кабинета Порше.
Здание технического бюро было полно служащих и охраны, но в кабинете директора они были втроем. Порше, впрочем, тут же вышел, должно быть, из деликатности. Гиммлер плотно притворил за ним дверь.
- У меня к вам серьезный разговор, Роберт, - сказал он. - Вы можете меня спокойно выслушать?
Лей сердито кивнул.
- Тогда придется выйти… погулять.
- У вас просто мания какая-то, - ворчал Лей, нехотя поднимаясь. Он знал, что Гиммлер все равно не станет ничего говорить в не проверенном его людьми помещении. Они вышли под ноябрьский ветер.
- Я вас не стану ни в чем упрекать, более того - я готов принять ваши упреки, поскольку понимаю ваше положение, - начал Гиммлер. - Но вот вам факты только за ноябрь. Завод цветных металлов концерна "Фридрих Крупп": двое из задержанных, рабочие-коммунисты, готовили террористический акт в здании администрации. Завод радиоаппаратуры в Мюнхене: группа из трех человек - покушение на директора. И эти, и предыдущие случаи нам удалось выявить, во многом благодаря сбору и анализу показаний десятков задержанных. Мы почти наладили широкую сеть осведомителей на промышленных предприятиях, так что в дальнейшем сможем обходиться без… лишних арестов. Поэтому сегодняшняя акция станет последней, и в глазах общественности вы выйдете победителем из схватки с этим беспардонным рейхсфюрером. - Гиммлер усмехнулся. - Так вас устраивает?
- Но меня не устраивает, что своими действиями вы разлагаете рабочий класс, - ответил Лей.
Гиммлер иронически поморщился:
- Почему только рабочих? Со временем правильным доносам должны обучиться все - все общество. В этом залог устойчивости режима. Чем больше доносов, тем меньше репрессий, а значит - больше спокойствия и порядка. - Гиммлер замедлил шаг, потом остановился: - Я обещал обойтись без упреков, но… Вы поторопились, Роберт, заявив всему миру, что в Германии отсутствует классовая борьба. Теперь под этой замечательной вывеской мне приходится работать.
Они снова зашагали вдоль стены. О чем еще было говорить? Вопрос был так или иначе улажен; обещание Гиммлер дал, и больше возвращаться к теме обоим не хотелось.
Они вошли в здание технического бюро. Гиммлер занялся раздачей указаний; Лей с директорами Порше и Лаффернцем снова отправились по цехам. От вождя ГТФ ждали речь (речами сопровождались все его выезды на заводы).
В самом большом недостроенном цехе, без крыши и одной стены, собрали рабочих и прессу. Там отовсюду дул леденящий ветер, крутился между укрытых брезентом станков; снег плевками летел в лица, но другой подходящей площадки не нашлось.
От речи ждали обещаний, согревающего оптимизма и воодушевления. После того как эсэсовцы убрались, рабочие вздохнули легче и теплей взглянули на своего лидера. Ему опять хотели верить. Лей это понимал, но у него был сейчас такой упадок сил, что в какой-то момент он едва не сел в автомобиль и позорно не сбежал к чертовой матери.
Он все-таки заставил себя влезть на трибуну, которую предусмотрительно завезли сюда вместе с оборудованием и до поры тоже укрыли под брезентом. Он начал не с обычных зажигательных фраз, а с извинений за свою усталость и нежелание сейчас прикрывать бодрыми словами простую и трудную картину реальности (кое-кто на этих словах даже переглянулся).
"Да, реальность трудна, - продолжал он, - и еще не устроена, как этот цех. В ней дуют ледяные ветры, поднимая тучи проблем и неурядиц, как эту цементную пыль с каменного пола… Да, усталость нас почти не оставляет, но… во всем этом - и в том, что нас окружает, и в том, что внутри нас, - нет уныния, а есть движение и надежда, которые, соединяясь, рождают веру, и мы верим…" Он заговорил о повышении зарплаты - до 90 пфеннигов в час для квалифицированных рабочих и до 65 для вспомогательных - только в первой половине следующего года; повторил свое обещание "повлиять" на директоров; потом перешел к имперским профессиональным соревнованиям, приобретающим бешеную популярность среди кадровых рабочих и молодежи, и несколько раз вызвал бурю эмоций, пройдясь матерным словцом по "не понимающим душу простого человека" начальникам.
Лей говорил около часа. Речь сопровождалась такими взрывами оваций, что Порше опасался за устойчивость трех уже выстроенных стен.
Лей выступал в одной рубашке с засученными рукавами, без галстука, и, когда он сошел с трибуны, кто-то из стоящих поблизости рабочих накинул ему на плечи свою куртку - простую, брезентовую, с глухим воротником и металлическими пуговицами. Лей, поблагодарив, пошел к журналистам.
Одна из них, американка, третий год пристально наблюдающая за происходящем в Германии, была совершенно поражена этим эпизодом и позже так записала в своем дневнике:
"Поступок рабочего, только что выслушавшего одного из виртуознейших демагогов нашего времени, сказал мне больше, нежели все аплодисменты и крики "Хайль!"… Это уже не просто выражение доверия, благодарности или симпатии… Это - любовь… Но неужели все дело лишь в степени виртуозности преподнесения лжи? Или - в чересчур сильном желании этого народа отдаться мечте, или - в слишком большой усталости от бесплодности прошедших лет, или… Впрочем, даже если все "или" заменить на "и", то и тогда чего-то не будет хватать для объяснения увиденной мною сцены, столь же естественной, сколь и непостижимой… Поразило меня и то, что доктор Лей, кажется, почти не обратил внимания".
Тут журналистка все же покривила душой. На морозе и ледяном ветру, конечно, можно на что-то не обратить внимания, но только не на то, что спасает тебя от очередного воспаления легких.
Лей еще час вынужден был отвечать на вопросы журналистов, выполняя установку партии - никогда не игнорировать прессу.
Наконец, сославшись на занятость, он поблагодарил всех и вернулся в кабинет Порше. Четверть часа туда никто не входил. Роберт все это время неподвижно сидел в кресле, бессмысленно глядя перед собой.
"Все это не стоит и пфеннига", - снова пронеслось в голове.
В кабинет постучали. Вошли Гиммлер, Лафференц и Порше, пропустив вперед молодую даму в серой шубке, с хлыстиком в руке. Дама небрежно бросила хлыстик, подняла вуалетку и протянула Лею руку для поцелуя.
Графиня Вильгельмина фон Шуленбург, супруга Фрица Дитлофа фон Шуленбурга, заместителя полицай-президента Берлина, и сноха Фридриха Вернера фон Шуленбурга, германского посла в Москве, порой наведывалась в эти места, под Вольфсбург, где интенсивная вырубка вековых дубовых лесов грозила превратить исконные владения Шуленбургов в одну гигантскую строительную площадку. Отец и сын Шуленбурга, ссылаясь на занятость, попросту не желали подвергать свои нервы слишком тяжкому для них испытанию, графиня же, напротив, ездила с охотой, чтобы играть роль озабоченной хозяйки в обществе влиятельных персон, часто посещавших "национальное" строительство.
Подруга Лени Рифеншталь и Герды Троост (вдовы Пауля Трооста, архитектора, перестроившего Коричневый дом), Вилли Шуленбург принадлежала к модному типу женщин - ярких, бурных, фантазерок, спортсменок и светских львиц. Менее одаренная, чем ее подруга, но более красивая и сказочно богатая, она пользовалась репутацией молодой матери, верной жены и строгой ревнительницы семейных традиций Шуленбургов.
Еще утром узнав о происшествии на заводе, Вилли на всякий случай приехала и была вознаграждена редкой возможностью пригласить к себе в имение сразу двух вождей. Протягивая руку Лею, графиня повторила свое приглашение почти скороговоркой, считая дело решенным, и, когда тот попытался было сослаться на неотложные дела, она подняла на него свои бирюзовые глаза и так улыбнулась розовыми подкрашенными губками, что и менее податливое сердце растаяло бы.
Родовое имение Шуленбургов, прекрасно сохранившийся рыцарский замок со всеми атрибутами средневековой крепости, могло бы выдержать, наверное, осады и более современных армий. Он привел в тайный восторг Гиммлера, мечтавшего о чем-то подобном в своей резиденции в Вевельсбурге. Генрих с удовольствием побродил бы по похожим на тоннели коридорам, спустился бы в круглые колодцы, постоял на смотровых площадках и у бойниц… Для него это был отдых, желанный уход от пошлой и плоской реальности в романтические глубины своих полуфантазий-полуснов.