Вадим ушёл и появился аспирант Тумаков. Он был постоянным клиентом Маэстро, и свою задачу ему было незачем объяснять. На этот раз Тумакову, казалось, удалось уличить "учителя". Голос его звенел и в нем там и сям проскальзывали металлические нотки. И интонации, тембр и оттенки голоса, казалось, торжествовали. "Давайте разберемся, – слышалось в них, – объективно для пользы дела. И тогда, отбросив ненужные эмоции, холодно и ясно, глазами истины мы увидим: что? Что увидим? Не кажется ли, уважаемый Маэстро?"
"Не кажется", – отвечали глухие и мягкие интонации Зайцева. "Это не так, а эдак. Потому-то и потому".
"Но, позвольте, – хрустел металл в голосе Тумакова, – факт – упрямая – вещь".
До сих пор разговоры в комнате не мешали Мокашову. Но теперь он не мог сосредоточиться и молил бога, чтобы Тумаков ушел.
А Маэстро отвечал мягко и вежливо, и металл тускнел в голосе Тумакова. Наконец, всё закончилось. Теперь мягко и тихо говорил обессилевший Тумаков, а Маэстро не изменился. Ему всё с самого начала казалось очевидным.
Как всегда с шумом вошел Аркадий Взоров.
– Где Вадим?
– Вышел.
– Куда?
– За дверь, разумеется.
– Как у тебя дела с матрицами? – спросил Аркадий Тумакова. – Ты вчера хотел застрелиться.
– Но послушай, – начал снова Тумаков, должно быть, выдумав контраргумент. Однако, Взоров не дал им сцепиться.
– Забросить бы ваш сектор в тыл врага, – загрохотал он. – Вот был бы кавардак. Не договорились бы Тумаков с Зайцевым: в какую сторону идти?
Первое время по ТМК Мокашов стал как бы тенью Вадима. Ходил на совещания, сидел там, не раскрывая рта, впитывал любую информацию, считал, разбирался, оставаясь после работы. Наконец, кое-что стало проясняться. Славка уехал, Маэстро пропадал на машине: у него начался счет. Стол его был завален длинными бумажными лентами, свернутыми в рулоны, с колонками цифр, перфокартами, которые он читал с помощью специально раскрашенной, рассматривая на просвет. Места на столе не стало хватать, и Маэстро использовал подоконник, за что Вадим его непрерывно ругал.
Мокашову Вадим долго ещё не доверял, экзаменуя мимоходом и невзначай. И каждый раз тот убеждался в самонадеянности и в том, что если бы ему поручили сразу, он наломал бы немало дров.
Мокашов привык к непременному дублю, когда Вадим велел ему собираться в Москву.
– Когда? – удивился Мокашов.
– Завтра. Ждут на заводе. Славка застрял на ТП.
– Я ещё…
– Ничего, разберёшься. Сложного ничего нет. В крайнем случае – звони. Документы все равно пришлют на согласование. Тут и поправим, если что.
Часть вторая
Глава первая
Поезд приближался к Москве. В окнах мелькали полосы дачных платформ, проносились, пронзительно улюлюкая, электрички. Пассажиры спеша собирали вещи, мешая друг другу. Дети, совсем одетые, были выставлены в коридор, где они прилипали к окнам.
– Папа, – кричал карапуз в длинном черном пальто и огромной кепке. – Папа, смотри. Детский сад.
И его пальчик тыкался в стекло в сторону веселых грибков городского пляжа. Поезд уже грохотал по мосту, а малыш всё ещё не мог успокоиться. Его счастливая мордашка светилась радостью встречи с давным-давно знакомым в этой озадачивающей даже взрослых Москве.
Правда, ещё ничто не напоминало столицу. Убегали в стороны асфальтированные дороги, уступая место рыжим выбитым тропинкам, кустарнику и траве. Местами почти вплотную подходили к дороге заборы, груды вырытой земли, пирамиды просмоленных шпал. А затем снова трава и крыши игрушечных дачных домиков.
Мокашов не спускался с полки, чтобы не мешать.
"Позвоню на завод. Пускай оформляют пропуск. А сам в редакцию, рядом, и к Леньке зайду", – планировал он.
В редакцию знаменитого научного журнала его попросил заскочить Маэстро. "Что-то долго они мусолят мою статью, – сказал он, и Мокашов не смог отказать ему.
Редакция помещалась в институте "Механики" неподалеку от Белорусского вокзала. Он без труда разыскал её по адресу, постоял у входа, почитал таблички и через двойные стеклянные двери прошёл в вестибюль.
В его большем помещении было темно и прохладно. Тянулись неизвестно куда высокие коридоры. Деревянный барьер отделял собственно вестибюль с гардеробом от помещения для посетителей со служебным телефоном без диска и окошечком бюро пропусков. Дождавшись очереди, он позвонил, отыскал нужное, и, услыхав "ждите", опустился на скамью: "ждать так ждать". Мимо, жонглируя красивыми пропусками, проходили сотрудники института. Усатый вахтёр останавливал одних, пропускал, не реагируя, других; словом, не то развлекался, не то работал.
– Кто в редакцию "Прикладной механики?"
Мокашов торопливо встал.
– Я вам выпишу пропуск.
"Очень нежное лицо", – подумал Мокашов, разглядывая вышедшую женщину. Она была в голубом платье, голубой мохеровой кофте с дымчато-голубоватыми волосами. Наклонившись, она выписывала пропуск в розоватой, тонколистой книжице. "Голубая женщина. Кошмар какой-то".
– Ваш пропуск. Держите, – подняла она большие, окаймленные синевой глаза. – В комнату двенадцать.
Повернулась и ушла, вызванивая кафелем пола, словно трудно было подождать минуту, пока усатый вахтер помнёт папиросно тонкий розовый пропуск, недоверчиво посмотрит на пропуск и на него и пропустит, бормоча под нос какие-то слова.
– А почему не автор? – спросила голубая женщина, когда он вошёл и поздоровался.
Мокашов объяснил. Она долго разыскивала статью.
– Ай-яй-яй, – удивилась она. – Отчего она так долго лежала? Придётся поговорить с боссом, редактором, – поправилась она. – Может, он задержал статью.
В комнате рядом было также тесно от столов. У окна сидел крупный лысый мужчина в больших очках и пил из стакана чай.
– Борис Осипович. Это автор. Точнее его двойник.
"Ах, вот откуда "босс"", – подумал Мокашов.
Она положила папку со статьей на единственное место, свободное от бумаг, и отступила в сторону.
Борис Осипович отставил чай, просмотрел содержимое папки, вздохнул, сказал с расстановкой:
– Статью вашу мы, вероятно, напечатаем.
"Еще бы, – подумал Мокашов, – продержали год с лишним".
– У нас есть замечания. С этого года журнал переводится для заграницы. Так что требования – повышенные. У вас большой объем. Нужно подсократить. Возьмите статью, посмотрите, что выкинуть. А это что у вас за буква? Генриетта Николаевна, а почему мы так задержали?
– Автор был в командировке, – не задумываясь ответила она.
– А это что за буква? Наборщики наберут вам "аш". Что это за штрих? Производная. Так пишите её наискось. А это для чего? Вынесите из-под интеграла.
– Но зависимость от "aш", – пытался с ходу разобраться Мокашов.
– Нет, простите, – жестко сказал редактор. – Не зависит. У интеграла – определенные пределы.
– Да, – вздохнул Мокашов.
– Возьмите статью и поработайте.
– Вот что, – сказала голубая Генриетта, когда они вышли. – Отправляйтесь в читальню и поправьте всё, отмеченное галочкой, постарайтесь сократить.
В читальном зале было тихо и имелись свободные столы. Вид у читающих был сугубо научный. Единственно портила картину рыхлая женщина у окна. Она разбирала кучу бумаг, но вид её был сугубо домохозяйки, копошащейся в ворохе белья.
Мокашов сел за столик, повесил на стул пиджак, разложил по столу листки. Шелестели страницы книг, кто-то сдержанно покашливал. Он начал править, сначала карандашом, затем обводил чернилами.
Статья Маэстро была удивительно хороша. Он не чувствовал её чужой, точно вошел в спектакль, где следующий акт: Мокашов – учёный. Он сидит в строгом зале и думает, чем удивит мир, и всё вокруг необычно строго, даже женщина с видом домохозяйки рядом правит новую умную статью. И дело не в её собственной красоте, а в рассыпанных ворохом гранках. Всё вокруг создавало настроение, даже тишина, казалось, вызывала уважение.
– Бух, бух, трах, – внезапно прогрохотало во дворе, и все обернулись к окнам. Наступила пауза, потом снова бухнуло, а со двора через форточку в тихий научный зал полетел громкий, отчетливый, возмущенный, отчаянный мат, выражавший то ли возмущение приёмщика, то ли бессилие грузчиков.
Редакция еженедельника, куда устроился Пальцев – Светлая Личность – размещалась рядом с Институтом механики. Мокашов поднялся на лифте на шестой этаж и долго ходил взад-вперед по мягкой синтетике редакционного коридора, не спрашивая и никем не останавливаемый. Наконец, он увидел дощечку с надписью "Отдел науки", и толкнул красивую дверь. Ленька сидел развалясь в кресле и говорил по телефону. Он кивнул, показав на кресло: садись. Кивнул так, точно не было этих месяцев, и они расстались вчера, от силы позавчера.
– Старик, – кричал в телефонную трубку Пальцев. – Ну, ты – гигант… Гениально, я как прочёл, не удержался позвонить… Обязательно… Хочу тебе руку пожать… Пока.
– Ну, расскажи, расскажи, – заулыбался он Мокашову. – Какими ветрами? А ты – такой же: молодой, румяный, от девок отбоя нет.
Пальцев и в институте в газеты пописывал, но о своем выборе таился, не говорил.
– С кем ты? – кивнул Мокашов на телефон.
– Что? – поднял брови Пальцев. – А, ты про это? Да, тут один расписался. Что? Не стоит читать. Дерьмо. Ну, расскажи, как у вас в Краснограде? Я рад за тебя. А ты сам доволен? Здорово, что туда попал, – Пальцев спрашивал и отвечал, не дожидаясь ответов. – Но фирма стоящая. А то уж лучше в столице бумагами шелестеть.
– А ты? Как попал в писатели?
– Ты об этом, – улыбался довольно Пальцев. – Дневники Льва Толстого читай. Путь у нас с ним в принципе – общий. Он в литературу после армии, я перед этим окончил вуз. Я ведь внештатно год до этого в отделе писем работал. Вот уж скажу тебе – каторга. Сизифов труд. Звали меня Великим Перлюстратором. Но вот когда появилось место, редактор сказал: "Возьмем этого альбиноса из отдела писем". Теперь верчусь, как белка в колесе, оправдываю доверие.
– Печатают?
– Политика кнута и пряника. Пятьдесят на пятьдесят. Половина в корзину, половина на полосу.
– Не жалеешь?
– Чего жалеть? Вот ты – ученый…
– Какой я ученый? Я – служащий. Какая у нас наука? Верченье в действии пустом.
– А ты что думал: дадут тебе молоток и будешь железо ковать? Прошли те блаженные времена. Теперь и огород засевают с самолёта. Есть у меня прекрасная выписка… Погоди, найду…
– Потом найдешь.
– Погоди, чудесные слова Герцена… Слушай, прекрасные слова: "Ученые – это чиновники, служащие идее; это бюрократия науки, её писцы, столоначальники, регистраторы". Хорошо, а? Как теперь в науке: в ряды равняйся и строем ходи. А я вот не могу строем. Я – индивидуум. А кто по-твоему в истории останется: Главный конструктор или Первый космонавт?
К Пальцеву нужно было заново привыкать.
– За границу оформляюсь. Куда? Держись за стол, старина. В Японию. Работа у вас тяжелая?
– У нас ребята – отличные, – сказал с удовольствием Мокашов. – Один – Маэстро – забавный. Дразнят святым Георгием.
– Скажите, пожалуйста, – округлял брови Пальцев. – Я как раз этим занимаюсь. Знаешь, Святой Георгий – вполне реальное лицо. Военачальником был при Диоклетиане. Его сначала убили, а после святым сделали. Вообще религией стоит заняться всерьез. У нас её односторонне освещали, с негативной стороны. А что ругать, коли машина сломана.
Пальцев не дожидался ответов.
– О конгрессе по автоматике слыхал?
Мокашов, конечно, слышал. Сразу с поезда он отправился на завод. Заводом называли условно объединение "Оптоприбор".
"Знаете, некому заявку на пропуск подписать, – сказали ему. – Все на конгрессе. Все сегодня ученые. Наука, видите ли, не обойдётся без них. Так что можете отдыхать. До завтра".
– Слышал и хотел бы туда попасть.
– Хочешь, устрою?
– Был бы признателен.
– И ты, старик, помоги. Пару страниц с конгресса.
– Это, Палец, только тебе…
– Не скромничай. В институте в стенгазете опусы твои читал. Я тебе выпишу удостоверение. В воскресение напишешь, во вторник на полосу. По рукам? То-то. А сейчас пообедаем. Тут шашлычная рядом.
Шашлычная размещалась в полуподвале большого здания. Они прошли задымленным залом, и очутились в коридорчике с множеством дверей. Они вели в индивидуальные кельи. Убранство в них было соответствующим: вверху зарешёченное окно, дубовые лавки, грубый тяжелый стол.
– Просто потише тут, – заявил Пальцев. – Схожу, словечко замолвлю, а то запросто можно до вечера просидеть. И на работу нужно позвонить. Я ведь сегодня по-нашему – свежая голова и должен к редактору ходить. Как ты в КБ, освоился?
– Чудно, Палец. – Мокашова потянуло жаловаться. – Слишком умные. Умник на умнике сидит. Я ещё в институте занимался вопросом одним, раз думаю: вот сейчас они зайдут в тупик, а я здесь – "Jch bin hier". Так они на моих глазах разобрались и дальше пошли. В общем фирма огромная, и ты, как паук в паутине, на дребезги реагируешь.
– Но ты освоился?
– Трудно сказать. Понимаешь, там – иные ценности. Читал отчёты испытаний геодезических ракет и наткнулся на удивительное. Обнаружены вариации космических лучей с цикличностью солнечных пятен. То раньше, то позже они.
– И что? – Пальцев в полуха слушал и улыбался невпопад.
– Выходит, цикличность их не от Солнца. Скорее наоборот, от них солнечные пятна. Понимаешь? Пятна всего лишь – веснушки на Солнце. А генератор в галактике и следствием – солнечные пятна.
– Ты должен об этом нам обязательно написать.
– Потрясающий результат, а им всё по фигу. Для них основное – объекты, железки их.
– Напиши. Представляешь, на полосу материал и заголовок – " Веснушки Солнца". Нет, " Дирижирует черная дыра".
– Причем тут дыра?
– Не слышал? В центре Галактики обнаружена черная дыра.
– И что?
– Все мы окажемся в конце концов в этой дыре.
– Это уж точно. Может, уже?
– Что уже?
– В этой дыре по уши.
Приятно сидеть в ожидании за тяжёлым дубовым столом. Пальцев убежал звонить.
– Я, – сказал он, – ненадолго. А ты в случае чего кольцом по бокалу постучи. Не окольцован ещё? Тогда позвени воображаемым.
И Мокашов остался один. За стеной позвякивали посудой, кто-то прошаркал по коридору.
"Как бы то не было он обязательно добьется своего, – решил про себя Мокашов. – Создаст своё "государство в государстве", как это вышло у Главного. И где-то в троянских точках зависнут обсерватории-буи, опережающие процессы на Земле. Как спутники связи и навигации они изменят судьбы планеты… А в деле ему необходима тактика. Он выберет нужный Background для себя и всех впряжёт. Ведь Сева и Вася многое начинали, но им не хватило сил…. И объяснять ничего он не станет. Что, например, для них его модернизированный датчик? Очередной наворот. А для него он – трамплин. И это нормально… Любой эпатажный шаг должен быть логически завершён. Попытка засчитана. В этом ему помогают и мешают. А кто помогает?" Он вспомнил Леночку, Ингу, голубую женщину.
Принимая статью, Генриетта Николаевна лишь мельком взглянула, а он её разглядывал, словно отыскивал изъян: лунные волосы, бледность.
– Статья замечена, – многозначительно сказала она. – Вам повезло. Заинтересовался Протопопов, правая рука Левковича. Я подскажу вам его телефон.
Она сказала так, словно он всю жизнь мечтал об этом звонке. Что же это такое? Сплошные галлюцинации. "Голубая женщина, голубой период, как у Пикассо".
– Я лучше вам позвоню, – оказал он ей.
– Эх, физики-лирики, всё у вас одно.
– А вы просто лирик?
– Я – химик, – улыбнулась она.
– Химиками в отдаленных местах называют условно освобожденных.
– А я – безусловно освобожденная.
– Это по анекдоту. Но как вам рассказать?
– Просто рассказывайте. Для нас, химиков, нет ничего нечистого на земле.
– Зачем Протопопов?
– Для вас шанс, как и для меня. Не стану хитрить. Я получила кафедру. Начнем со штампа – женщина обязана родить. И я родила кафедру. Мечтала об этом, грезила, отыскала кратчайший путь – найти мужа с кафедрой. И вы этой кафедре нужны.
Странная женщина. Невероятно, но факт.
– Размечтался? – вернулся Пальцев. – По глазам вижу: о женщинах. Ты – восторженный, тебе нужно холодно выбирать, затем помечтал и влюблен. Ты меня с вашим Главным свяжи, а то звонишь "Из "Спутника", а у вас, не отвечая, трубку кладут.
Ему повезло с гостиницей. Прямо с вокзала он обошел несколько гостиниц, увидал безнадежные очереди, услышал: "Съездили бы на ВДНХ", и поехал в конец города. Но и в здешнем комплексе гостиниц мест не было.
– Оставьте паспорт, – сказала ему администраторша. Она полистала паспорт, сказала:
– Ого? Да, вы – мой земляк, с Дальнего Востока.
Они ещё поговорили: где кто жил, и у них появилось общее.
– Поезжайте по делам, – сказала администраторша. – Если что-нибудь освободится, буду иметь вас в виду.
Из шашлычной, расставшись с Пальцевым, он поехал в гостиницу.
"Очень много приезжих", – подумал он, покачиваясь в вагоне метро. Приезжие бросались в глаза. Они сидели плотно, смотрели перед собой, как будто прислушивались. Губы их шевелились, они напрягались перед станцией, облегченно кивали сами себе: "Ещё не наша" и, смущенно улыбаясь, оглядывались по сторонам. Москвичи не обращали внимания на остановки, читали сидя и стоя. А вагон то гудел, то подвывал, то скрипел, доходя до визга. Начинал стучать, считая стыки, и тормозил на остановках с затухающий умиротворенным гудением.
Необычное кажется странным. Наверное, той женщине в темных очках удивительны все эти загорелые приезжие в сапогах и фуражках, пиджаках и платках, сидящие в метро чуть ли не с раскрытыми ртами. А им, должно быть, удивительна она – "этакая фитюлька". "Что это она очков не снимает?" Так всё время и ходит? И поэтому ночь для неё наступает раньше, чем у всех. А мужики-то в женской обувке, разглядывали они ноги мужчин, топорщившиеся гусиными лапами босоножек.
Мокашов сидел в конце вагона и через стекла, смещающиеся при езде, смотрел в соседний вагон, полный золотистого света и казавшийся необычным сказочным мирком. Женщина с миловидным лицом говорила что-то сидящему рядом парню, и парень счастливо улыбался и смотрел на стоящих вокруг: не видели ли? На остановке они встали, и она пошла вперёд гордо выпяченной грудью.
И в ней он отыскал что-то от Инги. Последние дни это для него стало наваждением: Инга мерещилась во всем. Не было сил с этим бороться. И теперь Мокашов посмотрел вглубь вагона и сразу закрыл глаза: не может быть? Женщина, в центре соседнего вагона, чрезвычайно напоминала Ингу. Вставали и выходили люди, заслоняя, мешая разобраться: не мираж ли это? "И откуда быть ей тут, за тысячи километров от маленького славного Краснограда? Конечно же, это не она. Но, что ни говори, похожа".
Он пристально смотрел в вихляющийся следующий вагон, с любопытством и замиранием в груди. И когда она встала, бешено заколотилось сердце. Он понял – Инга.