С прибористами у Невмывако получалось лучше. Они были из местных и вели себя солидно. В разговоре не корчили восторженных рож. А теоретики… Но на теорию нынче мода. Каждому руководителю требуется высоколобый. Их трудно трезвым умом понять. Однако не всё доступно уму в современном мире. Например, абстрактная живопись? Однако художники понимают друг друга, значит в ней есть что-то здравое. Из теоретиков нужно начать с зелёных, плохеньких, вроде стоящего перед.
– Мне кажется, – пожевал губами Невмывако.
"Креститься нужно, если кажется", – мысленно среагировал Мокашов, сохраняя на лице маску заинтересованности.
"Юные, – подумал Невмывако. – Саранча зеленая, а лезет. Словно собачонки, насидевшиеся взаперти и стремящиеся оббежать и помочиться на всё. А накусавшись и поломав зубы, они с удивлением обнаружат, что жизнь подошла к концу, а рядом скалят зубы другие молоденькие собачонки".
– Мне кажется, – наконец выговорил Невмывако, – вас это должно заинтересовать.
Он потянул лежавшие перед ним листки. Лежащим сверху был расчёт Мокашова..
Случилось так, что Иркин смотрел мокашевский расчет при Невмывако. Он помнил, что Мокашов – маленький теоретик, но крупный родственник. К таким со временем не подступись. Он сам в принципе не против пристраивания детей. И куда их стоит приводить, если не в известное? Туда, где можешь им помочь. Он только против явного блата, когда и дело побоку, а специалист только надувает щёки. Читая справку, Иркин сказал:
– В этом все теоретики.
Между расчётом и результатом эксперимента, что успели провести, не было ничего общего. Этим бы дело и закончилось, но у Невмывако мелькнула мысль – воспользоваться. Он попросил расчёт на всякий случай, и случай выручил.
Невмывако попал в отдел не обычным путем, а как бы сверху. В отделе его до этого не знали, и было мнение, что он – ни то, ни сё, ни бе, ни ме, ни кукареку, и прислан кадрами дисциплину наводить, хотя он был в своё время не так уже и плох и начинал с многими, взявшими старт и затем круто взмывшими. А он как был, так и остался, как говорится, рядовым членом команды, и его помнили.
Днями позже он встретил на фирме старого знакомого. Профессор Левкович привез на этот раз в Красноград группу академической молодежи, на совещание по поведению жидкости в невесомости. Невмывако попросил его посмотреть расчёт.
Слухи об абсолютной закрытости ракетной фирмы не были абсолютно верными. Главный, как мог, подключал к работе академические коллективы, но делал это осторожно. Можно и самому было под это загреметь "под панфары"". А побывать в знаменитом КБ уже стало почётно.
При изложении просьбы Невмывако детали скрыл, и выходило, что разбор расчёта – чуть ли не поручение Главного и тем самым проверка прибывших "на вшивость". Пикантность ситуации состояла и в том, что задача движения топлива в баках числилась за Академией Наук. Но пока она там фундаментально формулировалась, необходимые сроки прошли. Проблему пришлось разрешать технически – перегородками в баках. Это производственников раздражало, поскольку увеличило вес. "Академиков" решили проучить. Расправа витала в воздухе, и тут возник Невмывако с расчётом.
Расчет по-крупному не заслуживал внимания. Это был простенький инженерный расчёт, хотя и со своей "изюминкой". Она походила на известный коэффициент Сх, сыгравший в аэродинамике и гидромеханике кардинальную роль. Однако форма расчёта не выдерживала критики, и давать его "академикам" на отзыв, было то же самое, что дать школьное сочинение на отзыв нобелевскому лауреату.
Мокашов медленно читал язвительные фразы, и уши его горели. Невмывако смотрел: не переборщил ли? Не переживают так из-за рядового отзыва. Ясно, что у теоретика чрезвычайно нежная кожа. Прямо лягушачья. Жалко такого бить. Жалко, а нужно. Как учит история: древние приручали ущербных, и получился домашний скот.
Мокашеву не всё было понятно. Он знал эти скромные обозначения – символы высшей математики. Не высшей, а высочайшей, доступной избранным, особам присягнувшим ей. О таком математическом аппарате он только мечтал. Но его цепляли язвительные фразы, от которых ему хотелось спрятаться.
– Я пойду, – выдавил он.
Но Невмывако холодно заметил:
– Я вас ещё не отпустил.
Он наблюдал… Покраснел новичок. Чрезвычайно нежная кожа. Древние приручали ущербных… Жаль. Но если не бить, вырастет доморощенный изобретатель и начнёт повсеместно ходить с протянутой рукой, а на ладони всего – то крохотное изобретение. Изобретут на грош…
– Вам всё понятно, Борис Николаевич?
"Ну, всё-не всё, да какая разница? Просто уровень не тот, – думал Мокашов, – сунулся с суконным рылом в калашный ряд. И мне указали место. Умыли походя, хотя и на бегу".
"Можно ещё, – подумал Невмывако, – устроить новичку встречу с Левковичем и его приезжей сворой. Но, пожалуй, сломается новичок. Попробовать наоборот? Изумруды теперь делают как? Растворяют в кислоте напрочь мелочь, изумрудный бой и уже из ничего, из раствора выращивают совершенные кристаллы".
– Хочу рассказать вам байку про бегемота, – сказал Невмывако. – Житейская история. Молодой бегемотик затесался в стадо слонов. Сам он себя со стороны, конечно, не видел, считал себя слоном и бродил со слоновым стадом. Дальше больше, влюбился в молодую слониху, ухаживал за ней, как мог, пока соперник – молодой слон не устроил бегемотику трёпку. Тогда он понял, что он не слон, а маленьким бегемотик. Думаю, как бегемот, он был неплох, просто выступил на чужом поле.
Невмывако улыбнулся, пожевал губами и закончил:
– У него выхода не было. Зато у вас целых два – сделаться слоном или стать в конце концов нормальным бегемотом. Умоляю вас, займитесь "Узором". Поверьте мне, это – ваш "Тулон". Реальные двигатели и реальный управляющий блок – не могут не повлечь за собой реального результата. Словом, как говорится, полный вперёд.
Глава седьмая
В кустах у насыпи Мокашов испытал истинное успокоение. Он отыскал это место случайно, свернул как-то раньше с тропинки и вышел к железнодорожной насыпи. Здесь притаилась эталонная тишина, составы ходили редко, не голосили, как в лесу, птицы. Там, где дорога сворачивала на мост, начинались сплошные кусты.
В кустах затаилась особенная жизнь. Порой раздавался шорох, и всё затихало. Должно быть, он для кого-то был здесь бельмом на глазу, за ним наблюдали, возможно, терпели, но не мешали. Он стал приходить сюда поразмышлять.
Здесь, наедине с собой, он волен был подниматься к беспредельным философическим высотам, судить, например, о том, что такое счастье и что превыше всего? Дряхлеющий Гёте, похоже, упрощенно решил, одарив Фауста молодостью и Маргаритой. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно". И сегодня он – Мокашов – молод, но разве счастлив? Тысячу раз – нет! И что есть счастье? Не прав ли Томас Харди? Как там у него? "…Мерило в нас самих, и кто с лица Король, тот и Король на деле…"
На насыпи между путей прыгала белая ворона и теребила бумажный пакет. Была она не той совершенной белизны, как зверьки – альбиносы. Её серые перья напоминали блеклую седину.
В зоомузеях его всегда тянуло прежде всего к стеллажам какерлаков. Там были белки с дымчатой шерстью, снежные кроты, ярко-белые куницы, барсуки, росомахи, а из птиц разве что тетерев был удовлетворительно бел. Павлины казались грязными, в космах волнистых перьев вместо обычных золотисто-зеленых с сине-черным зрачком. Пестрые с вызолоченной грудью фазаны.
А здесь между путей прыгала белая ворона. И, может, тут её единственное место, не в стае жестоких и бесцеремонных подруг. Он и сам чувствовал теперь себя белой вороной, разнесчастным альбиносом, и нужно было понять и место своё, и дело, и то, что творится вокруг.
Он раньше абстрактно рассуждал, а теперь был повод. Как говорится, нет худа без добра. В хламе отчётов он, наконец, отыскал своё жемчужное зерно. В нём его судьба, и он пойдёт своим путём. Вирусом проникнет в плоть предприятия, в его производственные структуры. И что с того, что фирма на самом острие эпохи? Да, кто они ему? И кто, например, для него Главный – здешний царь и бог? Он – Главный Конструктор, но не бог, чтобы распоряжаться его судьбой. Пальцев учил: "Каждому своё. Если ты вор, воруй. Иначе пожалеешь потом. Если – Казанова, люби".
Он вспомнил невмывакины слова об ассенизаторах по убеждению и ему захотелось подвига. Такого, от которого зависит всё. У теперешнего успеха – множество отцов. А ему нужна собственная этикеточка: "сделал Мокашов". Причём со своей теорией. Обычно ценятся теории. Откуда это? Должно быть, от старых профессоров. И нельзя заделаться Дон-Кихотом, гоняющимся за неосуществимой мечтой. И, может, прав Невмывако – в достижениях теперь не формулы. Сосед по дачному посёлку, профессор здешнего филиала Института леса говорил:
– Дерзайте пока не поздно. Вам уже сколько?
– Четверть века с хвостиком.
– Творят до тридцати.
– Начать боюсь…
– А страх основой всего. Без страха не было бы современных открытий.
– Выходит, из страха в нобели?
– С этого и началось. Я объясню. Далёкие наши предки жили в состоянии перманентной смертельной опасности, и это их напрягало. А когда опасности удавалось избежать, получали удовлетворение. Такое закрепилось в нас. Мы ставим цели и осуществляем их. Цели, конечно, разные. Смысла мира стал вершиной развития, рафинированной жаждой творчества. И интерес сделался положительной эмоцией, основой её. Да, есть тонкости, например, гендерные отличия. Одобрение стимулирует мужчин и понижает мотивацию женщин.
– И каждый творец?
– Творчество в нас заложено, но мы ведь разные. С первых часов новорождённого интересует что-нибудь своё. И избирательность усугубляется. С годами и опытом. Из коллективного путешествия участники выносят свои впечатления. Но существуют цель и удовлетворение у всех без исключения. Цели порой корыстные, способы ужасные, но все они – проявления феномена творчества.
– Только не всякому дано.
– Всё дело в развитии. Рыбаками юрского периода были динозавры, охотившиеся на акул. А наши предкам – крохотным землеройкам приходилось прятаться от них. Так говорят китайские раскопки. Старались выжить, напрягали ум. Чем больше бед, тем больше пользы от них. И где они теперь и где мы? Всё дело в развитии.
– Хотя на это потребовалось всего сто шестьдесят миллионов лет.
– Увы..
Мысли его, бессистемные и разбросанные, не пытались охватить всё. Они задавали намерение. Возможно, здесь в коллективе он станет разнесчастным какерлаком с собственной идеей как дурень с писанной торбой. Ему будет тяжело. Одному – всегда тяжело и требуется сочувствие. "Сочувствие – низость", – прежде считал он, но ему теперь его-то как раз и не хватало, и опорой становились и Леночка с нефритовым, вспыхивающим при встрече лицом, и волнующая Наргис, и бесхитростный общительный башмачник. Они стали ему необходимостью.
Он помнил советы Пальцева: не получается – уходи, с начальством поссорился – уходи. Ах, тебе не нравится? Тебя учили бороться? Так и проборешься всю жизнь. Ставь себя в соответствующие обстоятельства, и обстоятельства переделают тебя.
Не в силу собственной индивидуальности, а по воле случая попал он в этот маленький городок, где бабушки в скверах, пытающиеся унять непоседливых внуков, разбираются в небесной механике, а суровые деды могут вспомнить сборку первого спутника и запуски геофизических ракет. А в отделе способны просечь необыкновенную математику, причём делают это походя, как решают массу прочих дел. И не как-нибудь тяп-ляп, а любо-дорого.
Ему остаётся теперь плыть по течению с быстрым потоком: куда прибьет? Но если затор окажется грудой мусора? Придётся затем оправдываться, убеждая себя, что это и есть его истинное место. Так, в чём твоя ценность? Как определить твои действительную и мнимую части? Непременно нужно всё попробовать. Он выбрал свой "Тулон". Однако действовать нужно осторожно. Взять хотя бы "сапогов". И не даны ли они ему предупреждением?
Уходили "сапоги", и Мокашову было неясно, как уходить из ракетной техники? Это всё равно, считал он, как уходить от счастья к бедам, от еды к голоду. Можно, но для чего? От них ему оставалось всё. Он словно входил в спектакль с готовым распределением ролей. И Шива – Вадим, и объекты, и Вася, и Сева, и Невмывако и даже Леночка с её предельной простотой. Теперь ему нужно с ними жить и, конечно, ладить, и даже на время полюбить. Но только на время. Это он понял. Здесь нельзя быть постоянно верным. Обстановка приучала к неверности. Полюби очередной объект, полюби его полностью и отдай ему все свои силы и помыслы. А там – до свидания, и полюби другой и отдай теперь ему силы и помыслы. Словом, как у артистов, войди в новую роль.
До сих пор собственное ему удавалось. От Иркина он ушёл, и от Вадима уйдёт, а от злосчастного Невмывако и подавно.
Дежурство по городу спускалось отделу свыше. В отделе числилась народная дружина, но посылали тех, кто был свободен в данный момент. На этот раз выпало "сапогам" и для усиления Мокашову, так сказал Вадим.
Он стал несомненным третьим лишним. Не будь его, они заглянули бы в опорный пункт за повязками. "Дежурите до двадцати трех", – предупредили бы их. А они возразили бы: "до двадцати четырех", и дунули бы прямым ходом в "Золотое руно" или в общежитие. Мешал теперь только этот вадимов хвост.
Сам факт дежурства был для них сигнальным звонком.
– Заходит Взоров, – рассказывал Игунин, – к Воронихину и говорит: "Что же у вас такое?" А тот, как всегда бесцветно и словно каша во рту: "Что вы имеете в виду?" "Семёнова, например. Как он у вас работает?" "А никак, – отвечает тот, не моргнув, – никак не работает".
– Это просто, – рассуждал спокойно Семёнов, – не ценишь того, что имеешь. Смелый не ценит смелости. Она ему в порядке вещей. Добросовестный добросовестности.
– А Воронихин не ценит своей жены.
– Это совсем иное дело. Он смотрит чужими глазами на неё.
– Какими?
– Жадными. Как на булочку с кремом, которую всякий пытается съесть.
– Тебе она нравится?
– Господи, а кому она не нравится? Это как эпидемия, и все обязаны переболеть.
– Она – местная Елена Прекрасная. Из-за таких в старину возникали войны. Такие не могут принадлежать одному.
– Нет, по мне она – булочка с кремом и с изюмом. Калорийная.
– Такую следует сделать народным достоянием или убить.
– Нет, ею нужно переболеть, как корью.
А Мокашов думал: "Она – необыкновенная, и всё в ней нравится: голос, походка, фигура, лицо, а волосы – точно эмалевые проволочки, волосок к волоску?"
Они вступили в проходной двор, и двор ограничивал тему разговора.
– Не задумывался, – спрашивал Семёнов, – на что при уходе две недели дано?
– Очиститься, не оставлять грязных следов.
– А я считаю, для мести.
– Для мести, ха-ха. Тоже мне. Кровной?
– Или бескровной. Вы, например, увольняете меня, и я ухожу, но с вашей женой.
– Слушай, а к Воронихиным не зайдем?
Они стояли в мрачном колодце двора.
– Так он ещё не вернулся из Москвы.
– Тем более.
– Да, они летом на даче живут.
Мокашов с интересом разглядывал двор. С виду унылый, деревья посажены у окон. Сажали, не думали, что вымахают выше крыш и в два обхвата толщиной..
– Что у Славки с Воронихиной?
– Думаю, ничего.
– А я не думаю. У Славки никто ещё не слетал с крючка.
Слушать было больно. Слова "сапогов" напоминали саднящую ранку, что больно затронуть, но важно услышать всё.
– Ты просто не в курсе. Мы все знакомы очень давно.
– Давно и неправда? – такие фразы вылетали из них, как из автомата.
– Давно и правда. Очень давно.
Сердце Мокашова стучало.
– Мы все здесь знакомы. А знаешь, как я с ней познакомился? Пораньше Воронихина, да, пожалуй, и всех. Разве что Славка знал её раньше, по Москве. Сижу раз я, значит, в городской читалке, листаю вариационное исчисление.
– Вариационное. Это обязательно.
– Можешь помолчать. И что-то странное творится со мной. Через пару столов такая девушка. Укуталась в голубой платок, а у меня голова кругом идёт, ничего не пойму. Смотрю, собирает книги, подхожу: "Девушка, у вас есть карандаш?" Поднимает глаза, подаёт карандаш. "А теперь говорите ваш телефон". Смотрит она на меня, вздыхает и безмолвно идёт к двери. Идёт так, во мне всё переворачивается. Противен сам себе стал. Догоняю её: "Девушка, не исчезайте, оставьте ваш телефон". А она тихо в ответ: "Он есть в телефонной книге". "А ваша фамилия?" "Она тоже там есть". Удивительная девушка. "Что мне, – думаю, – теперь дежурить в читалке, и тогда родина потеряет в моем лице гениального математика?"
– Да, – обрадовался Игунин, – действительно, и потеряла. Если и есть в тебе что-то математическое, то в лице.
– А через несколько месяцев она стала Воронихиной.
Мокашов слушал и не слушал их разговор. Всё, всё, что касалось её, задевало его и трогало. Он вспоминал её губы отдельно, точно улыбку чеширского кота, и находя в них массу выражения.
Отсюда, снизу, издалека открывался необыкновенный захватывающий вид. Идущая на подъем дорога смотрелась серо-фиолетовой стеной. По её полотну, молочному вдали, ползли блестящими божьими коровками легковые машины, а остекленный со всех сторон автобус смотрелся блестящим, мокрым жуком. Сочная зелень служила рамой картине, из которой местами выглядывали серые здания фирмы.
Но Мокашов всего этого не замечал. Его внимание было приковано к переднему плану, грязно-желтой стене невзрачного дома, к её единственному, расположенному рядом с пожарной лестницей окну.
– Погуляли, отдохнули? – Встретил их в опорном пункте дежурный, и тут же передал их оперуполномоченному, сообщившему им весёлым голосом.
– Идём брать рецидивиста.
– Оснований для паники не предвидится, – объяснял он уже на ходу, – сопротивляться ему нет никакого смысла.
Он расставил их вокруг дома, и Мокашову досталась торцевая стена.
– Оружие он вряд ли применит, – заверил оперативник, – на нём уже куча собак навешена и самодеятельность эта ему ни к чему. Но не дремать!
Странно было, что здесь, в двух шагах от фирмы, на углу, где обычно назначались свидания, свито преступное гнездо, и неизвестно – чем ещё дело закончится?
Потом они устроили, что называется "разбор полета". Оперативник двинулся к дверям, и тут же из мокашовского окна выглянула длинноносая старуха. Оперативник скомандовал: "На чердак", и Мокашов рванулся к поржавевшей пожарной лестнице с заколоченными нижними ступенями. Старуха отпрянула от окна, а он обдираясь, неловко карабкался, добираясь до чердачного окна. На чердаке в клубах пыли, он неловко схватил со спины кого-то, опасаясь и не зная, как действовать дальше. "Преступником" оказался Семёнов, и все обошлось. Рецидивиста в доме не было, а на чердаке просто возились малолетки.
Потом они долго смеялись. На обратном пути заглянули в "Золотое руно", но там уже кухня закончилась. Подвыпивший повар, знакомый Семёнова, пытался раскочегарить плиту. Но уронил в половую щель ключи от холодильника и, отводя душу, кричал на прикухонных личностей: посторонним вход воспрещён.