Все, все находилось в движении, ни о чём нельзя было сказать, что вот это уже готово, что и сегодня вечером, и завтра, и послезавтра оно будет таким же.
Сотрудник, который занимался вопросами этого строительства в нашей газете, заболел, и заменить его было предложено мне. Сразу же я обратил внимание на характерную особенность: здесь почти не было профессионалов строителей. Почти каждый кровельщик, с которым мне приходилось вступать в разговор, обязательно оказывался литейщиком, стекольщик - слесарем, штукатур - токарем или инструментальщиком. Большинство из них были кадровыми рабочими этого завода и только временно, из-за нехватки строителей и необходимости возможно скорее отстроить цехи, стали строителями.
Ещё одно обстоятельство бросилось мне в глаза: темп работы. Стены одного цеха и фундамент другого росли точно на дрожжах: люди хотели закончить строительство до наступления зимы.
Новостройку возглавлял инженер Вяльцев, будущий начальник нового инструментального цеха. Человек средних лет, с длинным сухощавым лицом и сосредоточенно поджатыми губами, он казался мне странным сочетанием специфически ленинградской корректности с типично "прорабовской" резкостью и приверженностью к сильным выражениям. Он мог говорить в спокойной, академической манере и вдруг, точно превратясь в другого человека, сильно и громко выругать кого-то или что-то; мог не торопясь, с достоинством идти по строительной площадке, стараясь обходить лужи и грязь, и вдруг сломя голову карабкаться на возводимую стену и оттуда, с высоты, что-то кричать и кого-то отчитывать.
И в нём, Вяльцеве, пожалуй, самым характерным было то, что, как я уже говорил, отличало здесь всех: стремление делать все скорее, с каждым днём скорее, выигрывать время.
Я как-то шутливо спросил Вяльцева, после того как он поспешно, пачкая костюм и обдирая ботинки, спустился, вернее - скатился со стены:
- Куда это вы так торопитесь, товарищ Вяльцев?
- Жить тороплюсь, - ответил он, на секунду разжимая губы.
Я подумал тогда, что в этом шутливом, на ходу сказанном ответе сейчас заключался какой-то новый, ранее отсутствовавший подтекст.
В тот день, находясь на строительной площадке, я увидел направляющегося сюда Каргина. Он шёл с заводской территории в своём обычном синем костюме, галстук его был сдвинут немного набок, светло-серые, точно покрытые цементной пылью, волосы развевал ветер.
Каргин казался магнитом, притягивающим к себе остальных людей. По мере приближения Каргина головы людей, склоненные над работой, поднимались и взгляды устремлялись к нему. Некоторые из работающих просто здоровались с ним, другие вместо приветствия кричали подчёркнуто грубо: "Слышь, секретарь, алебастр-то опять дают паршивый, кашу бы из него для тех снабженцев варить…" Не было человека, который остался бы безразличен к приходу Каргина.
Я подумал тогда о непонятной способности этого человека вмешиваться во все дела. Совершенно незаметно он и в моей жизни стал играть немаловажную роль.
Увидев меня, Каргин приветливо помахал рукой и, поравнявшись, спросил:
- Ну как? Привыкаете?
Я ответил, что "понемногу".
- Понемногу не годится, - шутливо заметил Каргин и добавил: - Ваша передовая о быте мне очень понравилась. Нужная статья.
Я никогда не думал, что похвала этого человека может так обрадовать меня.
Я вернулся в редакцию, но меня сейчас же отправили в мартеновский цех.
Едва войдя в помещение цеха, длинное и узкое, я понял, что здесь что-то стряслось. У одной из печей столпились люди.
Печь горела странным, неестественным пламенем. Пламя было каким-то однобоким и вместе с дымом и гарью продолговатым языком рвалось из печи.
Отработанные газы, обычно уходящие по специальной трубе, теперь по какой-то причине вырывались наружу. Люди стояли, прижав носовые платки к лицам, прикрывая рукою глаза.
В ту минуту, когда я подходил к печи, начальник цеха сказал, махнув рукой:
- Ну, думать нечего, Иваныч, распорядись, чтобы прекратили подачу газа.
Через несколько секунд язык пламени стал укорачиваться и постепенно исчез. Теперь в полумраке цеха печь пылала строгим и спокойным ярко-красным цветом, как это бывает с обыкновенной домашней печью, когда в ней прогорают угли.
- На сутки печь из строя, - устало проговорил начальник цеха.
Я вышел. У входа в редакцию меня встретил Андрюшин.
- Ну, что там такое? - спросил он.
- Дым из печи валит и пламя, - ответил я. - Начальник велел прекратить подачу газа.
- То есть как это прекратить? - переспросил Андрюшин. - Остановить печь?
- По-видимому, - неуверенно произнёс я.
Андрюшин ничего не ответил и пошёл по направлению к цеху.
Я поднялся наверх и доложил редактору о происшествии в мартеновском. Я сказал ему, что через час зайду к начальнику цеха и тогда узнаю все подробности.
Через час я позвонил начальнику по телефону, но его на месте не было. Я сел писать свой очерк о новостройке, увлёкся и писал, наверно, очень долго, как вдруг услышал голос Андрюшина:
- Вы ходили в мартеновский, товарищ Савин?
Мне трудно было сразу оторваться от работы, и я пробормотал виновато:
- Никак начальника не застану, уже несколько раз звонил.
- Начальник в цехе, - коротко ответил мне Андрюшин и исчез.
Я встал, спрятал свои рукописи в шкаф и пошёл в цех.
И снова я увидел у печи группу людей. Печь, видимо, уже не работала, по крайней мере пламя не вырывалось из неё. Я подошёл и увидел в центре стоящих кружком людей Ивана Ивановича Иванова. Несмотря на жару, он был почему-то в валенках, в стёганой куртке и шапке-ушанке, козырёк которой был опущен. Тут же стояли начальник цеха и инженер. В стороне я увидел Андрюшина.
- Ну, давай, что ли! - сказал Иванов и, не глядя на расступившихся перед ним людей, пошёл к печи.
Я подумал, что он хочет что-нибудь осмотреть, но, к моему удивлению, Иванов не остановился у печи, а полез в её раскаленную пасть.
Даже на расстоянии двух метров от печи, где я находился, было трудно стоять.
Все люди, точно по команде, шагнули к мартену. Иванов выпрыгнул и продолжал стоять скрючившись. От него валил пар. Я почувствовал запах горелой материи.
Иванов медленно стянул с рук дымящиеся рукавицы и бросил их на землю. Инженер подскочил к нему и хотел было расстегнуть на Иванове стёганку, но, едва дотронувшись, отдёрнул руку.
Все молчали, пока Иванов раздевался. Наконец стёганка, валенки и рукавицы лежали на земле и дымились, как только что потушенный костёр. Лицо Иванова было сплошь черным. Все по-прежнему молчали.
- В борове обвал, - хрипло сказал он. - Кирпичи обвалились. Я малость раскидал. Ещё надо.
И сразу, как только произнёс он эти слова, стало легче дышать. Все бросились к нему и наперебой стали спрашивать, как велик обвал, много ли кирпичей обрушилось и удастся ли их раскидать.
А я стоял и не понимал, как это можно задавать такие обычные, будничные вопросы человеку, только что вернувшемуся из ада. Мне было бы стыдно спрашивать его о чём-либо подобном.
- Послушайте, - обратился ко мне Андрюшин, - дуйте сейчас в редакцию, надо успеть дать это в номер. А подробности завтра.
Пока он говорил, я заметил, как один из окружавших Иванова людей нагнулся и стал разбирать брошенную Ивановым одежду. Он поднял ватные штаны, помахал ими в воздухе, - должно быть, для того, чтобы они окончательно остыли, и стал напяливать их на себя.
- Что это? - тихо спросил я Андрюшина. - Опять?
- Вы не слышали, что там обвал? - вполголоса ответил Андрюшин.
- Но ведь Иванов… - начал было я.
- Что Иванов? - прервал меня Андрюшин. - Там температура не менее двухсот, а кирпич надо раскидать… Будут лазить по очереди. А вам надо скорее в редакцию.
Я посмотрел на часы. Половина шестого. Андрюшин был прав: надо было спешить.
Вернувшись, я рассказал редактору о том, что видел.
- Валяй двадцать строк, - бросил редактор. - Назовём "Сознательность рабочего".
"Дубина!" - мысленно выругался я. Передо мною возникло чёрное лицо Иванова и дымящаяся куча одежды. То, что у редактора на каждый случай жизни был готовый заголовок, выводило меня из себя.
Я сел писать заметку. Но у меня ничего не получалось. Мне хотелось сказать очень много, а места было мало.
Время прошло совсем незаметно, и я услышал голос редактора:
- Савин, готово?
Я встал и, войдя в закуток, сказал:
- Нет, не выходит. Поручите кому-нибудь другому.
Редактор выпучил на меня свои рачьи глазки.
- Да ты шутишь, голуба? - прохрипел он. - Двадцатистрочная заметка не получается?
- Дело не в том, заметка это или нет. Дело в содержании. Словом… не выходит.
Редактор покачал головой и добавил:
- Избаловал я тебя, Савин, на очерках. Вот и не хочешь теперь заметки писать. А я вот тебе скажу: садись-ка за стол, и чтобы через пятнадцать минут заметка была передо мной! Ясно?
Он стукнул ладонью по столу.
Я вернулся и, не задумываясь, одним махом написал заметку. Мне не хотелось её перечитывать.
- Ну вот, - буркнул редактор, читая мою заметку, - получилось? То-то! Дисциплина!
Заметка пошла в набор. Но я по-прежнему чувствовал себя нехорошо. Мне казалось, что я в чём-то виноват перед Ивановым. Я уехал с завода в отвратительном настроении. Вечером Лида спросила меня:
- В чём дело? Ты какой-то странный сегодня. - Она погладила меня по руке. - Ты не думай больше об этом.
Ей казалось, что я всё ещё нахожусь под впечатлением вчерашнего разговора о Коле. А дело-то было совсем в другом.
Надо сказать, что отношения наши с Андрюшиным за последнее время как-то незаметно испортились. В этом я отдал себе отчёт впервые, когда как-то попросил Андрюшина пройти со мной в литейный цех.
Мы пошли по заводскому двору.
- Знаешь, - заметил я, - мне приходилось бывать на этом заводе во время блокады. Ничего похожего!
Андрюшин посмотрел на меня, и мне показалось, что в уголках его тонких губ мелькнула насмешка.
- А что же может быть похожего? - спросил он. - Да и блокады-то давно нет.
- Не в этом дело, - возразил я, удивлённый его тоном, - не в этом дело. Тому, кто видел, что тут было тогда, трудно оставаться спокойным.
- Эти разговоры, знаете, у меня вот где сидят, - сказал резко Андрюшин, быстро проводя пальцами по шее. - Мать вот моя из эвакуации вернулась, в сорок втором её вывозили. Гуляем мы с ней по городу, и только и слышишь: "Ах, Витенька, а ведь тут дом стоял разрушенный, а теперь во-он какой построили. Ах, Витенька, а ведь тут дзоты были, а теперь во-он какие витрины блестят!" Как будто на второй год после победы на улицах должны ещё быть дзоты.
- Послушайте, по-моему, вы чепуху городите, - ответил я, сердясь и переходя на "вы". - Что ж, вы хотите, чтобы советский человек не испытывал радости или, если хотите, восторга, видя, как восстанавливается то, что было разрушено врагом? И разве не приятно вам как советскому журналисту писать о наших достижениях, видеть их, подмечать?..
- Ах, да кто об этом говорит! - прервал меня Андрюшин. - Тут все грамотные. Я ведь совсем про другое говорю. Ведь этак можно в телячий восторг прийти: "Ах, дзотов уже нет!", "Ах, дом покрасили!", "Ах, окна вставили!" А на что эти телячьи восторги? То, что наше, - нашим и будет. А меня интересует: как дом выстроили, как окна вставили? И нельзя ли получше! Ну, вот и литейный цех, - сказал Андрюшин.
Меня сразу же оглушил стук и звон: это разбивали бракованное литье. Над нашими головами, точно диковинная хищная птица с сомкнутым клювом, проплыл черпак, ринулся на платформу с песком, разомкнул челюсти, снова сомкнул их, захватив песок, и с добычей снова поплыл по поднебесью.
От вагранок и ковшей исходил неяркий дрожащий свет. Когда мы входили в цех, вагранщик взмахнул шестом, пробил летку, и в жёлобе показался огнедышащий чугунный шар, постепенно теряющий свои очертания.
Вид литейного цеха наполнил меня радостным ощущением молодости.
Андрюшин снова заговорил:
- Вот я и в нашей редакции всё время бой веду. Мне, например, редактор говорит: "Андрюшин, подготовь полосу с восстановлением завода". Я готовлю. Только из моей полосы получается что-то не очень торжественное. Сдаю редактору. Через час он меня вызывает и говорит… - Здесь Андрюшин стал отдуваться и говорить, так похоже копируя редактора, что я чуть не покатился со смеху: - "Ты, говорит, что это тут изобразил? Коли мне нужна была критическая полоса, так я тебе сказал бы: критическую давай! А я тебе сказал - обобщённую!" А я вот не понимаю, - продолжал Андрюшин, - как можно для критики - одно место, для похвалы - другое. Для критики - четверг, для похвалы - пятницу. Я ведь знаю, какую ему, толстому черту, полосу надо было! Не "обобщённую" - слово-то какое! - аллилуйскую! А я не могу. Я хожу по заводу и думаю: "Здорово! Как все здорово!" А потом спрашиваю себя: "Но могло бы быть лучше?" И отвечаю: "Могло!" Если бы очень захотелось, так могло бы! Ну, могу я об этом не писать в полосе? А? Ну, скажите, могу? А он мою полосу в корзину.
Эту последнюю фразу Андрюшин произнёс не задиристым, а упавшим, обиженным тоном.
"Что с этим парнем творится?" - подумал я раздражённо.
В течение нескольких последующих дней Андрюшин словно избегал меня, но вот однажды после работы он поравнялся со мной в дверях и, глядя куда-то поверх моего плеча, сказал:
- Мне хотелось бы побеседовать. Если есть время, конечно.
- Время есть, - ответил я и взял Андрюшина под руку. Мы вышли на заводской двор.
- Вы в термической обработке разбираетесь? - угрюмо спросил Андрюшин.
- Немного.
- Так вот, тут лаборатория наша реконструкцию одну задумала: вместо горячей обработки хотят ввести высокочастотную закалку. Это дело надо поддержать в газете. Вы не думайте, что я так, с кондачка говорю, - повысил он голос, - я всю литературу перечитал и со многими людьми говорил - и с рабочими и с инженерами. Вы слушаете?
Мне стало не по себе, что я слышу о деле, связанном с Лидой, от этого парня. Выходит, что он уговаривает меня помочь Лиде? Меня!
- Так вот, - продолжал Андрюшин, останавливаясь и дотрагиваясь до моего локтя, - дело это новое, и редактор боится. Я уже давно веду на него атаку. Поможете? - спросил он, смотря мне прямо в глаза.
- Ну, мы ещё поговорим об этом, - сказал я. - А теперь у меня есть к вам вопрос: что случилось? Вы обижены на меня за что-нибудь? Не будете же вы отрицать, что ваше отношение ко мне резко изменилось.
- Не буду, - отрезал Андрюшин и с вызовом посмотрел мне в лицо.
- Так что же случилось?
- Вы знаете, - продолжал после некоторого молчания Андрюшин, - мне перестало нравиться то, что вы пишете. Да, да, - заторопился он, - вы, конечно, можете надо мной смеяться, я для вас мальчишка, начинающий. Но раз вы меня спрашиваете, я отвечаю.
- Что же именно вам не нравится?
- Ваши очерки, - заявил Андрюшин и быстро добавил: - Я говорю не о литературной стороне. Здесь я не судья.
- А о какой же?
- О внутренней.
- Не понимаю.
- В ваших очерках всё есть и всё правильно. Но мне кажется, что то же самое, слово в слово, вы смогли бы напечатать и на любом другом заводе. Я сам не знаю, как это получилось, товарищ Савин. Ведь я восхищался вашим мастерством, я знаю, мне у вас учиться и учиться надо. Но вот вижу - не то. Что-то не то.
Мы подошли к заводским воротам.
- Так как же, поможете лаборатории? - спросил Андрюшин, когда мы вышли из проходной.
- Я подумаю, - сухо ответил я.
- Так. Понятно, - сказал Андрюшин. - Мне на автобус - И он зашагал в сторону.
Я медленно шёл к трамвайной остановке. Настроение было подавленное. Мысли мои снова вернулись к заметке об Иванове. Эта история не выходила у меня из головы.
"А что, если я сейчас пойду к Иванову и поговорю с ним? - подумал я. - Ведь я всегда могу вернуться к этой теме".
Я знал, что Иванов живёт недалеко, рядом с Ириной. "Зайду", - решил я.
Иванов сидел у окна и чинил электрический чайник. Когда я постучал и вошёл, он внимательно посмотрел на меня, прищурился, и я не понял - здоровается он со мной или нет. Я поклонился:
- Здравствуйте, Иван Иванович. Я из редакции "Машиностроителя". Мы с вами и раньше встречались…
Иванов по-прежнему молча смотрел на меня, держа в руках чайник. Мне было неловко от его молчания, и я продолжал:
- Мы ещё во время блокады встречались. Я девушку разыскивал…
Иванов поставил чайник на подоконник, встал и протянул мне свою широкую ладонь.
- Ну, заходите. А я чайником занялся. Спираль новую приспосабливаю.
- Перегорела? - спросил я, чтобы подольше не начинать разговора.
- Перегорела, - ответил Иванов и добавил: - Третья за месяц. Портачей много ещё в электротехнике работает. - Он пошевелил усами и замолчал. - Угостил бы я вас чаем, да вот спираль чёртова…
- Иван Иванович, - начал я, - я видел, как вы в печь лазили. Вот я и пришёл к вам, чтобы понять, чтобы выяснить…
На словах всё это получилось очень глупо.
- Что выяснить? - спросил Иванов.
- Да нет, - поспешно ответил я, - просто я не так выразился. Вы понимаете, мне вот хочется написать обо всём этом для газеты…
Иванов снова взглянул на меня исподлобья и проговорил повеселевшим голосом:
- Вот вы о чайниках бы лучше написали. Протащили бы электриков, сукиных детей. Чаем нельзя даже попоить человека!
Он явно подсмеивался надо мной. Я сказал:
- Ну ладно, Иван Иванович, не хотите говорить, так я пойду.
Иванов ничего не ответил, но, когда я был уже у двери, остановил меня:
- Погоди.
- Иван Иванович, - обиделся я, - ведь мой вопрос относился к тому, что вам ближе всего. Речь ведь идёт о вашем собственном поступке…
- Что ближе?! - протяжно переспросил Иванов. - А почем ты знаешь, молодой человек, что мне ближе?
Он повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Я подошёл к нему.
- Вот он, завод, видишь? Кипит… А я помню… Многое помню… И когда тут не завод, а заводишко был… И как завод родился… А потом война… Хочешь, скажу, когда сталелитейный последнюю плавку разливал? Могу. Двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года. Тока уже не было, тележку мостового крана вручную передвигали. И я двигал. Теперь спроси меня, когда стали цеха работать. Апрель тысяча девятьсот сорок второго. А фронт ещё тут был - километра три-четыре. Понял? Ты вот про это напиши. Ты ко мне не за помощью пришёл? Ладно, могу тебе тему дать. Напишешь - героем станешь. Надо в угольную гавань ехать. Кому ехать? Транспортников нет - кто на фронте, кто на Ладоге… Литейщики сами поехали. А тут обстрел. Только обстрел обстрелу рознь. В тот раз такое светопреставление было… А вывезли. И кокс вывезли и антрацит. Потом олифа кончилась, песок и глина кончились, литейный чугун весь вышел. Чуешь, что это такое? А цех работал. Или как станы восстанавливали под обстрелом. Крупносортный и обжимный. Или мелкосортный номер два… Ты вот в это вникни!