- Ну, я пошёл, дела ждут.
У двери он обернулся и сказал, усмехнувшись:
- С возвращением!
И ушёл. Я стал восстанавливать в памяти подробности моей встречи с этим человеком.
…В конце 1943 года меня вызвал редактор фронтовой газеты и сказал:
- Мы вам интересную командировочку придумали: поезжайте-ка в тыл, в Верхнегорск, туда два ленинградских завода эвакуированы. Вы ведь специалист по Ленинграду. Вот и дадите нам несколько подборочек на тему "Тыл и фронт неделимы".
Ночью редакторский "виллис" повёз меня к вокзалу. В городе было темно. Мы медленно ехали по городскому бульвару. Была поздняя осень, и пахло пряным запахом увядающих деревьев. Впрочем, преобладающим запахом был запах гари, каменной пыли и извёстки - запах недавних боёв.
Шофёр подвёз меня к вокзалу. Я с трудом достал билет до Верхнегорска. Мне предстояло ехать почти пятеро суток. Билет мне достался жёсткий, но плацкартный. Вагоны брали с боя. Когда я уже был у входа в вагон, какой-то офицер резко оттеснил меня и пробился в вагон первым.
Я устроился на третьей полке. В вагоне было душно и темно. Я смотрел вниз, но людей не различал и только слышал, как шумели, толкались и грохотали вещами в темноте.
- В атаку пошли! - раздался возле меня чей-то сдавленный, едкий голос.
Внизу что-то прогрохотало. Должно быть, упали чьи-то вещи.
- Так его! - снова прозвучало возле меня.
Я напряжённо вглядывался в темноту, чтобы рассмотрев говорящего. Человек этот, очевидно, был моим соседом и располагался где-то рядом, на второй или на третьей полке, но глаза мои ещё не привыкли к темноте.
Наконец шум в вагоне постепенно начал стихать, стали слышны отдельные голоса, грохот прекратился, люди постепенно рассаживались.
- Утихомирились, - произнёс, как бы подводя итог, мой сосед.
Он сказал одно только слово, но в голосе его было столько злого пренебрежения, что мне стало просто неприятно от этого соседства.
Проводник со свечой в руке пробирался по узкому проходу вагона. Совсем возле меня он остановился, кряхтя влез на нижнюю полку и стал устанавливать свечу в висящий под потолком фонарь. Потом он захлопнул дверцу фонаря, и сразу все вокруг осветилось неярким, мутным светом.
Верхняя, соседняя со мной полка была сплошь уставлена вещами, а на второй полке, пониже, лежал офицер. Он лежал на спине, положив одну руку под голову, а другую откинув в сторону, в неестественном положении.
Я сразу узнал его. Это был тот самый офицер, что так грубо толкнул меня при посадке. Без сомнения, голос принадлежал ему. Я повернулся к нему спиной и вскоре заснул.
В нашем составе был вагон-ресторан. Я увидел этот вагон, выйдя на одном из полустанков и прогуливаясь вдоль поезда.
По краям замаскированных окон пробивался свет. Мне очень захотелось зайти и выпить чего-нибудь. Я ухватился за поручни и, подтянувшись, взобрался на высокую ступеньку.
В ресторане было пусто. Я прошёл вдоль вагона и увидел, что в дальнем отделении, за стеклянной дверью, сидит офицер. Он сидел спиной ко мне, но едва я сделал несколько шагов вперёд, как офицер резко повернул голову в мою сторону, и я узнал моего соседа по вагону.
На столе перед ним стоял большой графин водки, а на тарелке лежал маленький кусочек чёрного хлеба.
- А-а-а, - протянул капитан, смотря на меня тяжёлым, пристальным взглядом, - сосед-попутчик! Прошу к моему шалашу. - Он сделал широкий полукруглый жест правой рукой.
Этот человек был мне неприятен, и я сказал:
- Спасибо, я зашёл просто так. Пора спать.
- Нет, вы присядьте, - с пьяной настойчивостью продолжал, чуть приподнимаясь и повышая голос, капитан. - Может, вы трезвенник и водки не пьёте? Так мы вам н-нарзану или ессентуков семнадцатый номер… Официант! - И капитан застучал кулаком по столу.
Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.
- Так-то лучше, - повеселел он. Я промолчал.
- Так я вам в мою стопку налью, - предложил капитан, - а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.
Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капитан налил мне полную.
- По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! - провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, понюхал его и бросил обратно в тарелку. - Я знаю, капитан, ты непьющий, - сказал он, глядя на меня из-под покрасневших, полуопущенных век. - Такие все непьющие.
Я молчал.
- А я непьющих не люблю, - продолжал он. - Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не раскрыть.
- Послушайте, капитан, - начал я, - а ведь вы все притворяетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.
Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.
- Ну, ты брось эту психологию, - грубо вставил он. - Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже политрук нашёлся.
Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
- Что ж, пожалуй, выпью, - согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
- На восток, значит, едешь, капитан? - спросил я, также переходя на "ты".
- Да что ты меня выпытываешь! - по-пьяному злобно закричал вдруг капитан. - Пригласили тебя - пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
- Брось истерику, - прервал я. - Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
- Довольно тебе пить! - крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
- На восток еду, - громко и вызывающе заявил вдруг капитан, - отвоевался. - Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
- Куда же? - спросил я.
- В Верхнегорск, - ответил он.
- Сам-то оттуда?
- Никогда не был, ленинградский, - сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
- С рукой что? - спросил я.
- А тебе что за дело до моей руки? - снова вскипел он. - Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
- Ясно, - ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
- Ну, я спать пойду. - Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, - в глубине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение крайнего удивления и, мне так показалось, страха.
- Освещением залюбовались? - окликнул я его. - Что? - глухо переспросил капитан.
- На город, говорю, освещённый засмотрелись? - повторил я. - Наверно, тоже три года не видели?
- Да, - так же глухо отозвался капитан. - Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путешествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигантского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
- Вот и свет… - заговорил капитан, - и в окнах свет… - Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещённого города.
- Ну и хорошо, что свет, - заметил я, - очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
- Жжёт он меня, а не радует, - медленно и точно с большой внутренней болью проговорил капитан. - Слушай, - он внезапно повысил голос, - я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
- Все выйдут на свет, - сказал я. - Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
- А кому мне на свету показываться? - с прежней, знакомой мне злобой произнёс он. - Бельмом на глазу быть?
- Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? - опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
- Никто, никто, - с ещё большей злобой ответил капитан, - никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
- Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
- И знать нечего, - грубо оборвал он.
Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздражением.
- Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать наоборот? - спросил я.
- Что такое?
- Наоборот, - повторил я. - Без этой злобы, которая, кроме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы пережили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.
- Э-э, брось, - прервал меня он. - Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?
Я немного растерялся от такого вопроса.
- Конечно, - ответил я. - Как же можно жить без веры? И как можно воевать?
- Э-э, ты мне волынку не заводи, - снова прервал меня капитан. - Ты мне сейчас про родину начнёшь говорить да про победу. В это я и сам верю. Нет, ты мне про человека скажи. Есть у тебя такой человек, которому ты, как себе, веришь?
- Есть, - ответил я и подумал о Лиде.
- Баба?
- Женщина.
- За что же ты ей веришь? - с издёвкой в голосе спросил капитан.
- Я верю ей потому, что она никогда меня не обманывала. И не может обмануть.
- Это почему же? - спросил он. - Что ты, сахарный?
- Потому, что дело тут не только во мне, - сказал я, - а больше всего в ней. Потому, что она вообще никогда не врёт.
- Э-э, заливаешь ты мне, друг, - с упрямой настойчивостью возразил капитан. - Либо она тебе шарики крутит, либо ты мне.
- Нет, не думай, капитан, что больше всех знаешь! - так же громко возразил я, чувствуя, как во мне растёт обида. - Мне ни к чему тебе врать. Я тебя недавно узнал и, наверно, никогда больше не увижу.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся он колючим, хриплым смехом. - Это ты сказку себе, друг, сочинил. В сказке твоей оно так, а в жизни-то наоборот.
Несколько минут мы не произносили ни слова. Потом я сказал:
- Ладно, капитан. Я ведь не знаю, что у тебя там такое произошло.
- Да что ты меня пытаешь? - крикнул капитан. - Пусти! - Грубо отстранив меня плечом, он шагнул в вагон и с грохотом захлопнул дверь.
Поезд ускорял ход, и кругом была по-прежнему темнота. Мне вдруг стало нестерпимо жарко. Держась за поручни, я высунулся и подставил лицо встречному ветру.
- Кто это здесь висит? - услышал я за моей спиной голос. На площадке стоял проводник с фонарём.
- А только висеть, товарищ военный, не надо, - скучным голосом говорил проводник. - Сорвётесь, а я потом отвечай.
Я вернулся в вагон. Пробираясь на свою полку, я заметил, что капитана на месте нет. Улёгшись на спину, я пытался заснуть. Но сон не шёл. Я стал думать о капитане. Он стоял перед моими глазами неразгаданный, злой, недоверчивый и грубый, каждую минуту готовый к отпору. Только сейчас я почувствовал, как жутко жить на свете такому человеку.
…Теперь я вновь встретил этого человека. Он уже давно ушёл, но я всё ещё смотрел на дверь, словно ожидал, что он вернётся. Я готов был бы поверить во что угодно, только не в то, что этот озлобленный, подозрительный человек будет заниматься оконными рамами, дверными ручками и прочими вещами.
Я снова занялся переоборудованием нашей комнаты.
Так началась наша совместная послевоенная жизнь. В тот первый день, когда я, усталая, огорчённая очередной неудачей, вернулась домой, Саша встретил меня так радостно, наша комната выглядела так чудесно, что я на какое-то время забыла о своих заводских делах.
Мы задёрнули занавески, зажгли свет. Изящные, тоненькие, нарисованные тушью на абажуре волшебные фигурки повисли над столом, и вся комната, залитая мягким, пропущенным через вощёную бумагу светом, приобрела не свойственный ей спокойный и уютный вид, наполнилась радостью и довольством.
Мы поужинали вдвоём. Саша торжественно вынул из-под стола бутылку шампанского, и потом начались воспоминания, и всё казалось дорогим и хорошим, но самым дорогим и самым хорошим было то, что мы видим теперь каждую минуту друг друга.
Так было во второй, и в третий, и в четвёртый вечер. Раньше жизнь для меня кончалась вечером, когда я уходила с завода. Возвращение домой, сон - всё это было лишь перерывом, паузой перед возобновлением жизни завтра. Теперь всё казалось иначе. Возвращаясь домой, я знала, что Саша ждёт меня, ждёт с нетерпением.
Он не раз говорил мне, что счастлив, очень счастлив и на фронте даже не мечтал о таком счастье. Он напомнил мне мои же слова о том, что справедливость должна восторжествовать, потому что в этом правда нашей жизни. И он сказал, что вот справедливость восторжествовала и что наше счастье и есть одно из проявлений этого торжества.
Я соглашалась с ним.
Однажды - это было на второй неделе после его возвращения - Саша спросил меня:
- Ты не знаешь, много ли народу работает в вашей редакции?
- В редакции? - переспросила я. - Нет, не знаю. А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Я каждый день читаю вашу газету. Ну вот и заинтересовался. Профессиональный интерес.
Откровенно говоря, наша заводская газета мало интересовала меня. Она казалась мне сухой и казённой, описывающей какую-то внешнюю, поверхностную сторону жизни. Помню, как-то раз мы попытались заинтересовать редакцию нашим делом, но из этого ничего не получилось. Я сказала Саше:
- По-моему, скучная газета, я её редко читаю.
- Знаю, - кивнул Саша, - приходишь домой и никогда не спрашиваешь про газету. Я думал, что ты читаешь на заводе.
На этом разговор о газете прекратился. Позже Саша сказал:
- Сегодня я встретил одного своего фронтового товарища. Его фамилия Горохов. Сегодня вечером уезжает в такое место, где всякая география кончается. Можешь себе представить, обнаружилось, что на севере Якутии существует поселение под названием Русское Устье. Кстати, ты представляешь себе, что такое север Якутии?
Я отрицательно покачала головой.
- Я тоже не представлял, пока этот парень не рассказал мне, - проговорил Саша. - Так вот, от нас до Якутска надо суток четверо лететь на самолёте. А от Якутска, где нет никаких железных дорог, до этого самого Устья больше двух тысяч километров. И самолёт туда не долетает: нет посадочных площадок. Живут там якуты, чукчи, эвенки, и среди них маленькое русское поселение. Самое интересное то, что говор, обычаи этих русских сохранились в неприкосновенности чуть ли не с петровских времён. Однако Пётр Петром, а в дни войны устьинцы собрали в фонд обороны огромное количество мехов и всякой всячины. Считают, что эти русские - прямые потомки тех старинных русских мореплавателей-землепроходцев, которые доходили до мест и сейчас-то почти неизвестных. Интересно?
То, что рассказывал Саша, было очень интересно. Я слушала его, боясь проронить слово.
- Так вот, - продолжал Саша. - Ленинградский арктический институт отправляет в Русское Устье экспедицию. На два года. И этот самый Горохов увязался с экспедицией в качестве корреспондента. Представляешь? Зимой там мороз достигает семидесяти градусов. И никаких дорог… А он, кстати, только три месяца назад демобилизовался.
- У него есть семья? - спросила я.
- Семья? Не знаю. Впрочем, кто-то, кажется, есть, не помню только, жена или мать.
Поздно вечером, когда мы уже собирались спать, я сказала Саше:
- У меня из головы не выходит то, что ты рассказал об этом месте. Ну, в Якутии…
- Русское Устье? - подсказал Саша. - Да, романтическая история.
- И об этом Горохове. Воображаю, как ему будет тяжело туда добираться.
- Такова участь корреспондента, - заметил Саша. - Грош ему цена, если он не будет стремиться увидеть то, что никто до него не видел. Трудности не в счёт.
Саша потушил свет и задёрнул штору.
- Послушай, - неожиданно для себя самой спросила я, - а если бы тебе предложили такую поездку?
- Мне? - Саша помолчал немного. В темноте я не видела его лица. - Мне? - переспросил Саша. - Что ж, конечно, поехал бы. На фронте бывали более серьёзные командировки… Только у меня другой план.
Он помолчал немного и сказал:
- Как ты думаешь: что, если я попробую поступить в вашу редакцию?
- В нашу газету? - удивилась я.
- А что ж такого? Во-первых, у вас четырехполоска, газета солидная, - значит, работа найдётся. Потом - я никогда не любил большие, шумные редакции. Наконец, мне просто интересно присмотреться к жизни завода. Я думаю, что это пригодится мне и для книги, хотя в ней речь пойдёт о войне. И в конце концов хватит бездельничать, я хочу работать!
- Я думала, что ты хочешь ещё отдохнуть.
- Есть ещё одна причина, - тихо отозвался Саша, не обращая внимания на мои слова. - Ведь мы почти не видим друг друга. Ты с утра до вечера на заводе. Я пробовал подсчитывать часы, которые мы проводим вместе. Если не считать ночей, то получается до смешного мало. А так, ты подумай только, мы всё время будем почти рядом друг с другом.
Об этом можно было только мечтать - работать на одном заводе, иметь одно, общее дело. И как это мне самой не пришло в голову?
- Словом, - продолжал Саша, - я завтра же зайду в райком.
- А я пойду к Каргину и попрошу его помочь! - воскликнула я. - Ведь от него многое зависит.
В тот вечер я долго не могла заснуть. Всё было слишком хорошо. Счастье переполняло меня, счастье и любовь к Саше. А потом я заснула, и мне всю ночь снились снега, олени и какие-то люди с длинными русыми бородами.
Не знаю, что общего было между Василием Степановичем Каргиным и нашим старым мастером Иванычем, что объединило этих двух людей, разных по возрасту и совершенно непохожих друг на друга по характеру, но они были друзьями.
Я узнала об этом от Ирины тогда, когда она ещё лично не была знакома с Каргиным. Она по-прежнему жила на своей старой квартире, и Иванов по-старому был её соседом.
- Каргин-то каждое воскресенье у нашего Иваныча сидит, - сказала мне Ирина. - Странная дружба.
И вот совсем недавно я убедилась, что в отношениях Каргина с Ириной сыграл свою роль Иванов.