- Бежать, бежать, Савочкин, не оправдывайся. Но хлопотная эта канитель - скрываться, да под чужим именем, уж, поверь мне, я знаю. А мы сделаем так, что никаких хлопот - как служил, так и будешь служить, при уважении и при почете. А надоест, попрощаешься с господином Парфеновым да и отправишься в благодатные края жизнью наслаждаться, если пожелаешь, можешь и за границу отъехать.
- Мы так не договаривались, я не согласен…
- Знаешь, лезть под пули за паршивой бумагой, которой даже задницу нельзя подтереть, потому что она слишком жесткая, мы тоже не договаривались. А что касается твоего согласен-не согласен, это, господин Савочкин, съешьте всухомятку и чайком запейте, чтобы поноса не случилось. Теперь слушай и запоминай, что тебе сделать нужно…
8
Легкие санки то и дело встряхивались на быстром ходу, подскакивали на ухабах, и голос рвался, будто тонкая ленточка:
- Да будь проклят… день, когда я… туда… поехал! Будь он… проклят! Будь… проклят!
Вскрикивал Савочкин, подпрыгивал на седушке и еще яростней гнал коня, охаживая его плеткой по широкой спине. Успокоился и вскрикивать перестал, когда выбрался на накатанную дорогу и впереди, в проеме между двумя стенами темных елей, показался прииск. Как ни терзался, как ни приходил в отчаяние, а все-таки овладел своими чувствами, понимая, что, если попадутся встречные, обязательно удивятся, когда услышат, что управляющий прииском, горный инженер Савочкин, кричит неведомо что и проклятья посылает неизвестно кому.
Придержал бег коня, перестал его подстегивать и к конторе подъехал как обычно - не торопясь. Увидев его из окна, выскочил навстречу Тимофей, услужливо перехватил узду коня и спросил:
- Куда прикажете? На конюшню? Или тут, к коновязи привязать?
- Отгони на конюшню, не понадобится, а сам - ко мне. И поскорее.
Как только Савочкин отдал приказание Тимофею, как только ощутил себя снова в обычном своем положении главного человека на прииске, так окончательно избавился от приступа собственной слабости, который овладел им после разговора со Столбовым-Расторгуевым. Прошлое, сколько ни посылай ему проклятий, теперь не переиначить, поэтому жить надо днем сегодняшним и думать о том, чтобы не допустить еще раз ошибку, которую совершил раньше.
А совершил Савочкин эту самую ошибку прошлой весной, когда оказался по неотложным делам прииска в Ярске. Два дня провел с Парфеновым, отчитываясь перед ним, а затем, получив хозяйское согласие, остался на неделю в городе, сняв хороший номер в "Эрмитаже", - решил отдохнуть. От тайги, от гнуса, от скучной и серой, как застиранная тряпка, приисковой жизни. Обедал в ресторане, ездил в местный театр, где не столько смотрел на сцену, сколько разглядывал в бинокль нарядных дам в партере. И одна из них, заметив, что ее разглядывают, шаловливо погрозила ему сложенным цветастым веером. Савочкин, будучи человеком холостым и семьей не обремененным, знак этот принял как приглашение к знакомству. И знакомство состоялось в тот же вечер. Екатерина Николаевна совершенно очаровала его своей милой простотой и статью - он любил женщин с небольшим телесным избытком. На следующий день они встретились и поехали на Светлое озеро, которое находилось на окраине Ярска и где имелась лодочная станция. Катались на лодке по тихой воде, не тронутой в безветрии даже мелкой рябью, наслаждались ароматом цветущей черемухи - она вскипала по берегам, как белая волна.
- Чудно! Чудно! - повторяла Екатерина Николаевна, и ее низкий грудной голос так волновал Савочкина, что он не мог совладать с веслами, и лодка плыла то в одну, то в другую сторону, а вскоре и вовсе остановилась, потому что он бросил весла и перебрался на беседку к Екатерине Николаевне. Обнял за полные плечи, поцеловал, и наказание за это ему последовало совсем крохотное - его нежно потрепали за ухо двумя пальчиками.
Продолжился чудный день ужином в ресторане гостиницы "Эрмитаж", когда они вернулись после прогулки по озеру, продолжился, но не закончился, потому что после ужина поднялись в номер, который снимал Савочкин, и началась чудная ночь…
Оборвалась она, как обрывается в жизни все самое лучшее, внезапно и грубо.
Дверь, хотя, кажется, Савочкин и запирал ее, открылась бесшумно, и вошли какие-то люди - по-хозяйски, уверенно и без всяких церемоний. Выдернули Савочкина из-под одеяла, усадили, голого, в кресло и лишь после этого засветили ночную лампу, придвинув ее таким образом, что вошедшие оставались в тени, а вот он, закрыв стыдное место ладонями, красовался всеми своими достоинствами, как при солнечном свете.
- Нам, конечно, следовало бы извиниться перед вами, господин Савочкин, за такое вторжение, - раздался негромкий, чуть насмешливый голос, - но, поверьте, что обстоятельства сложились таким образом… Если кратко - времени у нас, да и у вас тоже, в обрез. Точнее сказать, его нет совсем. Итак, вы соблазнили, обманули, в конце концов, силой затащили в свой номер беззащитную женщину и надругались над ней, как пьяный босяк из подворотни. А женщина эта, между прочим, пользуется личным покровительством Павла Лаврентьевича Парфенова. Даже более, чем покровительством. И если он узнает, что объект его более чем покровительства находится сейчас здесь и рядом находитесь вы, да еще в столь в странном виде, он примчится без промедления, несмотря на поздний час. А уж когда увидит… Даже при самой буйной фантазии невозможно представить, что может случиться. Или вы можете представить? Ладно, не будем допытываться. Вот вам лист бумаги, вот чернила и ручка, пишите…
- Я ничего писать не буду!
- Будете, господин Савочкин, будете писать. Иначе наш извозчик мигом доскачет до Парфенова и привезет его сюда.
Савочкин вспотел, сам увидел, как на голом теле проступили мелкие капли.
- Представили, значит, что случится, если Парфенов сюда приедет. Вон как в пот бросило, даже страшно за ваше здоровье. Пишите, и мы с миром уйдем, никакого вреда вам не сделаем, - голос из полутьмы продолжал звучать по-прежнему негромко, чуть насмешливо и казался по этой причине особенно зловещим, - пишите следующее: я, Виктор Васильевич Савочкин, допустил по собственной слабости и похотливости постыдное грехопадение с Екатериной Николаевной Гордеевой, о чем горько сожалею и раскаиваюсь. Впредь обещаюсь честным словом дворянина, что домогаться Екатерины Николаевны Гордеевой не буду и оставлю ее в покое. Распишитесь и поставьте дату.
Дрожащей рукой, разбрызгивая чернила, Савочкин склонился над столиком, который ему подвинули к креслу, и написал, что ему продиктовали, совершенно не думая в эту минуту о последствиях и желая лишь одного, чтобы внезапное мучение прекратилось.
- Ну, вот, делов-то! - человек с насмешливым и зловещим голосом вышагнул из полутьмы, ловко сдернул со столика бумажный лист, прочитал написанное и, аккуратно сложив, бережно опустил во внутренний карман пиджака.
Екатерина Николаевна в это время, завернувшись в простынь и прихватив одежду, пробежала в ванную, неслышно ступая босыми ногами, так же неслышно вышла оттуда уже одетая и скользнула, как тень, в двери - будто ее здесь и не было. Даже ни одного звука не подала, только оставила после себя легкий аромат нежных духов.
- А теперь, господин Савочкин, ложитесь спать со спокойной душой, мы вас больше тревожить не будем и удаляемся.
Неизвестные люди ушли, а Савочкин остался сидеть в кресле, ничего не понимая, будто после удара головой о стену, и старательно вытирал ладонями мелкий пот.
Вот так и подловил его на крепкий крючок, просто и незатейливо, страшный человек Столбов, именующий теперь себя Расторгуевым. Самому себе перестал принадлежать Савочкин и жил теперь, как ему укажут. Мало того, что жил по чужой воле, так за ним еще безотрывно наблюдали красивые глаза Катерины, которая оказалась по воле Парфенова на прииске. Павел Лаврентьевич бывших своих любовниц на произвол судьбы не бросал, только отправлял подальше, чтобы случайно перед ним не мелькнули, и куском хлеба, крышей над головой всегда обеспечивал. Так и с Катериной, Екатериной Николаевной, обошелся. Когда Савочкин увидел ее на прииске, у него, кажется, даже земля под ногами качнулась. Понял он, что любовницей она была у Парфенова, а подчинялась Столбову и все делала по его указке. Сама Катерина ни словом, ни взглядом не напомнила ему о том, что случилось памятной ночью в "Эрмитаже", при редких встречах была скромна, уважительна и лишь один раз обратилась с просьбой, попросила, чтобы казенных и служивых людей, которые на прииск прибывают, на постой к ней определяли, потому что хозяйства у нее нет, детей тоже и умеет она нужных людей принять, за умеренную плату, как полагается. "А заодно узнавать, о чем они говорить будут", - сразу догадался Савочкин. Но вида не подал и просьбу Катерины исполнил.
Сейчас, поднявшись в свой кабинет, он, не раздеваясь, прислонил нахолодавшие ладони к теплому боку печки, закрыл глаза, и вспомнилось ему, совершенно неожиданно, большое, ласковое и отзывчивое тело Катерины.
- К черту, к черту! Все к черту! - вскрикнул Савочкин и сразу же оглянулся, словно хотел проверить - не подслушали его?
Но подслушивать управляющего прииском в данный момент никто не собирался, тихо было в коридоре, и только с улицы, от коновязи, доносилось протяжное конское ржание. Он отошел от печки, разделся, сел за свой широкий стол, украшенный большим чернильным прибором из мрамора, взял ручку, положил перед собой чистый лист бумаги, хотел что-то написать, но скомкал бумагу, а ручку, так и не обмакнув перо в чернила, положил на место.
Нет, никакая работа не шла на ум.
Откинулся в кресле, уставил взгляд в потолок и сидел так до тех пор, пока не пришел Тимофей. Почтительно кашлянул, остановившись у порога, доложил:
- В конюшню отогнал коня… Какие еще приказания будут?
- Приказания… - Савочкин выпрямился в кресле, мельком глянул на Тимофея, спросил: - Ничего тут не случилось, пока меня не было?
- Случилось, - вздохнул Тимофей и потупился, - каторжный сбежал, которого урядник привез…
- Как сбежал?
- Я ему еду принес, а он еще воды попросил, жажда, говорит, замучила. Я с замком возиться не стал на морозе, веревку накинул, а он ее, паршивец, перешоркать чем-то успел, пока я ходил… Исчез, как сквозь землю провалился… Стражники сказали, что дорога ему одна, в тайгу, там и замерзнет или сам обратно вернется. Не пошли искать…
- Каторжный - не наше дело. Ты помалкивай, что его прозевал. Сбежал и сбежал… Да и вообще помалкивай, что он в нашем подвале сидел. Если уж спрашивать будут, тогда скажешь, как случилось. И смотри у меня, в другой раз такого ротозейства не прощу. Теперь слушай… Поставишь в конюшне моего коня отдельно и еще штук пять выбери, повыносливей. Овса им - вволю, в санки не запрягать, под седло не ставить, сбрую на стене повесь, чтобы не искать, а сани пусть под навесом стоят. Если надобность случится, чтобы за один миг собрался. Все ясно?
Тимофей кивнул с готовностью и благодарно поклонился, приложив к груди руку.
9
Этой же рукой он истово перекрестился, когда вышел в коридор.
Постоял, перевел дух и тихонько, на цыпочках двинулся к выходу, все еще до конца не веря, что случай с побегом каторжного, будь тот неладен, закончился без нагоняя и без наказания.
Хозяину своему Тимофей служил пятый год верой и правдой, получая за свою верность хорошие деньги. Был глазами и ушами Савочкина на прииске, ни разу не обманул, а в этот раз - пришлось. Ну, не мог он выложить правду-матку, ведь не враг же, в конце концов, самому себе, чтобы рассказывать, что с каторжным произошло совсем по-иному, нежели он доложил хозяину. Если бы сказал честно, как случилось, Савочкин точно не простил бы его, смял бы и выкинул, как ненужную бумажку, - пикнуть бы не успел.
На улице Тимофей остановился, глотнул морозного воздуха и еще раз перекрестился. Слава богу, пронесло! Пошел, направляясь к конюшне, и шаг у него был легкий, почти летящий - будто крылья за спиной выросли. Ничего не скажешь - повезло, ой, как повезло, ведь на самом-то деле, если вспомнить, обвел его Комлев, хитрый и изворотливый, как бес, будто лопоухого щенка - до обидного простенько обвел! Но вспоминать Тимофей ничего не хотел, наоборот, старался позабыть, чтобы лишний раз не терзать душу, которая и без того со вчерашнего дня заходилась в страхе.
А произошло вчера, на исходе дня, ближе к вечеру, следующее…
Принес Тимофей в подвал, где сидел Комлев, чашку с просяной кашей, открыл замок и просунул эту чашку в узкую щель. Сам он в подвал не заходил, вытаскивал замок из пробоя, а на два гвоздя, вбитых в стену и в дверь, вешал толстую пеньковую веревку - на всякий случай, чтобы сиделец изнутри дверь не распахнул. Получалась неширокая щель, в которую только чашка и проходила.
- Погоди, погоди, братец, раскрой ладонь, ой, какие я знаки вижу! - донеслась из подвала тревожная скороговорка Комлева, которая в краткое мгновенье будто заворожила, напрочь лишив Тимофея осторожности и подозрительности. Он послушно раскрыл ладонь.
- Ой, братец, а краля-то твоя с изъяном оказалась, передок гнилой, худой болезнью заразила!
Тимофей от неожиданности даже вздрогнул. Откуда каторжный мог знать, что спутался он недавно по пьяному делу с гулящей бабенкой и заимел от нее стыдную болезнь? А каторжный тем временем, не давая передыху, тараторил и тараторил, будто воду из ведра лил:
- И еще тебя неприятности ожидают! Большие неприятности! Раскрой дверь пошире, темно здесь, я плохо линии твоей судьбы вижу! Все предскажу, чтобы ты оберечься мог! Хорошему человеку судьбу предсказать - святое дело! Или не хочешь знать? Тогда не буду, насильно мил не станешь!
Как это не хочешь? Да всякий человек желает свою судьбу знать! Тимофей веревку снял, дверь распахнул едва ли не настежь и не успел даже охнуть, как вцепились в плечи длинные и сильные руки, вдернули в подвал, скрутили и связали его же собственным ремнем, выдернутым из штанов. Сидел он теперь на чурке, напротив каторжного, а тот деловито крутил небольшую острую щепку в руках и предупреждал шепотом:
- Если кричать будешь, я тебе глаз выколю, а может, и оба, - и острым концом щепки провел по бровям Тимофея, словно линию прочертил.
Холодно было в подвале, а спину обнесло горячими каплями пота и покатились они вдоль хребта от осознания простой и ясной мысли: "Возьмет да выколет глаза беглый каторжный, терять-то ему нечего".
- Теперь отвечай быстро, как на духу - куда урядник делся? - и снова: острым краем щепки по бровям - чик!
Дернулся Тимофей, откинул голову, но каторжный ухватил его за грудки и притянул к себе - ближе. Прошептал:
- Не дергайся, братец, от меня не уползешь. Отвечай, если спрашиваю!
И раскололся Тимофей, как сухое полено от удара тяжелого колуна. Выложил, что неизвестные ему люди схватили урядника и Земляницына в бане и увезли в тайгу, похоже, на зимовье, а еще выложил, как до этого зимовья добраться. Вот уж действительно будто на духу рассказывал, да и как иначе, если щепка перед глазами маячит? Ткнет два раза - и нечем на белый свет глядеть.
Каторжный слушал, кивал, словно соглашался с тем, что слышал, а затем окинул подвал скорым взглядом и сдернул Тимофея с чурки. И тот опять ничего не успел толком сообразить, как оказался в новом положении: одним концом ремень правую руку захлестнул, а другой конец этого ремня оказался привязанным к довольно увесистой чурке.
- Я тебе, братец, зла не желаю, и гляделки твои в целости останутся, только ты не ершись, а делай, как я скажу. Понял?
- Понял, - так же шепотом, как и Комлев говорил, ответил Тимофей.
- Вот и ладно. Сиди здесь, развязывайся, освобождай самого себя, а как освободишься, начинай веревку перепиливать, чтобы дверь открыть. Вот я тебе и пилу оставляю, чтобы сподручней было…
И он положил на чурку острую щепку, которой чиркал по бровям Тимофея. Пошел к двери, но, прежде чем распахнуть ее, обернулся и предупредил:
- Не вздумай кричать, тебе же лучше будет, если я по-тихому уйду. А вот если меня схватят, я тебя с потрохами продам - как ты запросто хозяйские тайны разболтал.
И выскользнул из подвала, бесшумно и быстро.
Долго пыхтел Тимофей, пока развязывал ремень и перепиливал щепкой толстую веревку, приморился от необычной работы, и когда выбрался на волю, над прииском уже стояла глухая морозная ночь. Он закрыл подвал на замок, постоял, плюнул с досады на запертую дверь и побрел домой. По дороге, приходя в себя, вспомнил, что вчера, когда он приносил чашку с кашей для каторжного, подошел к нему один из приисковых стражников и они разговаривали, стоя у входа в подвал. Тимофей рассказывал о том, что гулящая бабенка наградила его стыдной болезнью, а стражник сетовал, что уже целый день не может найти ни урядника, ни Земляницына и уже начинает тревожиться - куда они могли запропасть?
Разве мог Тимофей подумать, что каторжный через запертую дверь их разговор слышит?
Оказывается, слышал. Слышал и на ус мотал.
А вот он, Тимофей, только теперь догадался - откуда каторжный про его секреты узнал, а раньше, когда ладонь раскрывал и дверь распахивал, будто на время ума лишился. Ох, и ловким оказался, каторжная морда! Хорошо еще, что Савочкин поверил и не стал в подробностях расспрашивать - почему да как случилось. Тогда нехитрое вранье махом бы раскрылось.
И в третий раз, на половине дороги до конюшни, остановился Тимофей и перекрестился.
А когда на конюшню пришел, конюх огорошил его новостью: Беда, Тимофей, чалая кобылка пропала, и седла одного нет. Ума не приложу - куда делись?!
Тимофей, конечно, сразу догадался, куда кобылка делась, а вместе с ней и седло, но сделал вид, что изумлен до крайности:
- Как такое могло случиться?! Ищи, иначе придется Савочкину доложить, а он с тебя голову снимет за ротозейство. Ищи!
И добавил, уже молча, для себя: "Ветра в поле!"