2
Конюшие вдвоем подняли Василия в седло, с двух сторон придерживали стремена.
- Выходи на Кунью волость, там встретимся, - услышал он из темного проема конюшни голос отца.
Василий поправил притороченные сбоку лук и кожаный колчан, отвел назад, чтобы нечаянно не поломать оперенные концы червленых стрел, потрогал витую, украшенную яхонтами, сердоликом и бирюзой рукоятку харалужного клинка, только вчера еще откованного на его глазах лучшим московским оружейником. Закаленный в воздушной струе на полном скаку лошади клинок - надежный и острый, от прикосновения к нему сразу прибавилось сил и решительности. Однако спросил все же, сдерживая нетерпеливо приплясывающего на месте скакуна:
- Одному ехать?
- Иль забоялся? - вопросом ответил отец.
Конечно, пробираться одному через глухой, малознакомый лес, да еще в темноте, было страшно, но только страшнее было признаться в этом. Василий ослабил поводья, понужнул стременами коня, который взял сразу с места в карьер, и понесся через кремлевскую площадь, затем мимо жавшихся друг к другу строений, мимо цветущих яблоневых садов, спустился к Фроло-Лавровским воротам. Возле глухой монастырской ограды чуть придержал коня, оглянулся, будто невзначай, прислушался. Убедился, не зная, радоваться или тревожиться, - не слышно стука копыт, никто не сопровождает, хотя и Боброк и Вельяминов стояли на подворье с оседланными конями. Резко послал лошадь, чтобы не думать ни о чем, кроме скачки. Миновал кремлевские ворота и очутился среди беспорядочно стоявших домов: одни липнут друг к другу, другие спрятаны за высокими заборами, третьи выдвинулись прямо на дорогу. Перемешаны без разбору боярские дворы и бедняцкие избы, каменные храмы и деревянные часовни, яблоневые сады и заросшие чертополохом пустыри.
Заорал было петух, но тут же смолк, испуганный перестуком копыт. Но его услыхали кочеты в других дворах, сначала ближних, затем дальше и дальше, пока не очнулись ото сна и самые окраинные. По петушиным голосам судя, город бесконечно огромен, и не зря Посад назывался великим.
Голубой предутренний холодок стлался над еще не проснувшейся Москвой. Кое-где, видно, уже затопили печи, и ветерок доносил порывами аромат печеного хлеба, перебивавший летучий дух цветущих яблонь.
Кончились плетни и частоколы Посада. Зло и вразнобой загавкали собаки расположенной на берегу Яузы псарни, но их голоса подавлял шум падавшей с мельничной плотины воды. Но вскоре все звуки остались где-то позади. Василий явственно слышал, как цокали подковы его лошади по гулким бревнам моста.
После выезда на кулишки, грязи да гнилища Голубь сам перешел на шаг - вяз по венчик в маристой почве: пошли потные места, мокрые весной и во время долгого ненастья. Но на ополье дорога снова стала твердой, снова княжич пришпорил коня и, замирая от сладкого ужаса, решительно врезался в белый вязкий туман, стоявший стеной перед лесной чащобой.
Конь натыкался на кусты, испуганно прядал ушами. Василий успокаивал его, поглаживал по влажной шее, шептал ласковые слова, успокаиваясь и сам. Он ничего не видел в темноте, но лес казался зрячим.
Отец наказывал по пути на охоту посмотреть, как теребится путь в бору на Глухарином болоте - рубится лес, прокладываются по топким местам гати, мостятся мосты. Почему именно Василий должен был смотреть? Отец ответил, что надо сохранить в секрете этот новый путь, чтобы о нем не прознали как-нибудь враги - литовцы ли с запада, татары ли с юго-востока. Это, конечно, верно, но только мало разве у отца близких бояр и воевод, которым он во всем доверяется?
В бору было влажно и прохладно. Солнце уже зазолотилось на верхушках самых высоких сосен, но земля под ногами лошади по-прежнему не различалась. Василий внимательно осматривался по сторонам, отыскивая зарубки и приметы, памятуя: дорогу в лесу надо вверху искать.
Он много раз бывал в темном бору, но всегда не один, с кем-нибудь, а это, оказывается, совсем-совсем иное дело. И откуда берется столько звуков, непонятных, а потому настораживающих и пугающих: кто-то постоянно вскрикивает, рычит, свистит, хрюкает… Нешто это злые духи, лешие? Это лешие как раз свистят по-соловьиному, кричат по-звериному, шипят по-змеиному, так что уплетаются травушки-муравы, а цветочки лазоревые осыпаются. Где они там, не разглядишь их в дремучем лесу… Одни из них высокие, в рост деревьев, другие - вровень с кустами, но не видно ни тех, ни других. И те и Другие с рогами и хвостами, пока им нечего делать, они проигрывают друг другу в шашки зайцев, а увидят человека - обрадуются и давай его запугивать, запутывать, обходить, а потом от радости станут хохотать, бить в ладоши и петь песни без слов… Верно говорят, что ходить в лесу - видеть смерть на носу.
- Щур меня, чур-чур! Храни меня пращур!
Но может, это и не лешие, может, невинные зверушки, сами испугавшиеся всхрапывающего и ломающего сушняк коня? Подумал так - и страх отлетел совсем. И рассвет словно заторопился, в лесу развиднелось настолько, что стали различимы устилающие сплошным ковром лес сухие хвойные иглы. Боброк говорил, что они не гниют и глушат землю, не дают расти даже грибам, но зато надежно сохраняют влагу, потому-то здесь родятся болота и берут начало многие реки.
Трудно одному в лесу ночью, но и при свете дня не легче: деревья похожи одно на другое, как похожи капли росы, и нет будто бы двух разных. Можно поверить, что в этих лесах в летнее время целые рати блукали и, идя друг против друга, расходились в разные стороны и не могли встретиться. Так именно случилось однажды в начале июня между Москвой и Владимиром во время княжеской усобицы в 1176 году. Князь Михалко Юрьевич шел из Москвы полком к Владимиру, а противник его Ярополк тем же путем ехал на Москву. Но кровопролитие не произошло, так как обе рати Божиим промыслом минустася в лесах. Да, очень даже можно в это поверить. Если бы не пометины на деревьях - вон ветка заломленная, а вон затекший смоляной рубец от топора, - то и Василий наверняка бы минустася, не Божиим, так лешиим промыслом.
Кончается лес красный, начинается черный, лиственный. Здесь земля уже не мертвым ковром покрыта, здесь и под ногами жизнь - повсюду в мелком папоротнике и под гнилыми листьями мостятся грибы. Через кудрявые шапки осин, лип, берез едва пробиваются солнечные лучи, все-таки тут не так страшно - и отметин больше, и отыскать их легче. Кроме путейных знаков встречаются знамена - отметины бортников на дельных деревьях, таких, значит, где есть борти - дупла для пчел. Знамена свежие - бортники уже провели весенний обход своих ухожей, тех участков лесов, которые закреплены за ними княжеским указом, осмотрели и очистили борти, удалили заплесневевшую сушь и очистили дупла от вымерших за зиму пчелиных семей. Первого августа поступит в княжескую братьяницу первый сладкий урожай липца - соты с зеленым медом. Все лето будут трудиться пчелки, а у бортников одна забота - охранять дупло от медведей, которые ладно бы просто мед ведали, а то как жадные и безумные люди поступают - выгребают борть начисто, ничего не оставляя для корма пчелам на зиму.
Бортнические знамена все чаще и чаще - значит, начался Васильцев стан. Тут должно быть еще и множество дуплянок из обрубков старых деревьев - гоголиные ловы: яйца птиц промышляют здешние крестьяне, два мальчика недавно отсюда привели в Москву по реке лодку, доверху наполненную яйцами уток, гусей, лебедей, журавлей, гоголей и других птиц. Верно, чуть не на каждом дереве гоголиные домики. Сейчас пойдет осиновый перелесок, а за ним путь протеребленный, про который наказывал отец. Вот они, осины: ветра нет, а они все равно как в лихорадке… Это потому, что крест, на котором распяли Спасителя, был из осины сделан, и в наказание за это Бог обрек это дерево на вечную дрожь… Наконец-то - новенькая, замощенная краснолесьем дорога! Хороша - сухая и гладкая, так и донесем великому князю! Подстегнул ретивого коня, а Голубь и сам, обрадовавшись хорошему пути, припустился в веселой скачи, обгоняя лесное эхо, рожденное стуком копыт.
Затем пошла старая, наезженная, перебитая корнями дорога, которая вывела к неширокой речке. "Воря, - догадался Василий. - До Куньей волости меньше двух перелетов стрелы".
Река была мелкой, конь перебрел ее так, что Василий даже не вынимал из стремян ног и не замочил их.
Волость называлась Куньей, хотя куницы здесь отродясь не промышляли. Было тут любимое место великокняжеских прохлад. Главная потеха состояла в соколиной охоте на птицу, а осенью - в облавах на медведей, вепрей и лосей (в иную пору зверей этих били только ради кожи).
Сразу же за рекой Василий увидел на многоцветном лугу лесной опушки всадника. Лошадь его шла шагом, поводья свободно провисли. Вгляделся - Боброк! Вот так леший… И значит, никакое это не эхо слышалось в лесу - другая лошадь вела обочь галопный перестук…
"Я так и знал, - хотел с упреком сказать Василий, но смолчал, подумав: - Не поверит, откуда, скажет, ты мог знать?"
А Боброк был серьезен, торопил:
- Солнце высоко уже, а нам с тобой надо до начала потехи клепцы да силы на тетеревниках проверить, на перевесища заглянуть.
Он пустил свою неутомленную, не вспотевшую даже лошадь в галоп. Василий едва поспевал за ним, любовался его изумительной посадкой в седле, не шелохнувшись, будто одно с конем, и успокоил себя: "Ничего, я тоже когда-нибудь буду таким!"
Боброк вдруг остановился перед въездом в глубокую балку, дождался Василия и поймал его коня за оголовье:
- Слушай, княжич! Почин… дробь… лешева дудка… отточка… Зимой живет соловей в жаркой Африке и чирикает, словно простой воробышек, а прилетит к нам, сядет на сухую ветку у мутного вешнего ручья и ну поет-заливается.
- А почему?
- Родина тут его, радуется.
Соловей замолк, прислушался, покосился черной бусинкой на остановившихся всадников, но не встревожился, не меняя позы, снова закинул вверх головку, защелкал, широко раскрывая белый треугольник клюва и раздувая нежное, серым пухом покрытое горлышко.
- Увидишь поющего соловья - жди хабару и счастье. - сказал Боброк.
И хотя, может быть, это вовсе и не верная примета, на сердце у обоих сразу стало веселее. Они проехали до опушки стремя в стремя, а там пустили лошадей настильной скачью.
3
Из клепцов - хитроумных ловушек, сделанных из. конского волоса, на глухариных и тетеревиных токах вынули больше десятка крупных краснобровых птиц. Боброк набожно перекрестился, произнес торопливо:
- Избави меня, Господи, от нищеты, аки птицу от клепиц, и исторгни мя от скудости моей, яко серну от тенета. - Посмотрел смущенно на Василия, покрутил головой, добавил смеясь: - Кому охота в такие силки попадать!
На перевесища он раздумал ехать, сказал, что дичи уже хватит, но Василий попросил завернуть все же в просеку, где стояли перевесы, о которых он много раз слышал и с которых привозили на княжеский двор много уток, гусей и лебедей.
- Тогда возьми несколько косачей, приторочь к седлу, - согласился Боброк и протянул четыре черных с вороным отливом птицы.
Василий подвесил их к луке седла на ременных петлях, стараясь не поломать щегольских, на лиру похожих хвостов. Тушки птиц были тяжеленькие и плотные - словно литые, перо на них нежное, но столь прочное и густое, что под ним с трудом прощупывалось теплое еще тельце, - можно поверить, что в таком одеянии в любую стужу зимой косачи преспокойно ночуют в сугробах, нырнув в них с высоких веток берез. У птиц еще не остыли рубиново-красные надбровные дуги, и не хотелось думать, что глаза под ними, затянутые белесыми пленками, мертвы. А видя, как беспомощно и безвольно замотались в сыромятных тороках головки косачей, Василий вдруг пережил острый укол жалости, которая, однако, исчезла сразу же, как только вернулся азарт охоты при виде перевесов - простых тонких сетей, перегораживающих всю просеку, через которую летят на озеро птицы. Княжеские охотники сидели в скрадках с веревками в руках, Подкарауливали дичь. Василию самому захотелось испытать удачу. Боброк неохотно, но согласился подождать его.
Не слезая с коня, Василий притаился в чащобе, приняв из рук молодого, чуть старше княжича, охотника пеньковый конец ловушки. С тяжелым ритмичным посвистом маховых крыльев пронеслись над головой, минуя перевесы, три кряковые - впереди скромная уточка, за ней два соперничающих сизоголовых с яркими манишками на груди и кольцами на шее селезня. Провожая их взглядом, Василий чуть не прозевал большую стаю разнопородных уток - чирков, шилохвостей, серок.
- Чё же ты спишь? - грубо крикнул молодой охотник.
Василий вздрогнул, дернул веревку, пропущенную на вершине дерева через векшу - деревянный блок. Гладкий длинный шест обрушился вниз, сетью накрыло часть стаи, а спасшиеся утки панически взмыли вверх и сразу же нырнули за лесную гриву.
Утьвы была прорва, особенно кряковой. Василий решил взять несколько собственноручно пойманных селезней, ярких в своих брачных нарядах, и тут обнаружил с похолодевшим сердцем, что в азарте охоты потерял тех четырех косачей, что дал ему Боброк: видно, оборвались они, только окровавленная и с побитыми перышками головка одного из них уцелела в тороке. От других остался лишь прилипший к влажным ремешкам пушок. Как же так? Растяпа! Слезы сами собой брызнули из глаз. Сквозь влажную пелену он увидел, что Боброк и молодой охотник смеются, сразу же представил себя со стороны - разодетого и вооруженного, будто настоящий рыцарь, верхом на невиданно дорогом коне - и устыдился. Протер глаза, попросил:
- Дмитрий Михайлович, не говори никому, а то засмеют.
- Могила, княжич! - заверил Боброк, а молодому охотнику погрозил плеткой, на что тот сделал вид, будто и не видит ничего, и не слышит - занят исключительно своими ловецкими заботами.
А на потешном лугу в государевом займище охота была в самом разгаре. Еще издали заметили Василий и Боброк делающих ставки - взлеты на верхи - княжеских и боярских соколов.
На выезде из леса встретил всадников Дмитрий Иванович. Он был на своем любимом светло-сером коне. Седло под великим князем обито чистым золотом, стрелы все позолочены и с узорами. Золотая тесьма, свитая кружевами, украшала накинутый на его плечи кожух. Малинового цвета сафьяновые сапоги вдеты в массивные серебряные стремена. Василий залюбовался отцом, и опять сладко кольнуло сердце: "И я когда-нибудь буду таким!" А отец, видно, беспокоился, больше посматривал на дорогу, чем занимался охотой, и Владимир Андреевич Серпуховской обогнал его по числу добытых лебедей, гусей и уток. Это сразу ревниво заметил Василий, попросил отца:
- Дай Крапчатого!
Поразительный по стройности своего сложения и высоте полета кречет был привезен с далекого Севера. Помытчик - княжеский ловец, освобожденный за исключительность своего занятия от всех податей и налогов, - долго скитался в неведомых краях, прежде чем сумел добыть невиданную птицу. Вез с превеликими осторожностями в особом коробе, обитом изнутри мехом, чтобы сокол не повредил крыльев, которые имели у него в размахе два аршина с тремя вершками - больше, чем раскинутые руки Василия. Дмитрий Иванович отдал за него помытчику две избы и корову, да и то потому лишь, что великий князь, - со всех иных за Крапчатого побольше бы пришлось.
У Серпуховского были неплохие соколы - балабаны, дербники, черные сапсаны. Иные были пойманы птенцами, вскормлены и обучены, но много было птиц, отловленных уже взрослыми, - эти были особенно сильны и беспощадны, а на обучение их на охоте уходил год и больше, потому что поначалу они, гордые и свободолюбивые, даже и мяса из рук не желали брать. Особенно гордился Владимир Андреевич одним таким, в мытях находившимся - возмужавшим, перелинявшим и приобретшим твердое оперение соколом, которому одному из всех дано было имя, - Промышляем звали его. Отважный и ловкий, это был сокол с полетом быстрым и изящным, охотился лихо - он играл с добычей, делал несколько ставок, крутых и высоких, таких, что порой еле виделся в небе небольшой точкой, а затем стремительно падал вниз и бил добычу насмерть с одного удара. Хотя однажды позволил себе и поиграться. Поймал чирка-свистунка, принес его в когтях хозяину, но на земле чирок вырвался, взлетел. Промышляй отпустил его, зорко наблюдая, как наблюдает кошка за придавленной ею мышью, отпустил порядочно далеко, а затем решительно и беспощадно схватил уж накрепко и принес Владимиру Андреевичу прямо в руки.
Дмитрий Иванович не хотел нынче пускать крапчатого кречета, берег для охоты на журавля да на зайца с лисой, но, раззадоренный удачами брата и просьбой сына, передумал, спросил подсокольничего:
- Крапчатого вчера кормили?
- Нет, на всякий случай я его держу во вспыле.
- Тогда давай!
Подсокольничий принес из возка короб. Тем временем сокольничий одел персчатую рукавицу из замши для защиты от птичьих когтей. Крапчатый в опутенках - ременных кольцах с ремешком, с клобучком на голове, закрывавшим ему глаза, уселся сокольничему на руку, нетерпеливо взмахивая тяжелыми крыльями. Помощники сокольничего - поддатни начали оглушительно хлопать кнутами в зарослях камыша и рогоза, выпугивая дичь.
Сокольничий снял с головки Крапчатого клобучок, сдернул ремешком кольца. Кречет сорвался, как ветром сбитый, взлетел с таким шумом, что все мелкие ловецкие хищники порснули по сторонам, уступая добычу, только избалованный успехами Промышляй продолжал две версты преследовать утку. Он не замечал или презирал опасность и поплатился за это жизнью: крапчатый кречет настиг высоко в воздухе Промышляя и утку, двумя сокрушительными ударами подсек их на лету. Сделав над ними победный круг и дождавшись, пока и последние перышки осядут на траву, вернулся к охотникам.
Владимир Андреевич, на глазах которого был убит его любимый мытный сокол, в ярости замахнулся на Крапчатого, который усаживался на золотую колодку сокольничего. Василий бездумно и мгновенно выхватил из ножен свой голубой харалужный клинок, выкрикнул голосом срывающимся, но решительным, с молодой и яростной силой:
- Не смей!
Владимир Андреевич обернулся, схватил левой рукой и сжал Василию тонкое запястье до боли так, что клинок едва не выпал из его ладони.
- Это ты на меня с ножом насмелился, щенок? - сказав это прямо в лицо Василию, Владимир Андреевич тут же и опамятовался, но, чтобы все же как-то излить гнев, ударил Васильева коня плеткой по крупу. Голубь махнул навыпередки так, что княжич едва не вылетел из седла.
К месту происшествия уже скакали великий князь и Боброк с сокольничим Вельяминовым.
Дмитрий Иванович осадил коня перед двоюродным братом, спросил негромко и угрожающе:
- Ты что, паче великого князя хочешь быть?
Владимир Андреевич подавленно молчал - не винился и не супротивничал. Это, видно, еще сильнее разъярило великого князя:
- В Переяславле поведешь в поводу лошадь, которая будет под седлом моего Василия.
Серпуховской вздрогнул, словно от удара, покачнулся в седле и, опершись рукой о переднюю луку, воскликнул, словно взрыдал:
- Светлый князь, брат!..
Василий заметил, как болезненно дернулся шрам на лице Дмитрия Михайловича Боброка, как потупился окольничий. Доброта ли детского сердца побудила, инстинктивное ли предчувствие возможной непоправимой беды подтолкнуло, Василий выкрикнул:
- Не надо, отец! - Помолчал, нашел объяснение: - Я тоже повинен… А он уж одумался, и я его прощаю! - Взял из руки сокольничего черный колпачок и накрыл им голову Крапчатому, словно объявил этим о закрытии охоты.