- Ого! - не сдержался, сказал с довольной улыбкой Боброк. - А княжич-то у нас в мытях, высоко может летать!
Владимир Андреевич раздумчиво и неузнавающе смотрел на малолетнего племянника. Понужнул своего коня, близко-близко подъехал к Василию, произнес, бледнея:
- Винюсь, очи застило… Но и я тебя прощаю, мой старший брат!
Они обнялись и тут же развернули лошадей по сторонам.
Солнце разыгралось вовсю, заглядывало в каждую лужицу, слепя отражением и превращая каждую каплю в самоцветный камешек. Навстречу теплым лучам лезли на Божий свет из подземного царства травинки, в норах и берлогах просыпались звери, вся природа ликовала, громко объявляя о своей радости. Вчера Боброк показал на расшалившихся возле лужицы талой воды задорных воробьев, посмеялся: "Зимой чирикает "еле жив!", а сейчас, слышишь, разорался - "Семь жен прокормлю!"
Василий ехал с опущенной головой, подавленный не пережитой еще ошибкой с двоюродным дядей. Покосился на Боброка, тот угадал его настроение, неторопливо заговорил, будто сам с собой размышляя:
- Его, Владимира Андреевича, сынок-первенец, Иван-то, почти ровесник твой, а на княжеской потехе нет его… Обидно, поди, Серпуховскому… Да и то, оба они с Дмитрием Ивановичем - родные внуки Калиты, одинаково державные братья. Но так уж угодно было Богу, что отцу твоему две трети Москвы досталось, а Владимиру Андреевичу - одна. И несет он свой жребий без ослушания, безропотно идет на ту рать, на какую пошлет его великий князь, и бьется с врагом не щадя живота.
Василий понимал, зачем говорит все это Боброк. Знал он наизусть завещание деда своего Симеона Гордого: "По отца нашего благословению, что приказал нам жить заодин, также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего, владыки Алексия да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла".
Великий князь тоже был огорчен короткой, но горячей перепалкой сына с Серпуховским, ехал в одиночестве, молчаливый и задумчивый. Уж перед самым Переяславлем вдруг приструнил коня, развернул так, что перегородил дорогу. Все остановились.
- Брат, - обратился Дмитрий Иванович к Серпуховскому, - покажи-ка ты Васятке рыбацкий промысел, покорегорь с ним да и с острогой научи управляться.
Владимир Андреевич, любитель всяких охот, даже и с удой, случалось, посиживал в летние зори на берегу, предложению Дмитрия Ивановича обрадовался, широко и добро улыбнулся:
- Вот ужо, как поснедаем да отдохнем!
В самом ли деле считал Дмитрий Иванович нужным обучать сына управляться с острогой да коре-годом - рыболовной сетью наподобие невода, но с одним крылом - или какие-то тайные цели преследовал? На челне и с корегодом, и с острогой Владимиру Андреевичу надо будет находиться вдвоем с Василием, а обязанности поневоле будут распределены так, что сложные и тяжкие достанутся Серпуховскому, а почетные и верховодные - княжичу.
Плещееве озеро переполнено рыбой. За одну тоню они зачерпнули ряпушки столь много, что бывшему с ними третьему рыбаку, который находился на подхвате (он во время вываживания крыла невода шестил - мутил воду особой жердью с трехвершковым кружком на конце), пришлось идти за подводой для улова.
Тем временем на озеро легли сумерки. Острожить с лучом можно было на разлившейся в лугах Нерли, которая соединяла Плещеево озеро с Волгой. Дрожь, вызванная то ли озерным холодком, то ли волнением ожидания, пока прокрадывались бороздой на вертлявой долбленке по мелководью да через ржавчину ряски, сразу прошла, как только Владимир Андреевич зажег смолистый факел и передал его лежавшему на носу лодки Василию.
- Следи: как станет догорать, прижигай от него другой, - сказал шепотом и взялся за многозубую, словно гребень, острогу.
Воздев над головой дымный, стреляющий искрами факел, Василий вглядывался в толщу воды. Вот пошла вперевалку икряная щука, здоровенная, как бревно-топляк, за ней молочники, мелкие и проворные.
- Бей первую! - командовал Василий, захлебываясь от восторга. А когда Серпуховской сильно вонзал острогу и выбрасывал на днище лодки двухаршинную щуку, чувствовал себя Василий настоящим героем, себе приписывал весь успех. И думал, ликуя: "Вот я и взрослый, не то что Юрик, которого мамки пасут, как теленка".
Владимир Андреевич не промахнулся ни разу: острый у него глаз, твердая рука.
Возвращались они в непроглядной темноте - крались осторожно вдоль берега, боясь прозевать урев - место слияния двух ручьев. Было тихо и таинственно, только где-то далеко за лесом кто-то играл на жалейке громко, но неумело - видно, учился еще.
Вышедший их встретить Дмитрий Иванович с удовольствием слышал взволнованный разговор: Василий никак не хотел согласиться, что тоже когда-нибудь сможет так хорошо бить острогой, и делал это очень искренне, понимая теперь, сколь малозначительно было его участие в рыбалке и сколь долго ему еще расти, прежде чем станет он взрослым, как отец, как Серпуховской, а Владимир Андреевич уверял его, что произойдет это непременно и очень скоро.
4
Старые люди утверждали, да и в монашеских писаниях много тому подтверждений, что сто лет назад была на Руси совсем другая погода - ровная, мягкая, без засух и суровых зим, без наводнений и бурь. Ныне же то и дело какое-нибудь бедствие - грозы, ливни, половодья, ранние морозы, сырые зимы, к ним вдобавок - налеты саранчи, бабочки-поденки, набеги грызунов, а в результате - голодухи: один раз в восемь лет русские села целиком превращались в кладбища, пустели города. Говорят в народе, что это все злые татарове с собой принесли, что будто бы вернется на Русь прежняя хорошая погода, как только проклятое иго будет сброшено.
Вот и нынешняя зима была на редкость суровой - вo многих озерах и реках вода промерзла до дна, на полях у крестьян из-за бесснежья погибли зеленя. Слышал Василий от бахарей, что на зиму все покойники улетают в рай, с ними и основатель рода - чур, помогающий своим живым родичам спасаться от напастей. Без помощи предков оставаться в зиму тяжело, холодно и голодно живется.
Людей в деревнях перемерло тогда большое множество, но Василий только сейчас услышал и узнал об этом - невдомек ему было, что пока в самые-то бедственные дни он сидел себе в теплых хоромах, яства сладкие откушивал, Александром Македонским воображал себя, книжку разрисованную листая, в это время в курных избах, задыхаясь от дыма, не могли согреться такие, как он, мальчишки и к Васильеву вечеру погибли все от холода и голода. Уцелела из всей деревни одна лишь девочка Янга, сумела добраться до Переяславля, христарадничала, добрые люди подавали что могли - кто хлеба ломоть, кто кусок пирога с грибами, кто вареное яйцо, и вот она выжила.
Василий нечаянно увидел ее на улице: шел себе вдоль порядка, а она навстречу ему бежала, запуталась в полах длинного, явно с чужого плеча охабня и о землю бы непременно грохнулась, не окажись на ее пути княжич. Она не заметила его потому, что оглядывалась на бегу назад, на своих обидчиков - двое мальчишек преследовали ее, кричали:
- Янга, нищенка синеногая!
Увидев перед собой богато разодетого княжича, девочка сначала оробела, но тут же построжала лицом, сказала нарочито грубо:
- А ну пусти!
Не скажи она этого, Василий и не подумал бы ее задерживать, а тут нарочно взял за руки, спросил:
- Почему они тебя так дразнят?
Девчонка встряхнула маленькими, на колоски ржи похожими косичками, ответила с вызовом:
- Не дразнят, правду говорят. Янга - имя мое, нищенка - потому что кусошничаю, по миру хожу, синеногая - тоже правда: у меня одна нога обморожена и потому синяя. Я у них попросила поесть чего-нибудь, а они - камнями.
- Неужели ты есть хочешь? - удивляясь, не веря, что такое может быть, спросил Василий.
- С третевнешнего дни маковой росинки во рту не было. - Глаза ее остались прежними, детски-суровыми, но бледные сухие губки жалобно дрогнули, обтянутое голодом личико сделалось просительным, ожидающим.
И тогда, не раздумывая, Василий позвал ее в свой дом, нетерпеливо велел слугам подать разной еды. Нищенка не набросилась на остатки княжеских пиршеств, осторожно брала прозрачными пальчиками куски вчерашнего пирога с вязигой, жевала долго, отсутствующим взглядом уставясь в окно, вдумчиво посасывая крупинки вязиги во рту и лишь изредка обращая огромные глаза на Василия, шептала хрипловато, невнятно: "Сла-адкие какие…"
Быстро посинело за окнами, от зеленых печных изразцов шло тепло, толстые ковры на полу глушили шаги слуги, внесшего свечу в серебряном тяжелом подсвечнике. Василий сидел и смотрел, как растрепанная тень Янги движется по стене, жует, дергает аккуратным носиком. Лента, через лоб повязанная, - серая от ветхости, края обмахрились, густые светлые волосы стоят на голове клочьями.
- Сла-адкие какие, - повторила нищенка, будто сама с собой.
Василий засмеялся.
Порозовевшее от еды лицо с темными подглазьями тихо повернулось к нему:
- Что, княжич?
Тут он и узнал всю печальную историю ее: голодали долго, ели все подряд - мякину, падаль, мох, древесную пыль из гнили. Отец добыл где-то кадку старых, покрывшихся плесенью и высохших соленых грибов, старший брат с голодухи навалился на них, объелся, через день пришлось на погост его везти.
- На красных санках, - доверчиво прибавила Янга, деловито вытирая рот и сметая упавшие на стол крошки в ладонь.
У других братьев животы раздуло от хлеба из молотой сосновой коры, и уж никому не верилось, что когда-нибудь можно будет взять в руки краюшку настоящего ржаного хлеба. А самый младший братец только по рассказам старших и знал, что бывает такой вкусный, с поджаристой теплой корочкой хлеб, вкуснее которого нет ничего на свете.
- Так и не пришлось попробовать, - спокойно сказала она, только глаза страшно заблестели в голодных черных провалах.
Всех братцев одного за другим закопали в мерзлую землю в деревянных тулупчиках. И мать с отцом неможаями стали. Отец пошел в мир - в большую чужую деревню помощи искать и не вернулся. Наверное, уж выклевали вороны его ясные очи, а белые кости мороз схватил - так мать говорила, а сама пошла с веником березовым в баню, чтоб недуг из себя выгнать, - и тоже сгинула. Несколько дней сидела Янга в пустой нетопленой избе, повторяла молитвы "Отче наш" да "Богородицу", а когда чуть потеплело на дворе, сумела добрести до Переяславля.
Василий был ее рассказом так потрясен, что, не посоветовавшись ни с отцом, ни с думными боярами, распорядился самолично:
- Будешь жить в нашем дворе, в Москве.
Янга не удивилась - всему уж была покорна: и беде, и счастью.
Дмитрий Иванович обрадован самостоятельным решением сына не был, но недовольства не выказал и решил съездить в ту деревню, где жила Янга, - хозяйским глазом осмотреть, что происходит в его владениях. Хотели посадить Янгу на переднюю лошадь, чтоб указывала дорогу, но когда узнали, что деревня за Синим камнем, надобность в проводнике отпала, потому что в Переяславле Синий камень известен и старому и малому.
Вблизи Плещеева озера со дня сотворения мира лежит этот темно-сизый огромный валун. Ему поклонялись моряне-язычники, чтили как бога и приносили жертвы. И славяне, уже принявши христианство, почитали этот удивительный камень.
- Киприан, - отец произнес имя опального митрополита почти с брезгливостью, - наезжал ко мне в Переяславль. Было это в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. Проезжал мимо камня и увидел, что переяславские люди - мужи и жены и их дети - украсили камень цветами и лентами, водят вокруг негр хоровод. Примчался ко мне во двор и, из повозки не вылезая, верещит: "Демон мечты вселился в подданных твоих, великий князь, христианские язычники они суть…"
Лошади шли по дороге попарно, во главе - голуб-конь Василия и статный, высокий отцовский Серый.
Василию хотелось спросить о Киприане уж давно, но он все боялся рассердить отца упоминанием этого имени. Но коли тот сам начал, то, значит… И он спросил:
- Это правда, что ты Киприана ночью заточил нагого и голодного в клетку? И будто бы монашескую свиту его велел отослать, отобрав коней, а слуг ограбить, раздеть до сорочки и, выведя за город, на; клячах без седел отпустить?
- Откуда тебе это ведомо? - сердито спросил отец. - Я в секрете велел держать.
- Федор Симоновский говорил… мне одному…
- Племянник Сергиев? Значит, и сам преподобный Сергий, игумен Радонежский, знает? Когда так, завернем к нему в обитель, а уж потом до Москвы.
- Так правду святой отец Федор говорил?
Дмитрий Иванович молча кивнул.
- А "кивер" - это что такое?
- Шапка особенная, вроде колпака. И про это тебе отец Федор поведал: будто мои слуги Киприановых слуг "до ногавиц, и сапогов, и киверов" ограбили? Это лжа. Слуг я не велел трогать, только владыку одного из Москвы выпроводить.
- А зачем? - не отставал Василий.
- Чтобы он, много потеряв, ничего не достиг и отступился.
Василий снова не понял:
- Так почему же ты его прогнал?
- Говорю, чтоб отступился, чтоб впредь ему было неповадно без моего зова в Русь идти. При тебе я выпроводил его из Москвы, помнишь? А он смотри какой! Гонишь в дверь, он в окно - собрал процессию из сорока пяти всадников и грядет на меня! Он рассчитывал, что Сергий с племянником, духовенство, анахореты-молчальники, братия монашеская, старцы, их послушники, почитатели, обыватели устроят ему встречу с крестным ходом. Тогда бы мне поневоле пришлось смириться, а Митяя убрать.
- А почему ты все-таки не хочешь Киприана, он же говорит, что тоже за великую Русь стоит, рознь прекратить хочет, все наши земли объединить?
- Да… и это тебе надо все знать. Слушай. - Отец обдумывал, как понятнее и точнее объяснить этот ключевой вопрос, какие подыскать слова, простые и убедительные. Кони шли с опущенными поводьями шагом, размахивая головами. По сторонам захлебывались в песне жаворонки, над лесом тянулась белая цепочка лебедей. - Видишь ли, сын, есть большая разница в собирании русской земли нами, князьями московскими, и желанием литовских князей заниматься этим. Для нас это священный долг, завет предков наших: собрать воедино наследив святого Владимира, православный русский народ. Разобщил его гибельный порядок владения землей. Князья же литовские, и Киприан тут им споспешник, хотят собрать то, что им никогда не принадлежало, они хищники, они чужды народу русскому и православию. И не случайно они с такой легкостью меняют при надобности веру - и на латинство, и на язычество.
Дмитрий Иванович придержал коня. Остановилась и вся вереница всадников. Впереди возвышался горой Синий камень.
Голос великого князя был грустен и полон сдержанной силы:
- Семь лет назад, когда ты родился, на Русь напали литовские войска в союзе с тверским князем Михаилом. Тверичане взяли город Дмитров, литовская же рать подошла вот сюда… посад около города, и церкви, и села пожгла, жито потравила, много бед моим крестьянам принесла… Как можно забыть все это?
В версте от Синего камня стояли печища - следы былого очага. Три пустые избы с клетями и дворищами для живности.
Возле одной из этих изб Дмитрий Иванович остановил своего коня, то же сделали Василий и ближние бояре. Подождали, пока подтянутся лошади слуг, с которыми ехала и Янга. Как видно, она первый раз в жизни сидела верхом на лошади. И слезать с нее боялась, вцепилась в гриву, так что слугам пришлось силой разжимать ей пальцы. Оказавшись на земле, она обернулась к княжичу:
- Можно мне туда сходить?
Василий вопросительно взглянул на отца, тот согласно кивнул головой.
Янга медленно побрела к своей избе, ей не мешали печалиться, не отговаривали и не утешали. Молча пошел за ней следом и Василий.
Такая судьба нередка была у русских деревень. Приходили в леса крестьяне и поначалу занимались лесными промыслами. Иные из мужиков на всю жизнь оставались звероловами, бортниками, бобровниками, смолокурами, лыкодерами, но у других была охота выращивать хлебушко. Но чтобы приготовить землю к новине, в первый год обдирали с деревьев кору, затем в зимнюю пору подсекали и рубили лес. Но с одним топором, как бы остер он ни был, вековой лес не иссечешь - мало одной лишь человеческой силы, нужна еще сила огня. Но и эта сила не сразу и не вдруг верх брала - три, а то и четыре года уходило на то, чтобы потеснить лес, выкорчевать пни и распахать огнище. После этого починали рубить себе избы, селиться деревнями, которые и назывались починками. Ну, а почин, известно, - половина дела. Вырубали вокруг лес, вспахивали землю, косили сено в округе, куда только рука махнет. Починок - основа постоянного селения, из которого потом вырастали деревни и села, - искажали пустыню. Пахали землю сохой, именовали себя людьми земскими или черносошными. В разных местах Руси осевших на земле людей называли по-разному. Были люди, сироты, изорники, смерды, а больше- хрестьяне (крестьяне). На початом месте надо было отсидеть урочный срок (три-четыре года), а уж после этого становились крестьяне людьми тутошными, а затем и старожильцами. И век бы вечный до старости жить им тут и радоваться, но вдруг - моровая чума или голод, засуха или мороз, вымирали поголовно, даже и хоронить некому было. И вот вымерли все тутошные старожильц ы, стала деревня печищем.
Некому было встречать князя ни с радостью, ни с жалобой, все сильнее мрачнело чело Дмитрия Ивановича.
Изба у Янги имела вид нежилой - венец покрошился, балясина крыльца скривилась, одно окошко заткнуто ветошью, в другом прорванный бычий пузырь, а третье вовсе сквозное - вставлена в него была зимой пластина изо льда, а теперь истаяла. И хоть, видно, никогда изба не была богатой - четырехстенная, срублена из чернолесья, с холодными сенями, крыта дранкой, - однако ставили ее когда-то все же с любовью: сохранились вырезанные фигурки зверей и птиц на карнизах и причелинах, следы росписи на наличниках.
Василий вошел внутрь избы вслед за Янгой. Две лавки и сколоченный из досок длинный стол, на нем - ни братьяницы, ни чашницы, ни медной, ни деревянной посуды, лишь две синюшки - простые, без полива чашки из светлой глины. На щелястом полу валялись осколки липовых ложек и глиняных мисок, драный рогожный мешок, изношенные, без подметок уже, сапоги, разное ветхое тряпье. Янга уверенно прошла в чулан, где остро пахло мышами и пылью, и там в тайнике - под второй от стены короткой половицей - достала связанную из мочала куклу, деревянную миску с писанными по ободу конями и обрубок дерева.
- А это что? - кивнул княжич на деревяшку.
- Ничего больше от братцев не осталось, а они много чего из дерева делали. Если бы не померли, так бутыль бы из этого чурбачка выточили, видишь, вон уже начали долбить внутри.
Она склонила голову, с серьезным выражением пошептала над бедным памятованьем своего разоренного дома:
- Чур меня! Чур меня!
Василий сосредоточенно внимал ей, повторяя про себя древние слова с глубокой верой в их темный спасительный смысл.