Дети печально постояли молча. Многое вмещалось для них в этом кратком заклинании: и обращение к домашнему очагу, к предкам, к пращуру с просьбой о помощи, и предостережение нечистой силе - не касайся, не трогай меня.
Вошел в избу один из отроков с большим узлом в рутах. Опустил его на лавку, сказал с полупоклоном:
- Это великий князь велел поднести, - и выскользнул из избы.
Янга пугливо смотрела со стороны, замерев, не смея приблизиться. Василий развязал тонкие концы, и в полутемной холодной избе полыхнуло узорочье никогда не бывалых здесь нарядов. По подолу белого сарафана шла широкая кайма красной шерстяной вышивки: зубчики и башенки, обведенные еще кое-где черненьким для резкости. Шелковый платок - не поймешь даже из какой страны: сам синий, как река под ветром, а павлины хвостатые с золотыми и малиновыми перьями. А сафьяновые сапожки Василий и разглядеть не успел - только блеснула, мерцая, отделка из серебряных кружев. Янга цопнула сапожки, прижала к груди, прихватила костлявой ручонкой сарафан с платком - только павлины и мелькнули! - унесла все в чулан, будто не могла поверить, что это все принадлежит ей теперь навсегда. Медленно-медленно, скрипя, приотворилась через некоторое время дверь чулана, и милое тонкое личико в богатой оправе платка, повязанного домиком, показалось Василию, но не лукавство, не удовольствие играло в глазах Янги - вернулась разряженная, а выглядела все равно такой несчастной и жалкой, словно подраненная птичка. Нешто догадалась она, что вся эта одежда, пожалованная ей, - уже ношеная, оставшаяся после смерти сестренки Василия?
Когда спускались с крыльца, сгнившая доска провалилась под ногой Василия. Он не сразу поднялся, выпрастывая ногу из трухлявых обломков. Вскинул глаза на Янгу и увидел на ее лице испуг. А еще - участие, готовность помочь, пожалеть. Ему ничуть не было больно, но словно бы слезы подступили и хотелось, чтобы она и вправду его пожалела. Но она не посмела ни спросить ничего, ни руки подать.
Вышли во двор. За полуразвалившимся тыном стояли оседланные лошади: отцовский белый аравийский конь - сказочное диво и вовсе будто с иконы спрыгнувший - Голубь. Увидев их, Янга замерла на крыльце как завороженная.
- И мне можно с вами?.. Это правда? - еле слышно прошептала она, только сейчас поняв, что произошло с ней.
Один из слуг протянул ей руку, помог взобраться на коня, посадил перед собой.
Предстоял долгий путь к обители Сергия Радонежского. Много починок да селищ, пустошей да печищ встретится. Это все крестьянских рук дело, это все черные земли - великокняжеские; собственно великому князю ли принадлежащие либо же тяглые, волостные или становые - в разной степени подчинения московскому великому князю. Эти земли находятся как бы в вечном пользовании крестьян, живущих на них, за это они платят князю дань и несут в его пользу разные повинности. В сознании крестьян великокняжеская земля резко выделяется среди земель боярских или монастырских. И Селения свои они называют слободами, потому что считают себя свободными от власти и суда княжеских наместников, одному лишь князю подчиняются. И когда Некрас с Товарищами пришел с челобитной из вологодских земель, он знал про себя: "земля великокняжеская - это наша, крестьянская земля". Вот почему он и его товарищи так верили в силу и правду князя, так желали его суда, искали в нем своего заступника.
Вера в доброго князя и в его правду была полной и безоговорочной. Василий, странствуя с отцом, все отчетливее это понимал и готовил себя к поступкам только добрым, милосердным, справедливым.
Глава III. Злых лютых зелий мешок
Всякий исторический деятель, в известной степени, есть произведение своего века, и значение его деятельности определяется тем, как он содействовал решению задач своего времени относительно своего народа и относительно других народов, в обществе которых его народ живет, ибо эти две стороны неразрывно связаны.
С. Соловьев
1
Не сумев убедить великого князя в своей ему необходимости, не овладев затем Москвой приступом, Киприан первым на Руси взялся за новое оружие, одновременно и слабое, и опасное, - за перо: он обратился с посланием к Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому в надежде, что через них его сочинение станет известно многим русским людям, а прежде всего Дмитрию Ивановичу. Расчет был безошибочным.
Узнав, что о недавнем задержании и высылке Киприана из Москвы пошла людская молва, Дмитрий Иванович решил заехать к преподобному Сергию в Маковец.
Некогда олицетворением сильной личности на Руси были богатыри, сейчас, хотя время оставалось по-прежнему богатырским еще, представление о сильных людях определялось не столько их телесными данными, сколько нравственными добродетелями, носителями которых были монахи - свято живущие подвижники. Игумен Сергий ранее всех и более всех благочестивых пустынножителей снискал уважение русского народа, получил в его глазах Значение покровителя церкви и великокняжеской власти, он стал отцом множества обителей, основанных его учениками и подвижниками.
Троицкий монастырь лежал как раз на полпути между Переяславлем и Москвой, так что многочисленная свита князя, не посвященная в его тайные мысли, могла расценить заезд сюда как самую удобную возможность для отдыха и трапезы.
Монастырь хоронился в чащобе леса, с дороги можно заметить лишь поблескивающую маковку островерхой церкви. Из-за этой видной издалека позолоченной маковки и принято говорить было, что монастырь сам на Маковце - на вершине будто бы, на горе, на самом же деле местечко, где некогда сел Сергий на пустынножительство, сотворив первоначальную одну одрину хижину, находилось в низине, во впадине, на реке Консере. Над бревенчатым тыном, потемневшим от солнца и дождя, выглядывали покрытые цветами ветки рай-дерева, из чего просто было сделать вывод, что монастырь этот уже давнишний - поживший и обустроившийся на своем месте насельник.
Банные ворота были открыты, на подворье стояли две распряженные лошади. Из окна монастырской застольной доносилось стройное негромкое пение: Василий не разобрал слов, но понял, что монахи сотворили возношение Святой Троице - значит, заканчивали трапезу.
Великий князь еще и не спешился, как к нему приблизился, семеня мелкими шажками, один из иеромонахов и сказал, что пастырь поутру отбыл к Федору Симоновскому.
Это сообщение еще более укрепило Дмитрия Ивановича в необходимости непременно объясниться с влиятельными монахами о будущем руководителе русской митрополии, и он решил не мешкая посетить Симонов монастырь, хотя это было уже и не мимоездно - надо сворачивать с главной дороги на юг и спускаться по берегу Москвы-реки.
Выезжая из ворот, Дмитрий Иванович оглянулся - все монахи высыпали из дверей затрапезной и, одинаково черные, как стая, галок, почтительно провожали взглядами великокняжескую свиту. У стен поварни и пекарни, возле огородных тынов жались нищие, странники, калики - дети монастырского страннолюбия и нищелюбия.
Совсем недавно была здесь одна лишь неприметная келья. В двадцатилетием возрасте после смерти родителей - бояр ростовских, отказавшись от наследства и всей мирской суеты, Сергий (это имя получил он в монашестве, а до пострижения был Варфоломеем) поселился в непроходимом лесу. Больше года прожил в совершенном одиночестве, подвергаясь лишениям и риску быть растерзанным зверьем, преодолевая скорби, тяжкие труды, искушения. Один он знает, что за муки, неизбежные при таком уединении, довелось ему вынести, пока стало известно: в таком-то глухом месте спасает душу великий труженик. Он был крепок и ловок от рождения - "силен быв телом, могый за два человека", как напишет о нем потом его ученик и сподвижник Епифаний, особенно любил плотничать и столярить. Своими руками построил он келью и храм во имя Животворной Троицы. И потянулись к нему монахи один за одним, начали строить возле него свои кельи. Надо думать, Сергий был рад приходу сотоварищей. Не только потому, что, как сказано в Святом Писании, "двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть добрые вознаграждения в труде их, ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего; но горе одному, когда упадет, и другого нет, который поднял бы его". Страшнее была опасность духовная, потому что пустынник, исполняя одну заповедь - любовь к Богу, невольно нарушает другую - необходимость проявлять любовь к ближнему.
Их набралось вместе с Сергием двенадцать, по числу Христовых апостолов. Каждый сам заботился о своем пропитании, но непременно старался помочь и ближнему. Сергий щедрее всех раздавал свои припасы нуждающимся и обычно первым оставался без запасов еды. Епифаний донес до потомков рассказ о том, что однажды Сергий не ел ничего три дня кряду, а наутро четвертого дня пришел к брату Даниилу и сказал: "Я тебе построю сени в келье, которых у тебя нет, а ты, когда кончу работу, дай мне решето заплесневевшего хлеба, который у тебя есть". Даниил стал угощать хлебом задаром, но Сергий как сказал, так и сделал, не захотел получать подаяния, соглашался брать только заработанное. Целый день он плотничал, не разгибая спины, к вечеру сени были готовы. Получив заработанные сухари, он возблагодарил Бога, помолился, а уж затем приступил нежадно к своей скромной трапезе, размачивая заплесневевшие сухари в родниковой водичке.
Вскоре монахи упросили Сергия принять игуменство над ними, он согласился, но по-прежнему продолжал собственноручно печь хлебы, шить обувь, носить воду, рубить дрова для братии, служил им, как "купленый раб", по выражению Епифания же, не предавался праздности ни на минуту, а питался хлебом, даже и не присаливая его, и водой. Все у него было худостно, все нищетно, все сиротинско.
Пример Сергия многих увлек на монашеский путь. Обители в подмосковных лесах стали расти, как грибы после дождя. В царстве черных лесов, болот, непроходимых мшанников и чащоб селились люди, жаждавшие духовного подвига, смирения, терпения, безмолвия, уединения от человека. Но это не было бегством от мира, напротив - это был шаг к свободе своего духа, к освобождению от мелочных житейских расчетов, связанных с жаждой богатств и накоплений, к освобождению от унизительного страха смерти. Ведомо было им, человек всякий состоит из души и тела. Душа, известно, - творение Божье, а тело создано дьяволом, потому-то грешно и слабо. Всю жизнь борется в человеке чистый дух, заключенный в нечистую плоть, и если в этой борьбе плоть одержит верх, то душа после смерти человека поступит во власть дьявола. Но если же восторжествует в борьбе душа, то не только в будущей, загробной жизни, но уже и здесь, в земной, человек обретет столь блаженное состояние, что войдет в непосредственное общение с самим Господом. А для этого нужна жизнь созерцательная, связанная с лишениями, аскетизмом, умными молитвами, самоуглублением и отрешением от грешного мира. Вот и жили в дупле векового дерева, в похожей на нору землянке, в еле стороженной из пней и жердей, покрытой дерном кельице; питались травой, кореньями, сосновой корой, липовым лыком и редко, по праздникам, сушеными пескариками; ходили и зиму и летом босиком, одетые в лохмотья, возложив на тело свое вериги - железные цепи и кресты весом во много фунтов, и головы покрывали шапками, выкованными из железа. А когда собиралось таких подвижников вместе несколько, образовывался монастырь. Уходили в него иноками молодые и старые, больные и здоровые, свято веря, что человек может угодить Богу лишь добровольными лишениями, удручением плоти, отречением от всяких земных благ, страданиями и отчуждением себя от себе подобных, что Богу надобны от человека скорбь, печаль, слезы, а веселье и спокойное житье ведут к погибели, ибо это угождение дьяволу. Вот почему так взбунтовался Киприан первого марта, обвинив великого князя в непочтении к монашеству. Однако знал же ведь он, что Дмитрий Иванович, напротив, поощрял строительство монастырей. Правда, великий князь видел в них прежде всего оборонительные укрепления Москвы, а уж потом богоугодные заведения. А добровольного сидения в затворниках - в тесных кельях, пещерах, на столбе, в дупле, в скитах, заимках, в лесах, в колибах - Дмитрий Иванович не принимал: из питавшихся грубой пищей и принявших на себя обет молчания при истязаниях своего и без того немощного тела железными веригами людей не могло выйти бесстрашных и сильных ратников; из не желавших заниматься подсечным, огневым земледелием, а норовивших все брать готовеньким - мед в бортях, рыбку в вершах, зверей и птиц в перевесах, - не выйдет людей, которые могли бы полнить княжескую казну, сделать богатым Московское государство. Сила и богатство - вот что решало сейчас судьбы народа. Так считал Дмитрий Иванович. Он не прозревал тогда, что монастырям с их уставами и благочестием будет суждено стать средоточием духовной жизни народа, очагами знаний и просвещения, но не мог не считаться с их уже тогда действенной силой и потому вынужден был вести себя с монашеством столь неопределенно, с неполной искренностью.
Когда монахам Симонова монастыря приглянулся своей пустынностью берег Медвежьего озера, что в двадцати верстах от Московского кремля, Дмитрий Иванович охотно променял этот находившийся на Болвановской дороге со стороны татарского прихода участок земли с бортями, лесом, с болотами, перевесами и с деревнями чернецу Савве на всячину в Переяславском уезде. За один год монахи возвели здесь церковь Преображения Спаса, обнесли монастырь дубовым частоколом, утыканным сверху железными пиками. Вспомнив об этом своем обмене, Дмитрий Иванович подумал, что именно в этой новой обители могут встречаться преподобный Сергий и Федор Симоновский, и очень вовремя вспомнил - ехавшие во главе процессии всадники еще не свернули на Симонов монастырь.
Дмитрий Иванович на своем Сером и Василий на Голубе обошли обочиной повозки, верховых слуг и сокольничих, поравнялись с Боброком и Вельяминовым.
- Чую, Киприановы приспешники в новых кельях кости мои перемывают, - сказал великий князь вроде бы с насмешкой, но кто хорошо знал его, мог почувствовать в голосе и скрытую тревогу.
Ворота монастыря были замкнуты. Один из чернецов, приглядевшись сквозь тайное оконце и признав Дмитрия Ивановича, торопливо развел высокие кованые створы, так что вся свита заехала, почти не сдерживая коней.
Из открытой двери Спасо-Преображенской церкви доносилось пение:
- Да исполнятся уста наши хваления Твоего, Господи, яко да поем славу Твою… аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
Был конец службы. На паперти появился первым игумен Сергий, за ним тянулись смиренно иеромонахи и дьяконы. Сергию только что исполнилось шестьдесят, был он умом свеж, взглядом тверд, в речах внятен. В светло-голубых глазах его под седыми кустиками бровей вспыхнула радость при виде Дмитрия Ивановича - он словно бы ждал его. Да так оно и было. Старец сказал, принимая повод у спешившегося великого князя:
- Государь светлый, а я к тебе на Москву хотел идти. Нужда есть великая.
Вошли в трапезную. Монахи уже сотворили молитву и сейчас, подбирая рясы, торопливо вылезали из-за столов.
- Красным гостям - красное место! - Игумен Сергий был непривычно радушным, видно, действительно великую нужду имел к князю. Служки проворно принесли кувшины с водой и глиняные тазы для умывания, на столах стали появляться деревянные ставцы с хлебом, а на серебряных блюдах яства такие, каких простой братии не подавалось, - рябчики в сметане, жареная баранина. В глиняных расписных братинах да деревянных утицах-ковшах - медок монастырский, не зело хмельной, с укропчиком.
- Господи, благослови, помолимся, - возглашал старший трапезарь, а молодой священник, испуганно переводя взгляд с великого князя и игумена на иконы, не старательно, торопясь, пропел:
- Христе Боже, молитвами отец наших благослови брашно и питие наше ныне и присно-о…
Кутник расставлял на столе пузатые дымящиеся горшки, двуухие чаши, братины и ендовы, игумен осенил все яства и пития крестным знамением. Послышался дружный стук серебряных и деревянных ложек.
Трапеза была недолгой. Дмитрий Иванович нетерпеливо взглядывал на Сергия, пытаясь угадать, что за нужда у того великая. Игумен воздел очи горе, сотворил над столом крест:
- Христе Боже наш, исполни избытки раб своих, а нас помилуй, яко Свят еси, и ныне, и присно-о…
- Аминь! - разноголосо разнеслось по трапезной.
- Под всем благодарим Отца и Сына и Святаго Духа и ныне, и присно-о…
- Аминь!
Наконец игумен Сергий торжественно сообщил:
- Митрополит всея Руси Киприан в защиту священных и божественных правил блаженных отцев наших послание шлет.
Гостей провели в отдельные покои. В правом переднем углу возле божницы был приделан деревянный шкаф. Открыв дверцу, Сергий выложил на стол свечи, книги, ручную кадильницу, два своих служебника - кожаный и берестяной, наконец, добрался до пергаментного свитка.
- Тебе ли одному, отче, шлет или братии вашей всей? - спросил Дмитрий Иванович, стараясь сохранять спокойствие.
- Пишет, что для всех, кто с ним единомудрен, однако сжечь грамотку сию после прочтения либо же схоронить куда не велит, дабы не навлечь на себя его, митрополичьего, проклятия. - В светлых глазах Сергия великий князь рассмотрел веселые искорки и ободрился, сообразив, что игумен не во всем, очевидно, заодно с Киприаном.
Гуляла в народе молва о том, какие беды обрушились на одного литовского хозяина, попавшего в немилость к Киприану, - враз пропало у него все хозяйство и дом. Будто бы и другие проклятия монаха-мистика свершались. Но Сергий еще раз повторил с неудовольствием, прежде чем принялся за чтение грамотки:
- Дабы не навлечь!..