Отец был, конечно, прав. Время, счастливое время полноты сил и избытка замыслов, как-то бездарно растратилось. Ну да, поездил по Европе, видел пирамиды, добрался до Америки – и что? В памяти все смешалось, музеи, памятники, пирамиды – как после мучительного сна: тяжесть в голове и непомерная усталость. Вернулся, затеяли с богатым немцем издавать музыкальный журнал, даже сам напечатался в роковом тринадцатом номере – последнем, как оказалось: война, до журналов ли с германским подданным во главе? Недолгое земгусарство, слава богу и папиным связям, не дальше московских госпиталей, и только в прошлом году восстановился – вот и итог: двадцать семь лет, а жизнь как бы и не начиналась, даже университетского диплома нет. А Сашка уже обогнал его, тихий, старательный, а главное – терпеливый Копчик вот-вот защитит инженерский диплом, и по его курсовому проекту где-то под Смоленском строится мост через Днепр для переброски войск на Западный фронт. Война кончится, мост Александра Фелицианова останется.
А что останется от меня?
Рая была счастлива и его смятений не замечала. Она была в упоении, все вокруг радовало, ее бурная, безудержная энергия охватывала и Жоржа, он забывал дурные мысли, угрызения совести, их носило по номерам недорогих меблированных комнат, обставленных по-разному, но с одинаковой пошлостью, впрочем, до этого дела им не было, и наутро едва ли б Жорж мог вспомнить, какое дерево возвышалось в кадке между окнами, латания или фикус, какая бархатная скатерть покрывала стол, малиновая или лиловая. С хозяйками этих меблирашек Рая была вызывающе дерзка и с каждым разом смелее и насмешливее. Интересное дело, Раечка, эта недотрога и паинька, окончательно потеряла всякий стыд, она всюду демонстрировала их связь, и Жоржу часто становилось неловко за нее, он вдруг застывал в застенчивости, чего от себя никак не ожидал. А Раечка в бесстыдстве – назойлива. И еще – немножечко вульгарна.
Но ведь не было никакого намека на эту вульгарность зимой, когда так домогался ее! Или не замечал, устремленный к цели? Да нет, она была скромна, слегка надменна, а помышляла лишь о науке, чужой для Жоржа. Он съездил с ней пару раз на лекции профессора Колесовского в Петровскую академию, чуть не умер со скуки. Хотя профессор был в ударе, глаза сияли неподдельной страстью. А со стороны так несколько смешно: ну можно ли пылать страстью, разбираясь в строении колоска ржи? Это как надо настроить свою нервную систему, чтоб по такому поводу стулья ломать! Все ж колосок – не Александр Македонский. Но профессор завораживал Раеньку, она смотрела на него с преданностью невесты, и Жорж откровенно ревновал к ржаному колоску, к пышным профессорским усам, ко всей этой скучной для непосвященного науке. У него за пазухой одни лишь стихи Блока и долгие ассоциации по поводу Прекрасной Дамы.
Благодаря свержению царя и недельному прекращению лекций Прекрасная Дама победила. Похоже, что напрасно. Наделив ее чертами житейскую Раечку, Жорж перестарался. Стала угнетать ее неуемная страсть потому хотя бы, что утомленными утрами с ней решительно не о чем было говорить. Она зевала при имени Иннокентия Анненского, ее не трогали филологические изыски Андрея Белого и откровения футуриста Хлебникова. Словарем же девушка была небогата, и от нежного обращения "лапусик ты мой" Жорж готов был на стену лезть. Заводить прямые разговоры о женитьбе она вроде как побаивалась, однако ж намеки проскальзывали все чаще. Но тут любимый был тверд и бдителен – надо кончить университетский курс, нельзя столько лет сидеть на шее у отца да еще посадить на нее и жену, это не по-мужски. Рая смиренно соглашалась, только тяжело вздыхала.
К исходу мая эта связь стала тяготить Жоржа. По счастью, началась сессия, Жорж с преувеличенным усердием погрузился в науки, его сравнительный анализ "Афоризмов" герцога де Ларошфуко и "Опавших листьев" Розанова как предвестников революций под общим названием "Предрассветные и предзакатные сумерки просвещения" прогремел на весь факультет… Но всему бывает конец. Настал конец и экзаменам.
И опять – бурные ночи в номерах, опустошенные утра. А в июле настало нечто новенькое – Раечка начала устраивать сцены. Она рыдала, падала в обмороки, на первых порах перепугавшие Жоржа не на шутку, ревновала его к любому взгляду, брошенному на других женщин. Как назло, другие женщины стали притягивать Жоржа. А ведь еще в марте он не видел никого, кроме бесценной Раечки. Но вскоре Жорж начинал цепенеть при первых же слезах любимой, душа сворачивалась в куколку и посматривала на истерику злобным взглядом.
В октябре случилось то, что и должно было случиться.
– Я, кажется, беременна, – сказала Рая. И посмотрела Жоржу прямо в глаза, ожидая радости, что ли.
А Жорж смертельно побледнел. Страх обрушился в груди. Мысли смешались. "Этого еще не хватало!" – первая. И вторая: "Идиот! Что я наделал?" И почему-то: "Мне отмщение, и Аз воздам!" Все это никак не годилось для произнесения вслух, все отметалось и молоточком стучал вопрос: "Что ей сказать? Что ей сказать?" Наконец выдавил из себя:
– А ты уверена?
– Еще бы! Уже второй месяц.
– А что ж ты раньше молчала?
– Хотела убедиться окончательно. Да и сюрприз тебе поднести. Или ты не рад? Жоржик, лапусик ты мой, ты что, не радуешься? Я не вижу сияния на твоем лице. А я ведь так ждала этого мига. У нас будет ребенок. Мальчик – весь в тебя, высокий голубоглазый блондин. Или девочка. От нас с тобой может произойти только неописуемая красавица.
О господи! А кто будет кормить эту неописуемую красавицу? Мне еще черт-те сколько учиться, тебе столько же. Идет вой на, и конца ей не видно. С дипломом кончится отсрочка… Да и не готов я так сразу, ни с того ни с сего заводить семью, обрастать заботами.
Перетерпел Раечкины восторженные излияния, стал медленно осаживать, возвращать на землю. Нет, и слушать ничего не хочет. В мечтах она уже вышла замуж, поселилась в комнате Жоржа, ласковыми пальчиками затянула жгут на его шее… Лапусик ты мой!
* * *
Дома закрылся в кабинете с отцом.
– Папа, я пропал!
Отец, выслушав рассказ, не впал в ожидаемую ярость.
– Ну и дурак. В твоем возрасте пора соображать и предохраняться от таких сюрпризов. Но эта Рая… А почему б тебе не жениться на ней? Все-таки из приличной семьи.
– Какой там приличной – благообразные мещане.
– Они что, не дворяне?
– Да нет, я не о том. Дворяне, конечно. И, кажется, столбовые. Но воспитание, манеры, вкус… Ханжество и жеманство, особенно мамаша Ольга Леонтьевна.
– Ну благообразными мещанами ты нас с матушкой вон когда окрестил!
– Вы – другое дело. У тебя хоть чувство юмора есть, здравый смысл, а мама мудра, как змей. Да и сам я тогда порядочный был балбес и нес околесицу – юношеский бунт против взрослых. Нет, с семейством Вязовых родниться – упаси бог!
– Так не с семейством жить-то будешь. С Раисой. Она особа взбалмошная немного, да это пройдет.
– Нет, папа, ни за что! Она не взбалмошная, она форменная истеричка. И… и я убедился, это совсем чужой мне человек. У нас разные интересы. Да и рановато мне жениться. Я курса не кончил. Я не знаю, что мне делать. Как человек чести я должен был бы жениться, все-таки я кругом виноват, чего уж тут. Но как представлю… От ее сюсюканья по утрам всего передергивает. И тут же без перехода может безобразнейшую сцену закатить… Нет, нет, только не это! И что теперь делать, ума не приложу.
– Как что? Аборт.
– Да она в жизни не согласится. Она хочет этого ребенка.
– Больше-то она замужества хочет, чем ребенка. Она еще плохо представляет, что это такое – в наше время ребенка рожать. Приводи ко мне. Придется на старости лет за твои глупости расплачиваться.
* * *
Отец назначил Раечке прием на 26 октября. С утра Жорж направился на Спиридоновку. Улицы были мертвы. Откуда-то с Пресни все явственней слышалась стрельба. Из Старопименовского выскочил отряд конной полиции, обдав жаром лошадиного пота и матерной руганью, исчез за поворотом на Большую Садовую.
Жорж перебежал Тверскую. За Триумфальной площадью темные фигуры таскали мешки, матрасы, какие-то щиты – строили баррикады. Разумнее всего было б вернуться. Но поди знай, что творится в городе, долго ли это продлится, в декабре пятого стреляли недели две. А сроки не ждут. Жорж ускорил бег. В Благовещенском, у Патриарших было пока спокойно. Стреляли в стороне, за Садовым кольцом.
В доме Вязовых царила паника. Ольга Леонтьевна металась от окна к окну и места себе не находила.
– Вы слышали, Жорж? Там пушки стреляют.
– Да помилуйте, какие пушки! Откуда они в Москве возьмутся?
А тут и грохнуло. Как только стекла выдержали!
Жорж не дал себе ни мига на размышления. Он сурово насупил брови и как скомандовал:
– Рая, одевайся! Идем к отцу. Скорее!
– Куда, Жорж? Там же опасно, стреляют, – захлопотала Ольга Леонтьевна.
– Стреляют в районе Пресни. Успеем. Если что – Рая останется у нас. Будем связываться по телефону.
Столь решительный тон успокоил дом Вязовых, Рая быстро оделась, вышли.
Баррикаду строили уже рядом, на Тверской. Чернобородый мужик с красной повязкой на рукаве схватил Жоржа за грудки:
– Давай, барин, помогай делу революции. В Петрограде Советы взяли власть. Сбежал твой Керенский, а все Временное правительство арестовано. Так что не стесняйся, барин, поворочай с нами булыжнички. Власть теперь наша. И барышня твоя пущай потрудится на рабочий класс.
Со всех сторон их обступала разгоряченная азартом предстоящей драки толпа. Несколько человек были вооружены винтовками, остальные – булыжниками, вывороченными тут же из мостовых. И страшно, и противно, и не знаешь, как повести себя, чтобы не раздразнить эту публичку, жаждущую скандала и немедленного мордобития.
– Да, да, я готов… Только вот что – моя дама… моя девушка больна. Я веду ее к доктору.
– Знаем, знаем, все больные! Пущай камешки поворочает, здоровей будет.
Смешки из толпы разозлили Жоржа. Он ударил чернобородого по рукам:
– А ну отцепись! Я как людям говорю – человек болен! Веду к врачу. Вон вывеска – напротив!
Что подействовало – взрыв гнева или мелькнувшие впереди, у Страстного монастыря, какие-то тени, Жоржу было неведомо. Но толпа расступилась, их пропустили.
* * *
Жорж так никогда и не узнал, как Андрей Сергеевич сумел уговорить Раечку отважиться на аборт. Но дело было сделано. Рая отлеживалась после операции в маминой комнате, куда Жоржа не пускали, да он и не стремился. Он страдал в одиночку о том, что взрослая жизнь начинается так нелепо – с убийства человеческого зародыша из-за собственного эгоизма и наивности, в двадцать семь лет непростительной. Вообще эти дни были мрачные. На улицу не сунешься, там стреляют, и теснота новой квартиры была особенно невыносимой. Знали бы, что ждет эту квартиру в недалеком будущем, к чему эта стрельба за воротами!
Через неделю Рая оправилась от аборта. Она была мрачна, погружена в свою печаль и на Жоржа не поднимала глаз. Проводить домой попросила Николая. Тот с радостью согласился. Он не спускал с Раи восторженных глаз, с максимализмом гимназиста-старшеклассника осуждал брата за бессердечие, не ведая, сколько подобных операций придется делать самому и будущей жене, и любовницам своим.
Вернулся Николай через час, возбужденный азартом ужаса. Страх и любопытство путали его сбивчивую речь. Весь город в руинах, у Никитских ворот разбомбленные дома, обгорелые стены. Война, война в самом центре Москвы!
– Да какая война? Уже два дня не стреляют.
– А патрули ходят. Рабочие с винтовками. На Тверском – сам видел – трупы неубранные!
* * *
Жорж, пережив последнюю октябрьскую неделю в мучениях совести и позоре, полагал, что разрыв с Раей настал окончательный и бесповоротный. Ах, как он ошибался.
Рая преследовала его повсюду. Она тенью бродила по университетским коридорам, подстерегала его на улице, являлась на поэтические вечера, если узнавала, что Жорж обещал там быть. Она рыдала по телефону, что простила его, что больше никогда ничем не будет его шантажировать, что нельзя с ней так бессердечно…
Ах, до нее ли теперь! Оказалось, октябрьский переворот – вовсе не переворот, а настоящая революция, Ленин, о котором в августе говорили, будто он самый настоящий германский шпион, вдруг оказался председателем нового правительства – Совнаркома. Что сей сон означает? Надолго ли? Как ко всему этому отнестись? Голова шла кругом. Когда в январе разогнали Учредительное собрание, даже папе стало ясно, что новая власть – надолго и с этим придется считаться.
Но Раечке-то плевать на октябрь, который назовут великим и станут писать с прописной буквы. Она счастья жаждет. Тихого семейного счастья. И как Жорж смеет не понимать таких простых и важных вещей?
Убедившись, что не хочет понимать, Раечка стала мстить.
Месть ее была наивна и своеобразна. Она стала испытывать на прочность друзей Жоржа и, разумеется, достигла известных успехов.
О каждой своей победе она телефонировала Жоржу: а Костенька Панин не устоял… Ты думал, Милашевский твой верный друг? Так он тоже дрогнул…
Чего она хотела? Ревности? Разрыва отношений с друзьями? Может, полгода назад ей бы это удалось. Но все чувства давно исчерпали себя, и Жорж даже облегчение испытал: притупилась вина за аборт, за распад связи, он получал нравственное оправдание. Взбешенная, Раечка совратила Николая. Тут даже папа вышел из себя и потребовал, чтоб духу этой твари не было в доме.
Ариадна
Роман вспыхнул внезапно.
Вадим, видя, как Жорж волнуется перед лекцией, дал ему дельный совет:
– Ты выбери в зале любого зрителя, способного тебя понять, и говори, обращаясь только к нему. Сам не заметишь, как через него получишь весь зал. Я до сих пор не могу понять, как это происходит, но успех целиком зависит от того, к кому обращаешься. Если нет с ним контакта – хоть наизнанку вывернись, никто слушать не будет. А только угадал интерес, между вами что-то вроде электрического поля возникает. И в него мгновенно втягиваются все.
С середины четвертого ряда на него глядели большие синие глаза. С очень глубоким недоверием. "Ах так, вам это не нравится, вы полагаете, что футуристы – шарлатаны и за их заумью ничего не стоит? Ну так я вам докажу!.." И азарт вспыхнул: поломать это недоверие, согнать с тонких губ скептическую насмешку. Лекцию Жорж начал агрессивно, с риторических вопросов, требующих немедленного ответа.
Он ринулся в схватку и победил.
– Футуризм, – возвестил Георгий, – есть апофеоз электро-аэропланной культуры.
На волне победы Фелицианов прямо в синие распахнутые глаза вбивал свежие, прямо здесь, в аудитории, рожденные вспышки мысли:
– И я верю, что наступит торжество нового человека, рожденного революцией, который соединит в себе мощную плоть матери-природы и дух городской культуры и цивилизации, расцвет которого продемонстрировал футуризм. С востока, из России, грядет восход Европы!
Разумеется, после вечера, затянувшегося до полуночи, пришлось эту курсистку провожать, а жила она далеко, у Девичьего поля, и трамваи на улицах были редкостью, а извозчики дороговаты…
Имя ее Ариадна. Она тоже любит Блока и пообещала полюбить Маяковского, если ей Георгий Андреевич разъяснит смысл и прелесть его "Облака в штанах".
– "В штанах!" – как вульгарно! Поэзия не может быть вульгарной.
– Она должна быть вульгарной, если продиктована правдой. А правда футуризма – голос улицы. Улица выражений не выбирает, на ней кричат все сословия. У вас, Ада, несколько… м-м-м… представления о поэзии несколько…
– Устарелые, хотите сказать?
– Ну не совсем так категорично, я понимаю, наши предрассудки, в которых и я воспитывался, требуют непременно благозвучия, чтобы там "Шепот, робкое дыханье"… Но это все умерло вместе с блаженной памяти Афанасием Афанасьевичем. Будущее за футуризмом. Они первыми угадали революцию.
– А вы революционер?
– Нет. Но я вполне ей сочувствую. Давно пора было разрушить этот насквозь лживый буржуазный мир с его гнусненькой моралью, тайной властью денег, а ложь, признайте, всегда отдает безвкусицей. Зато в бунте, в революции есть своя красота.
О том, что родного отца хотели вывезти на тачке и сбросить в Москву-реку, он в тот момент не помнил. Да ведь и миновала их чаша сия. Так что народ был для Жоржа понятием отвлеченным, он был где-то там – весь из себя счастливый и освобожденный, и того гляди на поверхности русской жизни засияют славой новые Ломоносовы. Они соединят в себе деревенскую силу естества и революционный интеллект города. Уже в следующем поколении. Мы свое доживем, стараясь воспитать нового человека в народной среде.
Вот такую восторженную околесицу Жорж нес на исходе марта 1918 года, а его новая Дульцинея не то чтобы поддакивала, она была увлечена его вдохновением. Состоянием, а не словами, которые грохотали в ночном полувесеннем воздухе.