– Ну, а Квинта с женой, – продолжал Диоклетиан после некоторого раздумья, – все-таки лучше удалить.
Он отправит их в Салону – пусть приведут в порядок дворцовый сад над развалинами их родной деревни, разрушенной землетрясением.
Теперь к Биону снова обращался император. Математик преклонил колена и ушел довольный тем, что сумел ответить императору, когда тот хотел его отблагодарить. Если повелитель изгоняет даже не подозревающих о тайне Квинта и Саприцию, то тем благоразумней ему самому отойти в сторону.
11
В большом триклинии Максимианова дворца, где был накрыт стол для всей августейшей фамилии, свет горел еще дольше, чем в рабочем кабинете императора. В начале ужина, однако, казалось, что, когда дойдет очередь до фруктов, есть их будет некому.
Обычное перед трапезой возлияние вином, водой, медом и маслом совершил от имени всего семейства Максимиан. Золотая надпись на передней грани мраморного алтаря предназначала большую и лучшую часть жертвоприношений Юпитеру.
Но вместо приглашенного на пиршество царя богов и смертных явилась незваная богиня Дискордия, поначалу никем не замеченная. Вежливо, но холодно поздоровавшись, все молча сели за стол. Закуску съели, не проронив ни слова. Так же молча подняли бокалы, когда август, встав из-за стола и отплеснув из кубка немного вина на мозаичный пол, провозгласил:
– Да пошлют великие боги благодать всему нашему семейству!
Только Максентий, сидевший в конце стола, против отца и рядом с Титаниллой, отозвался на этот тост:
– Да не забудут они и тех, кого еще нет с нами!
И для того, чтобы хоть Титанилла не поняла его превратно, Максентий, толкнув ее под столом коленкой, пояснил:
– Это я насчет своих будущих мамаш… Любопытно, какую-же все-таки старик выберет. Спроси он меня, я посоветовал бы квадскую девицу… Дешевле обойдется: меньше расходов на краски… И без того рыжая.
Максимиан, сидевший между Валерией и Теодорой, старался развлечь дам последними римскими сплетнями, он рассказал, что платья из прозрачных косских тканей носят теперь уже не только женщины легкого поведения, но и жены римских сенаторов. Говорят, одна матрона, по имени Нигрина, коротко остригла волосы и ходит в мужской одежде. А на форуме народ устроил настоящий триумф одной брачной паре за то, что мужчина женился в двадцать пятый раз и был у своей новой жены сорок шестым мужем. Эта новость вызвала некоторое оживление. В конце стола ее встретили громкими возгласами.
Однако Валерия, будучи второй женой восточного цезаря, вся залилась краской, а Теодора потупила взор и лишь украдкой поглядывала в сторону Констанция. Она видела, как дрогнули его губы, и знала, что при этом он вспомнил Елену.
Когда августу надоело развлекать женщин, он заговорил о делах государственных. Мало того, что моровая язва опустошила целые провинции: в западной империи распространилась мода на самоубийство. Один центурион из личной гвардии Максимиана похвастался, что убил в Африке необычайного зверя – камилопарда, похожего и на верблюда и на барса; а когда август усомнился в правдивости этого сообщения, центурион у него на глазах закололся кинжалом. Но это еще куда ни шло. А вот зачем центурионов слуга, увидев хозяина мертвым, бросился в Пад, это совсем непостижимо. Старые и малые, женщины и мужчины, безо всяких видимых причин, отказываются от жизни.
– Но среди них не найдешь ни одного безбожника! – стукнул кулаком по столу Галерий. – Кажется, скоро во всей империи никого, кроме христиан, не останется.
Максимиан подтвердил его опасения, рассказав, что на пути в Антиохию им попалось село, где были одни оборванцы-христиане.
– И властитель не повелел тут же всех их повесить? – запальчиво промолвил Галерий.
– Какое! Он приказал выдать им хлеба и одежду. А нынче вечером, когда мы уходили с форума, они кричали и размахивали руками уже здесь. Я узнал их главаря.
– Ничего не понимаю! – тряхнул головой Галерий. – Властелин – самый мудрый человек на свете, и все-таки находятся люди, способные ослепить его рассудок.
Максимиан рассказал историю отстранения придворного врача. Услыхав, что Синцеллий женат на дочери Тагеса, Галерий воодушевился.
– Ну, тогда все в порядке! Тагеса я хорошо знаю: уж он-то добьется, чтобы безбожникам стало жарко. А властелин с ним считается.
– Так-то оно так, да беда в том, что повелитель уж стар, а вы трусливы!.. Спросил бы он меня, какая тут нужна политика! – горячо воскликнул Максентий, потрясая кулаком в воздухе.
До сих пор Констанций не участвовал в разговоре, желая избежать ссоры с Галерием. Но молокосос в конце стола вывел его из терпения.
– Опоздал ты, малыш, со своей политикой, да и родиться тоже опоздал лет на сто, – сухо заметил он. – Сто лет тому назад ты, пожалуй, мог бы с пользой послужить империи: тогда еще имело смысл показывать варварским вождям кулак.
Побагровевший Максентий вопросительно посмотрел на отца. Тот, насупив брови, приказал ему молчать и сам вступился за сына.
– Нет, мой цезарь, кулак никогда не выйдет из моды. И я очень рад, что сын мой хорошо знает, для чего он и кому надо его показывать.
Галерий, тоже весь красный от возбуждения, загрохотал:
– Я тоже не боюсь за тебя, мой мальчик. Ты будешь неплохим гладиатором.
– Я? Гладиатором?! – разъярился Максентий, никак не ожидавший обиды с этой стороны.
– Ну, ну, малый, не больно брыкайся! Не только ты, я тоже, да и все мы сделаемся гладиаторами, коли властелин пожелает. Ведь все мы у него на ладони, и он может повернуть ее вниз, когда ему заблагорассудится. И кто знает, не решит ли он в один прекрасный день, что ему нужны одни христианские цезари… Разве не так, Констанций?.. На всякий случай, я уже приглядел себе другое занятие. Есть у меня знаменитый колесничий, тысячу призов выиграл на ристалищах. Вот вернусь домой, буду брать у него уроки… Что ты на это скажешь, Констанций?
– Да, вижу, вас сильно увлекло состязание, – пожал тот плечами. – Только мчитесь вы по скользкой дорожке.
Присутствие богини Дискордии становилось все ощутимее. Титанилла отошла подальше – в оконную нишу. Встала лицом к небу, спиной к собранию.
Привратник впустил перепуганную служанку, которая, вбежав, повалилась в ноги Теодоре, потом что-то залепетала ей на ухо. Теодора в растерянности поднялась с места.
– Что случилось? – в один голос спросили отец и муж.
– Минервина исчезла! Обыскали всю Антиохию – нигде нет.
– А кто это? – заинтересовался август, услышав женское имя.
– Няня Фаусты.
Константин, не выдержав отцовского взгляда, низко опустил голову. А Максимиан, глядя на сына, захохотал и погрозил ему пальцем.
– Нянька? Ну, ну!
Максентий побагровел от злости. Вцепившись руками в край стола, он проговорил нарочно громко:
– Я все-таки твой сын, отец! А в нашем роду не принято заводить себе любовниц среди челяди… ни во дворце, ни в таверне.
Наступила тишина, такая, что все слышали, как глубоко вздохнул Констанций. Но больше ничего не произошло. Только Константин резко отодвинул бокал.
Чтобы хоть чем-нибудь прервать зловещую тишину, Максимиан поднял свой кубок:
– За благоденствие отечества! Потом он обратился к женщинам: – А это уж ваше дело. Сами как-нибудь уладите. Мы-то вам не няньки.
Теодора в нерешительности смотрела на мужа.
– Пойдем, я провожу тебя, – с готовностью вскочил он.
Константин и Валерия тоже встали из-за стола.
– А ты, цезарь, не пойдешь с нами? – спросила Валерия.
Тот уставился на жену в недоумении. Что это с ней? За все время, пока он здесь, она впервые заговорила с ним сама.
– Нет, – отрезал он, – пускай с тобой пойдет Титанилла.
Однако Валерии пришлось довольствоваться компанией семьи Констанция. Девушку не отпустил Максентий. Вцепившись в нее, как упрямый ребенок, он стал просить:
– Подожди. Я хочу сыграть с тобой в коттаб!
Титанилла была не в духе. Притворившись, что ее одолевает сон, она ответила:
– Я не хочу! Не стоит!
– Еще как стоит! Вот увидишь! – уговаривал Максентий. – Клянусь поясом Венеры, будешь довольна! Такой ставки ты еще никогда не выигрывала!..
Видя, что уговоры не помогают, он пожаловался Галерию:
– Цезарь! Твою дочь нужно выпороть. Она не хочет играть со мной в коттаб… Конечно, будь здесь Варанес, ее не пришлось бы долго уговаривать.
Цезарь пристально посмотрел на дочь.
– Ты исполнишь его желание! Понятно?
Титанилла поняла приказ. Отец был единственным, чьей воле дикая нобилиссима подчинялась беспрекословно, не в силах противостоять зеленым глазам волопаса.
Прислужники уже установили коттаб. Это была древняя игра, выдуманная когда-то от нечего делать пастухами; со временем усовершенствованная, она проникла и в высшие круги. Пирующие, играя в коттаб, проверяли, до какой степени Вакх уже возобладал над ними. Трезвые в эту игру не играли, а у очень пьяных ничего не выходило. Посредине большого плоского блюда укреплялся вертикальный стержень с равноплечным подвижным рычагом наверху. На рычаге, как на весах, подвешивались два кубка, под которыми ставились бронзовые статуэтки, – обычно нимфы и сатира или Эрота и Психеи. Играющие брали в рот как можно больше вина и пускали струю вверх, стараясь попасть в кубок. Выигрывал тот, чей кубок перетягивал, коснувшись головы стоявшей под ним фигурки.
Вместо обычных в этой игре статуэток Максентий предложил Титанилле Эрота и Антероса. Бог любви сильной натянул свой лук, а бог взаимности широко распростер руки, словно готовясь взлететь.
– Ну, выбирай: который твой?
– Вот этот, что рвется в небо.
– Так и знал! – воскликнул Максентий, ущипнув нобилиссиму за руку. – Я как раз тебе его и предназначал… Но ты даже не спрашиваешь, на что мы играем?
– Мне все равно, – ответила девушка, отдергивая руку. – Ты прекрасно знаешь, что я не плачу проигрышей.
– Моя ставка – я сам. А если проиграешь ты, пусть платит твой отец. Идет?
– Клянусь светильником Минервы, я заплачу сполна, – подхватил цезарь. – За Галерием не пропадет!
Титанилла взглянула на отца: судя по голосу, цезарь изрядно захмелел. Он пододвинул свое кресло вплотную к августу и, навалившись локтями чуть не на середину стола, огромный, как гора, почти совсем его загородил: из-за плеча Галерия виднелась лишь макушка завитого парика.
Это напомнило девушке с детства знакомые картины: вот так же, навалившись на стол и плотно прижавшись друг к другу, беседовали подвыпившие солдаты в грязных полевых тавернах. Отец обычно запускал в них жезлом, считая, что в таких беседах солдаты затевают какой-нибудь разбойничий налет, а то и новый заговор.
– Ну, можно начинать? – потянулся за своим бокалом Максентий. – Значит, выигрывает тот, чей кубок скорее наполнится.
– Нет! – запротестовала Титанилла. – Начну я. Все равно ты меня обгонишь. Ведь у тебя во рту вместится гораздо больше вина, чем у меня.
– Зато я и проглочу больше, – рассмеялся Максентий. – Впрочем, не буду спорить: начинай ты. Мне просто не терпится, моя прелесть, увидеть тебя хоть раз по-настоящему пьяной.
Смерив принцепса ненавидящим взглядом, девушка вырвала у него бокал, набрала полный рот вина и с намеренной неловкостью пустила струю так, что все вино оказалось на голове и на плечах у Максентия.
– Теперь буду подставлять рот, чтобы зря не пропадало, – заметил он, стряхивая жемчужные капли.
Титанилла захохотала.
Мало-помалу игра увлекла ее, особенно после того, как ей несколько раз подряд удалось попасть в кубок. Между тем она украдкой поглядывала на отца, и, хотя цезарь с августом разговаривали почти шепотом, чуткий слух ее улавливал отдельные слова, особенно произнесенные отцом.
…Безбожники… враги отечества… для них нет ничего святого… Констанция на первом дереве… Заодно и сына… Истребить… Прежде всего, империя, а не император… Сброд… Война и только война… Тот, в чьих руках армия… Это поручим Тагесу… Только старые нравы… Если мы сохраним единство…
Единство было полное: голова с париком набекрень совсем склонилась на плечо великана, обнявшего августа. Максимиан звонко чмокал цезаря в разгоряченные вином щеки. Глядя на них обоих, Титанилла покатывалась со смеху. Ей теперь казалось, что она ничуть не боится отца. Она даже послала отцу воздушный поцелуй, но тот не глядел в ее сторону. Девушка хотела крикнуть ему что-нибудь приятное, но язык не слушался. Тогда она решила подойти и сказать, что она гордится своим сильным исполином-отцом. И еще она хотела попросить его, чтоб он взял ее на руки и поднял к самому небу: она сорвет оттуда луну и убежит в деревню к бабушке Ромуле, а там утопит луну в колодце, чтоб проклятая больше не пугала ее.
Но как только Титанилла сделала первый шаг, у нее подкосились ноги, и она упала в объятия Максентия.
– Ах это ты, мальчик? – пробормотала она. – Покажи мне еще раз свою руку… красивая. А волосы… какие пышные волосы!..
Максентий усадил ее в кресло.
– Ну, девочка, упилась-таки, как следует! – хохотал он. – Теперь смотри!
И принцепс опрокинул себе в рот целый бокал, так что у него щеки раздулись, чуть не лопнули. Высоко задрав голову, он выпустил сильную струю, и все вино до единой капли угодило в кубок. Полный сосуд быстро пошел вниз, на голову бронзовой статуэтке. Стрела сорвалась с лука Эрота и, звеня, впилась в предназначенное для нее отверстие в груди Антероса. Смертельно раненный бог взаимности схватился за древко, словно желая всадить еще глубже смертоносное оружие бога любви.
– Вот это ловко! – забасил Галерий, обернувшись на звон бронзы, и поднял свой кубок, приглашая Максентия выпить.
Принцепс обнял Титаниллу за талию и скорее поднес, чем подвел ее к отцу.
– Значит, платишь, цезарь? – спросил он, слегка запыхавшись от усилия.
Галерий, смеясь, обратился к совсем осовевшему Максимиану:
– Правда, сын твой не совсем Парис, но взгляни на эту девушку! Разве такая не заслуживает, чтобы ради нее еще раз сожгли Трою!.. Ну-ка, поцелуйтесь, дети!
– Нет! Сначала я! – вдруг оживился август и поцеловал Титаниллу в обе щеки. – Вот это – поцелуй отца, а это – поцелуй союзника.
Девушка минуту бессмысленно смотрела на него, потом закрыла глаза. И когда Максентий впился в ее губы своими липкими губами, она уже крепко спала. Принцепс, хлопнув в ладоши, потребовал паланкин, но Галерий отменил приказание, недовольно проворчав:
– Эх ты! Боишься надорваться, что ли, подняв такую пичужку?!
Завернув дочь в свою пурпурную мантию, цезарь унес ее домой. Звезды уже прятались за багровеющей завесой неба, и только Венера смеялась еще своим серебристым смехом, весело взирая на предрассветную землю.
12
Констанций с женой и сыном проводили Валерию до покоев императрицы. Воспользовавшись минутой, когда Теодора прощалась с дочерью цезаря, Константин шепнул отцу:
– Что передать матери? Она уже в Апате. К рассвету и мы будем там.
С тихой печалью белый цезарь ответил:
– Скажи ей, что Теодора – добрая жена и я – верный муж своей второй супруге… Однако в могиле я хотел бы покоиться вместе с первой.
Через несколько минут принцепс, уже в походном плаще, выходил из священного дворца через боковые ворота.
Неподалеку его ожидал верхом Минервиний с конем Константина в поводу.
– А Минервина?
– В собрании… молитвой готовит себя к трудному пути.
Они нашли девушку в тени базилики на улице Сингон уже в седле. Коня ее держал под уздцы сгорбленный старичок, видимо какой-то прислужник.
– Садись со мной, отец, – протянул ему руку Минервиний.
– Кто это? – спросил принцепс.
– Апатский пресвитер Анфимий. Твоя мать остановилась у него в доме. Он пришел, чтобы проводить нас кратчайшим путем.
Открылись ворота, и из них выехал всадник в черном плаще с низко опущенным капюшоном, из-под которого белели седые, сливающиеся с бородой усы. По тому, как он держался в седле, можно было заключить, что это уже немолодой и не привыкший к верховой езде человек.
– Свой! – поспешил успокоить принцепса Минервиний.
Вместе с проводником он поскакал вперед. Следом, стремя в стремя, ехали молодые. Замыкал кавалькаду человек в капюшоне.
За городом всадники отпустили поводья. Но все-таки прибыли в заброшенную деревушку на рассвете.
Перед домом, где жили нищие, проводник спешился и открыл покосившиеся ворота.
– Да осенят путь ваш ангелы небесные! – низко поклонился он молодым. – Держитесь правей.
Константин с Минервиной вошли в просторный сарай. В углу опрокинутая вверх дном бочка; на ней, между горящей свечой и черепом, – прислоненный к стенке большой деревянный крест. Перед распятием стояла на коленях седовласая женщина в белоснежном хитоне.
– Мама! – крикнул взволнованно принцепс.
Седовласая женщина даже не шевельнулась. Лучистые глаза ее были по-прежнему устремлены на распятие. Трижды ударив себя в грудь, она низко опустила голову и молитвенно сложила руки.
– Молится! – шепнула Константину Минервина и тоже опустилась на колени. Она стала молиться, крепко сжав правую руку принцепса.
Константин терпеливо ждал. Молодой и сильный, он не отличался особенной набожностью, но понимал, что всякая молитва должна совершаться по определенным правилам, за небрежение которыми боги жестоко карают.
Ждать пришлось недолго. Седая женщина перекрестилась, встала на ноги, величавым жестом взяла свечу и поднесла ее к самому лицу принцепса. Свет озарил и ее черты. Отрешенная супруга цезаря была стройной, высокой женщиной. Седые волосы под черным платком окаймляли свежее, будто не тронутое временем лицо. Добрые печальные глаза под необычайно крутым лбом не гармонировали с ее повелительным тоном. Ничто в ее облике не напоминало дочери хозяина таверны. Это была настоящая госпожа, рожденная повелевать.
– Ты сын цезаря? – холодно спросила она.