– По правде говоря, от Актеона мне приходилось видеть одни рога, но этот человек пожирал тебя глазами, совсем как Актеон – Диану.
– Его прозвали Триконгием за то, что он выпивает залпом сразу три конгия вина.
– Откуда ты его знаешь? – спросил юноша, чуть не до хруста пальцев сжимая в руке весло. Но тем глуше был его голос.
– Он часто появлялся при дворе моего отца, – с холодным блеском в глазах отвечала девушка. – Кажется, поставлял фураж войскам. И Плутос, очевидно, благоволил к нему: он никогда не приезжал к нам без подарка; непременно привозил какой-нибудь редкий драгоценный камень.
Личико девушки сделалось вдруг надменным и холодным. Нобилиссиму сердило, что юноша, вместо того, чтобы радоваться настоящему, опять терзает себя тем, что могло бы быть в прошлом. Неужели он способен представить себе ее рядом с этим сатиром? Когда-то у нее, дочери Галерия, могло вспыхнуть желание утопить дерзкого невольника в море. Но теперь даже в таком сильном гневе она не могла придумать для него более сурового наказания, чем молчание до самого дома. И тут же испугалась собственной строгости: ведь это – больше часа! "Довольно, если подуюсь полчаса".
После нескольких гребков Тита наклонилась к воде и, зачерпнув воды рукой, плеснула в лицо Гранатовому Цветку.
– Ну, а насчет старого пугала что ты скажешь, миленький?
– Какого пугала?
– Я говорю о даме, которая чуть не съела тебя глазами.
– Не знаю, кто это. Я ведь даже не взглянул на нее.
– Наверно, уж тридцатым вдовством наслаждается здесь, в Байях.
Но Гранатовый Цветок не улыбнулся; да и самой девушке не понравился этот игривый тон. Весь день был испорчен. Трулле тоже не удалось развеселить их, хотя старушка очень искусно представила им историю некой Ацилии с доктором. Ацилия была женой полководца; ее виллу, крытую кедром, показывали всем, впервые приезжающим в Байи. Как-то раз она испортила себе желудок, поев неспелых плодов; испугавшись, она послала за врачом; тот прописал ей микстуру, от которой она на другое утро совершенно выздоровела. Но все-таки, когда доктор пришел навестить ее, она приказала выгнать его из дому.
– Как ты, паршивый пес, посмел выписать мне лекарство стоимостью в два медных гроша?! За кого ты меня принимаешь, чтобы так осрамить?! Знай, негодный, что для людей моего круга лекарства не бывают дешевле двух золотых сестерциев!
Среди развалин дворца не было ни Ацилии, ни Триконгия, ни пугала, да и Трулла присутствовала лишь символически, пока они ели плоды, которыми она снабжала их на целый день. Им никуда не хотелось уходить: здесь были только птицы, стрекозы, бабочки да ящерицы, в обществе которых они чувствовали себя счастливыми, даже когда над головой, роняя легкие пушинки, проплывала сама печаль.
Потому что и это тоже случалось – иногда перед поцелуями, иногда после. Но и тут была своя прелесть: чтобы прогнать печаль, нужно было снова целоваться. Глаза юноши то и дело наполнялись слезами, и девушка с наслаждением осушала их губами, зная, что в нем говорит любовь. Но сама нобилиссима никогда не плакала, и в одну смешливую минуту юноша вслух удивился этому.
– Твои глаза, маленькая Тита, как у настоящей богини – либо излучают улыбку, либо мечут молнии. Я никогда не видел, чтобы ты по-настоящему плакала.
Маленькая Тита подняла брови, и лицо ее очаровательно исказилось: одна бровь поднялась много выше другой. Юноша еще никогда не видел ее такой.
– Ты сейчас страшно похожа на стреляющего из лука парфянина, – восторгаясь, сказал он. – Я видел на одной серебряной вазе.
Но не всегда так легко удавалось вырвать улыбку у печали, постоянно их подстерегавшей.
– Ты ли это, маленькая Тита?! Неужели это – ты?! – спрашивал юноша в самозабвении.
– Подними меня и не опускай, пока не скажу. Тогда узнаешь, – смеялась девушка, прижимая его голову к своему сердцу.
– О, как хотел бы я по его биению понять, что ты полюбила во мне! Скажи, маленькая Тита, за что ты любишь меня?
– За то, что ты глупенький маленький мальчик. Да разве об этом спрашивают! Люблю, потому что хочу любить!
– И всегда будешь хотеть?
– Опять ты гонишься за завтрашним днем! Ловишь то, чего нет.
Теперь они возвращались по берегу моря домой. Девушка достала из корзинки письмо, мгновенье подержала его перед глазами юноши – он успел заметить лишь незнакомый почерк да розовую печать – и бросила его в море.
– Вот видишь, как я обращаюсь со своим завтра. Даже не распечатала.
По тому, как дрогнуло плечо юноши, она поняла, что он готов был броситься за письмом в воду, но сдержался и даже ничего не спросил. Но на другой день его покрасневшие веки выдали, что он всю ночь глядел на звезды, хоть и не видел их.
Как-то раз в полнолуние, которое всегда будоражило девушку, наводя на нее то безмолвное оцепенение, то безумную веселость, речь зашла о философах и поэтах. Девушке пришло на ум, что неплохо было бы почитать что-нибудь вместе. Юноша растерянно уставился на нее.
– Что ты так испугался, миленький? – засмеялась Тита. – Или думаешь, что я хоть на минуту уступлю тебя этим заплесневелым старикам? Я просто думала, что ты кое-что расскажешь мне о них, чтоб я могла выдержать испытание, если августа вздумает спросить меня, о чем мы с тобой беседовали.
– Хоть в черепную коробку мне загляни, и тогда не найдешь ни одной философской мысли, – с облегчением улыбнулся юноша. – Впрочем, Эпиктета я все-таки иногда вспоминаю, но только из-за того, что он как-то сказал величайшую глупость.
– Ну-ка, ну-ка, Гранатовый Цветок, скажи мне!
– Лучше не запоминай! – возразил юноша. – Эпиктет сказал, что предпочтительней быть разумно несчастным, чем неразумно счастливым.
– Каждому философу нужно связать петлю на шею из его же бороды, – безжалостно решила Тита и с хохотом стала плясать вокруг юноши.
– А знаешь, кто мы с тобой?.. Счастливые безумцы!.. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля… Странный танец, правда? Это сирийские танцовщицы плясали раз, увеселяя моего отца. Говорят, так танцуют менады вокруг самого Вакха… Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Трам-там!
Локоны распущенных волос змеились вокруг ее лица, и казалось, не достает только тирса у нее в руке, чтобы в багряном свете поднимающейся из моря луны она стала настоящей вакханкой.
Над морем яркими искрами рассыпался метеор. Словно можно было услышать, как в морской воде зашипели его осколки. Девушка сразу как-то сникла, притихла.
– Вот, Гранатовый Цветок, так же прекрасно, с таким же совершенством хотела бы умереть и я! Чтобы пылинки от меня не осталось и чтобы люди, провожая меня взглядом в небытие, воскликнули бы: "Ах, как красиво!" А потом пусть никому в голову не приходит, что я была когда-то. Вот почему у меня никогда не будет ребенка!.. Нет, нет! Ты, Гранатовый Цветок, теперь помолчи! Завтра хоть побей меня, а сейчас отведи домой: я очень устала.
Плохое настроение не прошло у нее и на другой день. Она сказала, что будет гроза. В небе над Неаполем все время сверкала молния.
– Пойдем домой, – взяла она его под руку. – Я не хочу попасть под ливень.
– Да он еще далеко, – успокаивал ее Квинтипор. – К тому же здесь поблизости есть пещера. Правда, небольшая, но ты как раз уместишься, если оставишь мне наруже свою руку. Так что дождь не страшен.
– Я боюсь не дождя, а грома. А ты, сердечко мое, не боишься?
– Нет, – улыбнулся юноша. – Я люблю грозу. И хотел бы умереть от молнии.
Девушка сердито посмотрела на него.
– Если ты будешь говорить мне такие вещи, то скоро прочтешь в "Acta Diurna", что прелестная дочь божественного цезаря Галерия, не менее божественная госпожа Титанилла, принимая ванну, вскрыла себя вены.
Юноша остолбенел, словно в самом деле пораженный молнией. Госпожа? Почему всякий раз, как маленькая Тита берет его под руку, она говорит о себе, как о замужней?
– Да что с тобой, Гранатовый Цветок? – испуганно остановилась девушка.
– Ничего, госпожа, – хрипло отвечал юноша. – Я чувствую себя превосходно, госпожа… А почему ты спрашиваешь, госпожа?
– Ах, вот оно что! – кинулась она ему на шею. – Глупенький ты мой! Да ведь это просто пустая болтовня. И вены мои целы. Послушай сам, как кровь кипит в руках, которые обнимают тебя!
– Да, да, госпожа. Все как надо, госпожа. Я хорошо знаю, что я всего-навсего раб, и мне не полагается красивой смерти. Мне прилична только веревка.
Он показал на дикую грушу, под которой они стояли. Девушка тоже подняла глаза.
– Ну, эта вполне надежна: выдержит нас обоих, – спокойно промолвила она и, отпустив руку юноши, озорно подпрыгнула и повисла на ветке.
Но Квинтипор уже катился вниз по каменному склону. А когда Тита с криком бросилась за ним, он стоял, расставив ноги и протянув к девушке руки.
– Все в порядке, – сказал он, ощупывая свою ногу. – А жаль… Погоди-ка. Слава богам, я, кажется, все-таки ушиб правую ногу. И теперь, маленькая Тита, мне придется сильней опираться на тебя.
31
На другой день у Квинтипора разболелась лодыжка, о чем он, конечно, помалкивал. Но нога явно волочилась. Трулла бралась вылечить ее подергиванием и заклинаниями, но юноша не хотел даже слышать об этом. А Титанилла возражала против его намерения доковылять до лавки, чтоб купить себе трость.
– Можно послать любого невольника.
– В том-то и дело, что нельзя, – заупрямился Квинтипор. – Ведь даже семеро греческих мудрецов и те согласны, что каждый должен выбирать себе подругу сам.
– Этот мальчик начинает мне нравиться, – стала подымать его насмех Титанилла. – Я и не подозревала, что у него столько выдержки и силы воли. Если так будет продолжаться, скоро из него получится настоящий мужчина. А все-таки нельзя отпускать ребенка одного. Во-первых, он может потеряться в людской толчее, которая подымается на улицах Байи в восемь утра. Во-вторых, в лавке его непременно надуют. В-третьих, не имея опоры, он, того и гляди, захромает и на другую ногу. В-четвертых, если он пойдет один, то долго не вернется. Итак, дитя мое, ты или пойдешь со мной, или вовсе никуда не пойдешь!
Сначала они шли неуверенно, по крайней мере – он. Оглядываясь по сторонам, он то и дело вырывал свою руку из ее руки.
– Ну, здесь, маленькая Тита, уже нельзя. Вдруг кто-нибудь увидит! – наконец, заявил он.
– Ой, как мне стыдно, Гранатовый Цветок, что ты такой трусишка, – схватила она вырывающуюся руку юноши и второй рукой. – Господину магистру зазорно появляться в обществе ничтожной служанки? Знай я это заранее, я, конечно, не надела бы Труллину накидку, а потихоньку достала бы из гардероба императрицы порфиру.
– Не смейся, пожалуйста, маленькая Тита. Ведь ты прекрасно знаешь, что я боюсь не за себя, а за тебя. Что ты сказала бы, если б тебя снова увидел со мной какой-нибудь Трико?..
Девушка рывком притянула к себе юношу и поцеловала его в губы, видимо, считая своим долгом наградить его таким способом прямо на байиском рынке.
– Вот что я сказала бы! Понятно? Неужели ты до сих пор не знаешь, что я – дикая нобилиссима? Не советую тебе, дорогой мой, бояться за меня! Если ты и теперь не веришь, что делать это нет просто никакого смысла, я сейчас же втащу тебя на алтарь и расцелую прямо на глазах у императоров. Пусть у всех, кому это не понравится, повылезут глаза на лоб!
Посреди рынка возвышался алтарь из белого мрамора с надписью: "Богам". В это обозначение каждый вкладывал свое. На мировом курорте не представлялось возможным индивидуализировать даже удовлетворение религиозных запросов… По обе стороны алтаря, друг против друга, стояли позолоченные гермы Диоклетиана и Максимиана. Между камнями подножья пробивалась зеленая травка, которую щипали сбежавшие из окрестных вилл цесарки. Никто не мешал им в этом занятии. Байи только просыпались. Ослы лактуриев, нагруженные бадьями с молоком, наполняли рыночную площадь звоном своих колокольчиков; в термы спешили всевозможные мастера косметики: обыкновенные цирюльники; депиляторы, удалявшие волосяной покров мазями; алинилы, делавшие то же самое с помощью пинцетов; специалисты по уходу за кожей вымоченным в молоке хлебным мякишем и трактаторы обоего пола, весьма искусные в массаже ожиревших органов.
Лавки только что начали открываться. У одной уже стоял хозяин, видимо, готовясь зазывать покупателей; а пока, моргая на солнце глазами без ресниц, он старался с утра хорошенько прочихаться.
– Может, у него найдется? – остановилась в нерешительности Тита.
Чихающий тотчас же отвратил прищуренные глаза свои от солнца и посвятил их обожанию Титы.
– Заходи, матрона! И муж пускай зайдет. Ты будешь выбирать, а он – платить, – с развязным добродушием позвал он и юркнул в узкую дверь, чтоб, отодвинув несколько ящиков, открыть доступ в свою нору.
Тита ущипнула юношу за руку.
– Ты слышал? Матрона! Что скажешь, миленький? Дорогой мой супруг!
Юноша почувствовал, что только ради этого мгновенья стоило родиться на свет. И, если б не Тита, он заплатил бы золотом за толстую вишневую палку с кривой ручкой. Глаза лавочника и без ресниц легко распознали шитое белыми нитками, и он без умолку расхваливал "матроне" лучшее мыло на бобовой муке, ароматнейшие ягоды ладанника, чистейшее бегеновое масло. Или старался навязать молодой паре дешевенькие байиские сувениры – аквилейские вазы очень дурной работы, которые он выдавал за александрийские, несмотря на то, что на них были изображены байиские достопримечательности: маяк, Нероново озеро, устричные ряды, лесной пейзаж.
– Не есть мне больше в Путеолах кровяной колбасы, если я не продал вчера три таких вазы самой императрице!
Взгляды их на мгновение встретились: такой вздор невозможно слушать без смеха! Чтоб как-то объяснить причину их веселья, Тита спросила лавочника:
– Наверно, у тебя тоже найдется эта знаменитая кровяная колбаса? Тогда я бы охотно пришла к тебе в гости вместе с мужем.
Большего лавочнику не требовалось. Он поклялся Геркулесом, что на Олимпе не едят такой колбасы, как в Путеолах. Но есть ее нужно именно в Путеолах и только в таверне "Маслина", потому что только там подают копченое вино, которым следует запивать кровяную колбасу. Вино там наливает сама хозяйка – копа, женщина настолько честная, что бояться за нее нужно лишь в одном отношении: если боги, хоть случайно, забредут к ней, то непременно возьмут ее к себе на Олимп виночерпием.
– Уж больно хвалишь ты эту самую копу, – лукаво заметила Тита.
– Да как же мне не хвалить ее! Ведь она – моя жена, – признался лавочник. – Мы и живем-то в Путеолах, а в Байях я только торгую летом вот в этой лавке. Клянусь Поллуксом, весь доход от таверны уходит на проклятую лавку, потому что покупатели здесь такие же бессердечные, как ты, матрона. Купите хоть эту шляпу. Твой муженек будет в ней в семь раз красивее.
Торговец достал полотняную шляпу с широкими кожаными полями, какие обычно носят рыбаки.
– Ты знаешь, милый муженек, что я подумала? Если б у тебя не болела нога, я сказала бы: пойдем в Путеолы, посмотрим, на что годится эта самая кровяная колбаса. Тогда можно было бы купить и шляпу, превращающую любого человека в красавца.
"Муженек" готов был хоть через Везувий перепрыгнуть, и, принимая во внимание, как он был счастлив, можно думать, что это бы ему, наверно, удалось. Однако лавочник предупредил его. Зеленной тележке, на которой он утром приехал, нужно бы уже возвращаться в Путеолы, но сейчас нет возницы. Дело в том, что слуге своему, исполнявшему также обязанности возницы, хозяин, когда тот подметал пол, нечаянно оторвал ухо. Правда, от этого лавочник не потерпел убытка, так как слуга этот – его собственный сын, но ухо придется все-таки пришить на прежнее место: нельзя же парнишке явиться пред лицо несравненной копы без уха! Но если господа возьмутся сами управлять мулом и оставят небольшой залог, то тележка в их распоряжении.
Конечно, они взялись: ведь их было двое. Взвизгнув от счастья, Тита нахлобучила на свои пышные черные волосы широкополую шляпу, заявив при этом, что она гораздо больше нуждается в приумножении красоты, чем Гранатовый Цветок. Юноша не возражал, хотя бы потому, что низко опущенные поля делали нобилиссиму еще более неузнаваемой, чем накидка Труллы. Но его сильно пугала задача править мулом.
– А тебе, маленькая Тита, приходилось когда-нибудь править мулом?
– Нет. Но я раз падала с мула. А ты?
– Я тоже не знаю, как править, – растерянно отвечал юноша. – Как же нам быть?
Девушка расхохоталась.
– Ты опять нарушаешь закон, Гранатовый Цветок?! Опять хочешь проникнуть в тайны будущего? Уверься, наконец, что ни с одним из нас не случится никакой беды, пока мы держимся за руки.
И действительно, они благополучно прибыли в Путеолы. Не зря всю дорогу юноша ни на секунду не отпускал рук девушки. Зато часто опускал поводья. Но мул оказался старым, спокойным животным и нисколько не смущался тем, что возницей его был Эрот, погоняющий вместо хлыста веткой гиацинта.
В полдень они уже подъехали к "Маслине". Герб фирмы был гораздо больше двери, над которой он висел. Маленький Меркурий с маленьким Аполлоном высоко поднимали гигантскую маслину с надписью: "Путник, остановись: здесь, в придачу к вкусному обеду, Меркурий обещает тебе дешевизну, Аполлон – здоровье, а Септуманий – учтивое обращение".
Маленькая таверна была полна едкого дыма от горящей в углу виноградной лозы и чада от жарящейся в жиру кровяной, а на решетке – обыкновенной колбасы. Однако ни запах пищи, просачивающийся сквозь щели в двери, ни обещания двух богов не соблазняли достаточного количества смертных. У вежливого Септумания, вынужденного держать в Байях лавку, срывая свою досаду на собственном сыне, было лишь трое гостей. Правда, эти трое шумели так, что с избытком хватило бы на шестерых: беседу их было слышно уже с улицы. При появлении новых посетителей они притихли и стали рассматривать пришельцев с обычной в таких местах подозрительностью.
Квинтипор и Титанилла прошли в угол – к столу, возле которого стоял на подставке оловянный Вакх, по веселой физиономии которого не трудно было догадаться, что бог обожал копченое вино. У стойки дремала сгорбленная старушка, на коленях у которой мурлыкал кот.
– А вот это твой товарищ по работе, о богоизбранный виночерпий, – шепотом подтрунила девушка. – Готова поручиться, что ее зовут Септуманой.
Ее действительно звали так. Она, видимо, обладала очень тонким слухом, так как даже сквозь дремоту расслышала свое имя.