– Да, да. Что вам надо? – не поднимаясь с места, отозвалась она, очевидно считая, что учтивость на гербе у входа обещана лишь Септуманием.
Девушка подошла к старухе и прощебетала, зачем и как они приехали. Привели из Байи тележку и хотели бы теперь пообедать. В Байях только и говорят что о превосходной кухне "Маслины".
– Ладно, ладно, – проворчала несравненная копа, – но с каких это пор ты знаешь моего мужа?
– Да уж больше двух лет! – любезно улыбнулась Тита, чтобы хоть лестью завоевать благосклонный прием.
В ответ послышалось злобное шипение. Кошка в испуге соскочила с колен хозяйки.
– Вот как? Больше двух лет?! Чтоб ты, ленивый пес, наконец, сломал себе шею!.. Но неужто у этого старого осла не нашлось хоть капли ума, чтоб не доверять тележку первому встречному. А почему мой сын не приехал?
– Он не мог. Его там как раз прихорашивали, – с невинным выражением отвечала Тита.
– Кто это? – гневно вспыхнули глаза копы. – Кто прихорашивал моего сына?!
– Его любезный папаша, – улыбнулась Тита. – Но, моя милая, может быть, ты все-таки сжалишься над нами. Мой муж умирает с голоду.
– А что подать твоему мужу? Ботулу или томакулу?
Но Титу сбить с толку было невозможно. Не зная ни одного из названных блюд, она заказала оба. Это сразу смягчило старуху. Она сама подошла к очагу, отстранив совсем раздетого и обливающегося потом повара, положила на деревянную тарелку одну кровяную и одну обыкновенную колбасу, пожирней.
– Вот вам и ботула и томакула… Вина?
– Да, копченого. Один коший, – распорядился Квинтипор.
– Нет, два! – поправила Тита, пожимая под столом руку юноши. – А бокал один!
В доказательство того, что ее супружеская душа снова пришла в равновесие, копа попробовала выдавить улыбку.
– Видать, вы молодожены!.. Да освятит ваше ложе богиня Таеда!
Колени их вдруг встретились, хотя про эту богиню они еще ни разу не слышали.
Пища им понравилась, но ели они немного. Вино убывало у них гораздо быстрее: пить можно было, не разнимая рук и не сводя друг с друга глаз. Ни на кого, кроме как друг на друга, они не обращали ни малейшего внимания. До них тоже никому не было дела. Трое прежних посетителей продолжали свою беседу. Теперь к этим троим подсела и копа. Она говорила больше других. Из ее слов Квинтипор с Титаниллой без особого интереса узнали, что один гость, – моряк, другой – кожемяка, третий – лесоруб…
– Ну, съешь еще хоть кусочек, – потчевала девушка юношу. – Ведь ты почти ничего не ел.
– Не настаивай, маленькая Тита, а то я твои пальчики съем.
– Но ведь если на столе останется столько еды, эта ведьма обидится и нас самих на колбасу изрубит, – смеялась Тита.
– Ну, это легко исправить. Кис-кис-кис.
Кошка побежала было к ним, но остановилась шагах в трех, внимательно разглядывая странных посетителей.
– Поди, поди сюда! – подбодрил ее юноша, бросив под скамью несколько кусочков колбасы.
Копа громко взвизгнула.
– Клянусь головой Юноны! Я готова своими руками нарубить из них кровяной колбасы!
– Слышишь? – испуганно прошептала Тита. – Я тебе говорила…
Они волей-неволей стали прислушиваться к разговору.
– Уж я бы показала их богу, попади он хоть раз мне в руки! Я б ему все патлы выдрала, как муженьку своему, когда узнала, что ему тоже захотелось в безбожники! Ну и приволокла его за волосы – к доброму старому Латерану, покровителю очага.
– Ах, вот оно что! – захохотал лесоруб. – А мне Септуманий толковал, что так рано полысел из-за слуг.
– Чего гогочешь? – набросилась на него копа. – Ты сам, гляжу я, безбожник!
Лесоруб испуганно оглянулся.
– Ну, ты, копа, не ерунди. Ведь это нынче может головы стоить.
– Струхнул! То-то! – продолжала бушевать старуха. – А только я спорить готова, что ты хоть и лесоруб, а не знаешь, как покровителя твоего ремесла звать.
Лесоруб смущенно щипал свои лохматые усы.
– В жизни не слыхал, что у лесорубов свой бог есть.
– Оттого и гибнет мир, что люди даже имена богов позабыли. Бога лесорубов звали прежде Путой. Ну, а знаете ли вы, что в наше время у дверной пятки и то был свой бог? И звали его Кардо. А бога порога – Лиментином. А богиню подпоясывания – Цинксией. А богиню помазания – Унксией. Я вот знаю, что когда мой сын ходить учился, ему две богини помогали. Когда он от меня шел, его Абеона оберегала, а когда возвращался ко мне, Адеона под мышки поддерживала. А теперь? Сама императрица, поди, ничего о них не слыхала. Немного найдешь во всей империи таких женщин, как я!
Ударив себя костлявым кулаком в иссохшую грудь, старуха окинула всю компанию горделивым взглядом.
Тут заговорил кожемяка, молодой, но уже лысеющий человек с зеленоватым лицом и глухим голосом. Каждую фразу он сопровождал движением рук, как бы полоская кожу в чану.
– Посмотрите на меня. Я – из рода Манлиев. Предки мои были верховными жрецами, консулами, полководцами. Отец – проконсулом, хоть умер совсем молодым. Матери моей в наследство дома, земли, невольников оставил. И меня. А она перешла в христианство, рабов своих тоже окрестила, дала им вольную, землю между ними разделила, а деньги от продажи домов отдала попам, чтоб на эти деньги нищих кормить. А мне вот пришлось кожемякой стать только потому, что матушке моей, видите ли, больно захотелось в святые.
Бледное лицо его раскраснелось, голос, до тех пор плаксивый, окреп от гнева; он с силой ударил кулаком по столу так, что стаканы задребезжали.
Моряк, судя по седине в волосах и лохматой бороде, самый старший среди них, примирительно взял его за руку.
– Не сердись, брат. Может, и меня кормили на твои деньги. Я после кораблекрушения долго жил милостыней в Риме. Услыхал, будто безбожники нищим помогают, и пошел к ним. Надо сказать, что так поступали господа и почище меня. Я со многими ел из одной чашки. Два года прожил я божьим подаянием, сестры нас очень любили, и я, может, не ушел бы от них, кабы не испугался гонений. Решил – лучше уж живот пустой, чем голова долой. Ну, разве я не прав, брат?
Кожемяка, плотно сжав губы, молчал. А лесоруб откровенно одобрил речь морехода.
– Ясное дело, прав. Я тоже всегда говорю: уж коли рубить, так лучше палец, чем всю ногу напрочь. Ну, ну, рассказывай дальше, брат!
Моряк, ободренный, продолжал:
– Что бы там ни говорили, а не такие уж плохие люди эти безбожники. Два года кормили-поили меня, ничего за это не требуя: нужно было только молиться да петь вместе с ними. Однако давайте почествуем Вакха, хоть тут это стоит денег!
Он протянул стакан в сторону оловянного кумира. Выпили и остальные. Лесоруб провел рукой по своим усам.
– А что это были за молитвы? – полюбопытствовал он.
– Ну, уж этого не знаю. Конечно, я бы тебе сказал, но я и тогда не больно понимал, что в них говорится.
Копа оперлась локтями на стол.
– Ты о каких-то сестрах толковал, – строго заглянула она в глаза морехода. – Какие они есть? Я об этих самых сестрах чудные вещи слыхала.
Моряк, подстрекаемый вином и чувством справедливости, заговорил быстро, горячо:
– Скажу я тебе так: кто про них недоброе рассказывает, тот просто врет. Говорю как есть: врет, да и только! Они все – святые. Никто из них не то чтоб что-нибудь непотребное сделать, – черного слова ни за что не скажут.
Вдруг лицо его посветлело, и он обратился к лесорубу.
– Вспомнил! Правда, не молитва это, а вроде того. Они называют это "чтением от Писания". Любопытней всякой молитвы. Всего раз и читали-то, а я маленько запомнил. Погоди, погоди, сейчас… Словом, живот у девушки – как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами… И еще: цветок пребывал у грудей ее… Как же это?.. Погоди, сейчас вспомню.
Разморенный винными парами, он пытался хоть как-то связать отдельные отрывки из "Песни песней". Но только Квинтипор с Титой, крепко держась за руки, внимательно слушали, что у него получается. Остальные начали позевывать. Тут очень кстати открылась дверь, и в таверну вошел высокий, краснолицый и широкоплечий мужчина. Короткая холстяная туника, оставлявшая ноги ниже колен открытыми, подпоясана широким кожаным ремнем, служившим вместе с тем и карманом; башмаки с толстыми подошвами покрыты изрядным слоем пыли. За плечами у вошедшего был пустой кожаный мешок.
– А, Цимессор! Как твои дела? – первой заговорила копа со старым знакомым. – На сколько конгиев нынче заработал?
– Ни на один, – раздраженно кинул он, швыряя мешок на пол. – Видно, придется бросать ремесло.
– Да что ты! – всплеснула руками копа. – Неужто все христиане сгинули?
– Как бы не так. Теперь их еще больше, чем было! – с досадой махнул рукой Цимессор. – То-то и беда: каждый казненный рождает десяток новых. Повсюду пришлось заменить пожилых палачей молодыми: старые не справляются.
– Да тебе-то что? – недоумевала копа, предлагая ожесточенному неудачей человеку место рядом с собой.
И даже по дружбе бесплатно налила ему вина.
– Сейчас расскажу все, Септумана. Тут прятать нечего. Дело торговое. Пускай и другие послушают.
Цимессор был ароматорием в Неаполе, но наряду с целебными травами и пряностями торговал также разными чудотворными средствами: у него можно было купить кровь дракона, которая, будучи подмешанной к питью влюбленных, крепко ссорила их, или кусочек яшмы с тайнописью, который, если привязать его к бедру роженицы, значительно облегчал роды. Для избавления от страха нужно было носить на шее вырезанного из осины зайчика. Против опухания ног помогал засыпанный в сандалии порошок из толченой африканской стоножки; корка выловленного в мае Венерина ушка обеспечивала успех в игре в кости, а смоченный слюной бешеной собаки гагат приносил удачу на охоте. Нарасхват были пропитанные гадючьим ядом черные асфальтовые катышки с Мертвого моря; их брали главным образом охотники за наследством: если ухитриться написать таким катышком на ладони богатого дядюшки или тетушки последнюю букву греческого алфавита омегу, то не позже как через месяц наследство – твое. И тройным весом золота платили за корень Сатира, гарантирующий владельцу любовные победы. Но наибольшим спросом пользовались веревки висельников и щепки от позорных столбов или распятий: они оберегали человека от внезапной смерти; а любая, самая ничтожная частица останков казненного устраняла все телесные недуги. С той поры как начались гонения на христиан, особой популярностью пользовались реликвии безбожников. Какую христианский бог ни вызывал к себе ненависть, даже самые отъявленные язычники не отрицали чудес, сотворенных им ради верующих в него. И самые ярые гонители старались достать что-нибудь, имеющее отношение к казненным безбожникам; это не представляло особых трудностей, поскольку жертв было достаточно, и палачи, свободно распоряжаясь трупами, продавали реликвии по весьма сходной цене.
Хитроумный Цимессор, пользовавшийся как торговец чудотворными средствами доброй репутацией, имел обширные связи в судах и, пользуясь ими, довольно быстро сосредоточил всю эту торговлю в своих руках, за что, впрочем, никто не стал относиться к нему презрительно. Скорее наоборот: все с уважением говорили о его находчивости и деловитости. Он договорился с неаполитанскими и римскими палачами; заручившись их обещаниями, предложил свои услуги самым богатым и знатным домам по части снабжения их подлинными реликвиями, и получил от своих клиентов крупные авансы. Но беда в том, что он слишком нашумел: христиане своевременно узнали о его страшном предприятии и успели сорвать всю операцию. Среди христиан тоже нашлись люди со связями в высших сферах; даже среди членов судов иные возмутились, узнав о гнусной спекуляции; и дело кончилось тем, что христиане сами начали выкупать драгоценные останки своих братьев: имущие вскладчину спасали от глумления даже трупы нищих.
– Я пропал, – скрежеща белыми и крепкими, как у волка, зубами, промолвил предприниматель. – Не то что костей, крови безбожников – и той не могу добыть ни капли. На аренах, в местах казней подстилают простыни и ковры, чтобы на землю не попало ни капли чудотворной жидкости, а палачей подкупают, чтоб они собирали кровь казненных в бутыли.
Он достал из широкого пояса косточку и бросил ее на стол.
– Я брал с собой мешок, и вот все, что мне удалось раздобыть за три дня неустанных хлопот.
– А что это? – спросила копа.
– Всего-навсего одна фаланга. Правда, от пальца главного святого. Какого-то дьякона. Говорят, был помощником римского епископа. Я сам видел, как его жарили на решетке. Ну и крепкий оказался парень – совсем ребенок еще. Ни звука, ни стона. Даже улыбался, будто на розах лежал. И совсем добродушно сказал ликтору, что пора, мол, переворачивать его на левый бок, потому что правый хорошо прожарился.
Никто из присутствующих не ужаснулся. Все внимательно разглядывали косточку, передавая ее из рук в руки; моряк сказал, что он хорошо помнит этого дьякона: он руководил раздачей милостыни; такой худенький, тонкокостный юноша… Лесоруб потер косточкой себе горло.
– Болит что-то. Любопытно, поможет или нет?
Септумана пощупала свои пальцы.
– Сколько тебе за нее, Цимессор?
– Нисколько! Это я себе купил. Для торговца, которого всюду подстерегают разбойники, вещь незаменимая.
– Да ты себе другую достанешь.
– Только не от главного святого! Нет, эта мне самому нужна: скоро ведь конец света.
– Откуда ты знаешь?! – испуганно уставились на него собеседники.
– Христиане говорят… И еще я слыхал, что в римском храме Марса прослезилась старая деревянная статуя Ромула, а в Пицене свинья принесла поросенка с ястребиными когтями.
Тита дернула Квинтипора за рукав.
– Пойдем отсюда, Гранатовый Цветок. Я боюсь!
Девушка смертельно побледнела и дрожала всем телом. Квинтипор повел ее под руку к выходу. Проходя мимо компании, он бросил золотую монету копе на стол.
– Моей жене плохо, – пояснил он.
– А будет еще хуже, – продолжал Цимессор свой трактат о конце света. – Хорошо тебе, Септумана, ты уже старая, до этого не доживешь…
Когда они вышли, Тита повисла на шее юноши, несмотря на то, что на улице было много народа: таверна была на набережной.
– Гранатовый Цветок, вернись туда!
– Зачем, маленькая Тита?
– Купи мне ту косточку!
– Для чего она тебе?
– Я очень боюсь!
– Чего, маленькая Тита?
– Конца света… и смерти тоже. Я ведь вовсе не смелая, только притворяюсь храброй. Ты же знаешь, я даже луны боюсь, у нее такое желтое, мертвое лицо… Я не хочу, не хочу умирать!
Квинтипор крепко обнял ее и отвел в тихий переулок: на набережной уже начали было собираться зеваки. А здесь снова заныла нога, и юноша спохватился, что оставил свою палку в таверне. Он усадил девушку на каменную скамью.
– Подожди меня здесь, маленькая Тита.
– А ты купишь, Гранатовый Цветок?
– Куплю, маленькая Тита.
Через несколько минут его трость уже стучала по булыжной мостовой. Идти стало совсем легко. Девушка с надеждой бросилась ему навстречу.
– Купил?
– Нет, маленькая Тита; он уже ушел, и никто не знает куда.
– Тогда мне придется умереть, Гранатовый Цветок, – опустив голову, печально промолвила девушка.
– Разве ты уже не любишь меня, маленькая Тита? – одной рукой обнимая девушку, спросил Квинтипор. – Опирайся на меня смелей: палка крепкая, выдержит.
Они стали медленно спускаться вниз по улице. Квинтипор почувствовал, что девушка опять дрожит.
– Почему ты не отвечаешь, маленькая Тита? Значит, не любишь, коли собираешься умереть?
– Потому я и должна умереть, что люблю. Боюсь, со мной случится что-то ужасное. Потому мне и нужна косточка того безбожника.
Они вышли в открытое поле, на зеленой поверхности которого, как на море, золотыми островками желтели густые метелки чистотела, трепещущие при малейшем дуновении ветра.
– Не бойся, маленькая Тита. Ведь ты сама сказала, что пока мы держимся за руки, никакая беда нам не страшна, – наклонился он к девушке.
– А если нам нельзя будет держаться за руки? И я окажусь одна? И тогда-то разразится беда?
– Как только я узнаю о грозящей тебе опасности, так сразу достану тебе не то что косточку, а целого мученика.
– Главного?
– Да, главного.
– Спасибо тебе, Гранатовый Цветок! Уж он-то сотворит со мной чудо. Правда?
Две руки обвились вокруг его шеи. Никогда еще лицо ее не светилось такой кротостью, чистотой и детской невинностью. "И как раз теперь, – подумал юноша, – я вынужден обнимать ее одной рукой?" Он швырнул палку в сторону, и она утонула где-то далеко в траве.
– А ты уже совершила чудо со мной!
Он подхватил девушку на руки и понес ее, словно маленького ребенка.
– Я донесу тебя до самого дома, маленькая Тита.
– Неси! – уткнулась она лицом ему в грудь.
Некоторое время она молчала. Может быть, задремала даже. Потом начала спокойным, отдохнувшим голосом:
– Пусти меня! Сорви мне цветок. Вон из тех, желтых. Только один – больше не надо… Спасибо. Как он называется?
– Не знаю, маленькая Тита.
– Тогда сам придумай ему имя.
– Может быть, локон Венеры?.. Нет, это не годится: у тебя волосы черные… Скажи, маленькая Тита, какого цвета твое одеяло?
Она даже засмеялась: оказывается, Гранатовый Цветок умеет лукавить. Притворяется, что не знает. Будто не целовал его!
– Желтое.
– Так пусть этот цветок называется одеялом Венеры!
– Хорошо. А теперь давай вернемся в город и поищем тележку. Солнце скоро сядет на гору. До Байи далеко, а тот скупщик костей говорил, что в этих местах бывают разбойники.
В тележке они сидели, обнявшись ласково, словно брат с сестрой.
– Скажи, ты когда-нибудь вспоминаешь о богах, маленькая Тита?
– Да. Когда гром гремит… А ты?
– Я? Когда думаю о тебе.
– Надеюсь, в эти минуты боги довольны тобой?
– А молиться… ты молишься?
– Ты предлагаешь странные вопросы, Гранатовый Цветок! Еще никто не задавал мне таких. Да, молюсь.
– Какому божеству?
– Не знаю, каким она стала.
– Кто?
– Моя мама. Мне все время кажется, что именно она оберегает меня. Вот я и молюсь ей.
– О чем же твои молитвы?
– Мне неловко… Ты, наверное, найдешь их ребяческими. Я молю ее: "Сделай так, чтоб я была доброй ко всем, кого люблю, и чтобы все были добры ко мне!"
– Запиши мне свою молитву.
– На что тебе?
– Я буду молиться теми же словами, что и ты… Ты молишься по утрам?
– Нет, по вечерам. Как только появится звезда… Но уж тогда, где бы я ни находилась, я обязательно смотрю на нее и молюсь.
– Что это за звезда?