11. Мятежники, мешки и головы
В истории Оттоманской империи бывали свои "емельки пугачевы" – с той лишь разницей, что наши родные Емельяны, поднимая народный бунт, не надеялись стать губернаторами или придворными шталмейстерами. Зато вот турецкие бунтари, как следует пошумев, прекращали стрельбу, если от султана поступало обещание сделать их двух – или трехбунчужным пашой.
Селим III был еще ребенком, когда отец поучал его:
– Сначала я посылаю мятежнику красивый шнурок, чтоб он догадался повеситься. Если шнурок отвергнут, я шлю ему грозный фирман (указ) о том, что мятежник объявлен "фирманлы" – заслуживающим казни. Если и это не помогает, тогда надо послать бунчук – и преступник, мой враг, делается пашой, сразу начиная собирать для меня дань с жителей пашалыка...
В полдень у ворот дворца Топ-Капу спешились усталые всадники, сбросили с седел мешки (каждый "мешок" – 500 пиастров), и сказали стражам дворца, что привезли налоги, собранные в болгарском Рушуке местным пашой Терсенекли-оглу.
– Воды... побольше воды, – просили они.
Сброшенные наземь мешки дымились, ибо в долгом пути монеты сделались раскаленными от постоянного трения. Гонцы выплеснули на них воду из ведер, и мешки по-гадючьи шипели, медленно остывая. Но один мешок поливать не стали.
– Это от разградского аяна Мустафы Байрактара, который шлет к Порогу Счастья султана головы местных разбойников.
Бостанджи-баши (начальник дворцового караула) велел мешки с пиастрами сразу тащить в казну – для учета.
– А головы кирджали вытряхнуть во дворе Сераля, чтобы гуляющие усладились картиною справедливости нашего султана, да продлит Аллах его безмятежные дни...
Если угнетенные народы Турции стремились к самостоятельности, то и турецкие паши, посланные управлять ими, желали бы выйти из подчинения султана. Налоги с жителей они собирали исправно, даже цыганы – уж на что проворный народ! – и те не могли убежать от поборов. Но "мешки" с пиастрами не всегда разгружались в султанской казне!
Иные из пашей относились к метрополии даже враждебно, и Селим III, чтобы выбить из них налоги, посылал войска для их устрашения. Мало того, в необъятных турецких владениях никогда не затихала межусобная война. Один паша воевал с соседним, чтобы ограбить жителей его пашалыка, война в таких случаях шла жестокая, с пушечным боем, со взятием пленных и с казнями, – все это было столь же дико и нелепо, как если бы в России губернатор Рязани напал на Тамбов, желая его разграбить, а московский генерал-губернатор пленил бы губернатора тульского...
Думая о пустой казне, Селим вспоминал поговорку нищих:
– Чашка моя давно пуста, но я целую ее в уста...
* * *
Турция была разделена на провинции, в которых хозяйничали или те, кого поставил султан, или те, кто сам себя назначил, а султану приходилось мириться с самозванцами. Напомню читателю: если паша управлял пашалыком, который можно сравнить с областью или губернией, то аяны, пашам подчиненные, властвовали в аянлыках, которые можно сравнить с русскими уездами.
Жестокая централизация власти, дабы все нити управления государством сходились во дворце Топ-Капу на Босфоре, – вот к чему стремился Селим III, из-под "Ворот Блаженства" наблюдавший, как могучая империя Османов расползается, словно дурная квашня, и в этой империи немало таких вилайетов, где его имя жители даже не поминают...
– Что слышно из Албании? – спросил он у визиря.
– Али-паша-Тепелен совсем взбесился, и в албанской Янине, сидя на груде черепов, принимал офицеров генерала Бонапарта, угощая их кофе. Али напал на Химару и вырезал там всех жителей, а тех, что укрылись в костеле, он взорвал вместе с храмом.
Разговор шел о человеке, наводнившем Албанию ужасами, но зато оставшемся памятным Европе по той причине, что его воспели Байрон и Дюма. Янинский владыка Али-паша, родом из албанской деревни Тепелена, смолоду грабил путников на дорогах. Теперь же присвоил земли в Албании, Эпире и Фессалии, у него была армия, приученная им не жрать по три дня, и много пушек, стрелявших отрубленными головами пленных. Но самое удивительное, что генерал Бонапарт, уже ставший мужем Жозефины Богарнэ, просил у янинского деспота отдать ему в жены свою дочку, а паша соглашался отдать всех.
– Бонапарт, – посмеялся Селим, – так настойчиво залезает в мусульманские пределы, что, наверное, не откажется, если мой великий шейх-уль-ислам сделает ему обрезание в мечети...
В султане говорило сильное раздражение – этот корсиканец, выгнавший из Тулона испанцев с англичанами, теперь, кажется, вознамерился потеснить на Балканах его, самого султана. Или паша из Тепелены просто издевается над ним, над султаном! Селим уже не раз слал в Янину своих палачей с фирманом, разрешающим отрубить Али-паше голову. Но Али-паша каждый раз успевал отрубить головы гостям на минуту раньше, нежели они успевали ему представиться... Селим III сказал:
– Бонапарт, залезая на Балканы, решил кататься на муравье, держа при этом на руках такого злобного крокодила, каков наш Али из Янины. Но узлы нашего ковра перепутались: аяны воюют со своими пашами, а паши не подчиняются мне, султану...
Опасения подтверждались: французские агенты Бонапарта были замечены уже на Дунае – в крепости Видина, за фортами которой засел янычар Пазван-оглу, там он собрал войско, чеканил свою монету, грабил местных жителей, от его исступленных набегов страдали Сербия и Валахия. Но даже не это смущало султана:
– Пазван-оглу, – сказал он Кочубею, заведомо уверенный, что его слова украсят первую же реляцию для Петербурга, – сделал из Видина оплот для всех, кто недоволен моими реформами, и теперь, связанный союзом с Бонапартом, он угрожает мне походом на мою столицу... Сколько у меня развелось петухов, и у каждого – своя мусорная куча!
Кочубей ответил, что слухами о военной мощи Пазван-оглу не следует утруждать величавое спокойствие души султана.
На это Селим отвечал послу со знанием дела:
– Но в Видин сбегаются не только разбойники-кирджали, к Пазван-оглу бегут и мои янычары, ненавидящие меня за создание в Левенде батальонов "низам-и-джедид"... Вы очень нравитесь моей сестре султанше Эсмэ, – неожиданно заключил Селим.
Кочубей учтиво благодарил, торопливо заведя речь о кирджали. Русский посол – по его словам – не мог понять, каковы социальные причины, заставляющие турка из Анатолии или болгарина из Румелии объединяться в единую шайку, в которой все становились равны, независимо от религии и национальности. Кирджали, жившие исключительно грабежами, золотом расшивали свои куртки, ели они на золоте, возили за собой толпы женщин (гевенди), которые седлали для мужчин коней, а после боя играли им на гитарах...
– Не следует удивляться, – сказал Селим. – Ясский мир, да будут его условия благоприятны Аллаху, оставил без дела множество людей, которым я попросту не способен выплатить жалованье за все те ужасные годы, проведенные ими на войне... Если вам, франкам, плохо живется на родине, вы уезжаете в Америку, а мои турки, если им плохо, убегают в шайки разбойников...
Кочубей не мог не почувствовать, что Селим III искренен, что он действительно озабочен желанием сделать жизнь страны спокойнее и благополучнее, но... как? Что может сделать султан, если даже в его же гареме главный евнух (кызлар-агаси – "начальник девушек") связан с Али-пашой Тепененом, который шлет ему сразу тысячу мешков с пиастрами...
На пристани в Галате, выбравшись из шаткого каика, Кочубей нечаянно встретил французского посла Рюффена. Хотел было молча откланяться "коллеге", но все-таки задержался.
– Милейший Рюффен, – сказал Кочубей, – жестокосердная политика разделяет нас, но я взываю к вашим не политическим, а человеческим чувствам... Стало известно, что едва генерал Жантильи высадился на Ионических островах, как сразу же посадил в тюрьму Корфу российского консула Загурского.
– Простите, об этом я не осведомлен.
– Но вы, – не отпускал его Кочубей, – наверное, достаточно осведомлены в том, что ваш же бравый генерал Жантильи, исполняя приказ парижской Директории, запретил грекам, населяющим острова Архипелага, даже переписываться с русскими... под страхом смертной казни, и несколько норфиотов уже расстреляны!
Поль Рюффен поспешно спрыгнул в каик, крикнув:
– Извините. Спешу. Меня ждут Сладкие Воды...
* * *
Али-паша из Янины, Пазван-оглу из Видина...
Эти мятежники бунтовали против Селима, желая лишь для себя славы и обогащения, а Селим все еще надеялся на "шнурок" и "бунчук", чтобы усмирить их, но зато султан испытал настоящую тревогу, когда в Стамбул прискакал гонец из Багдада:
– Славный Буюк-паша Сулейман взывает о помощи...
Родина волшебной сказки о "Тысяче и одной ночи", Багдад был главным городом турецкой Мессопотамии (будущая страна Ирак). Настоящий восточный Вавилон – арабы, турки, сирийцы, курды, евреи, персы, армяне и даже индусы. Багдад всегда казался пустым, словно вымер. С утра до вечера, спасаясь от невыносимой жары, жители укрывались в подвалах, а к ночи вылезали на крыши, спасаясь от духоты. Багдадом управлял Буюк-паша Сулейман, бывший раб – из грузин. Реис-эфенди принял от него гонца, и тот кричал, что Багдад дрожит в страхе:
– От Неджда, из песчаных пустынь Аравии, пришли на берега святого Евфрата кочевники, от которых пышет огнем неверия и кощунства, эти проклятые бедуины дерутся, как львы, а их жены, даже не скрывая лиц под чадрою, рычат, словно голодные тигрицы, озабоченные одним – осквернить святыни Багдада, обобрать драгоценности с могилы святого шейха Гилари, и даже евреи в ужасе, ибо в Багдаде могила их знаменитого пророка Иезекииля... Что делать нам, бедным и слабым?
...Кутузов еще раньше предупреждал Петербург, что в знойном пекле Аравийских пустынь скопилась гроза, молнии которой скоро просверкают и над Босфором, и над Нилом. Михаил Илларионович докладывал, что даже в Каире стали бояться, как бы из оазисов Аравии не явился новый халиф мусульманского мира, который заставит дрожать нынешнего халифа – Селима III.
Кутузову казалось, что государственный кризис Турции совпал с кризисом мусульманской религии, а бедуинов Аравии он, ничтоже сумнящеся, даже называл "якобинцами Востока".
Селим III пребывал в печали. От аравийского шейха Ваххаба возникло агрессивное учение "ваххабизма", а ваххабитов, которые уже ломятся в двери Багдада, не задушить дарственным шнурком, их никогда не задобрить великолепием бунчуков.
– Если этих безумцев, – сказал султан, – сразу не разгромить на берегах Евфрата, то эти сумасшедшие могут осквернить даже Мекку и Медину... Пусть гонец скачет обратно в Багдад и заверит Буюк-пашу, что отныне моя армия к его услугам...
Но турецкая армия Селима III была разбита ваххабитами и постыдно бежала. Кочевники пустынь сражались, как шайтаны, а их жены с бесстыдно открытыми лицами приветствовали вид крови на мужьях дикими воплями. Так начиналось вызревание того государства, тень от которого еще не легла на карты Востока, но которое теперь мы все знаем под именем "Саудовской Аравии".
Ваххабиты еще не раз потревожат наше воображение...
* * *
Виктор Павлович Кочубей, собираясь навестить Сладкие Воды, поправил кружевную пену жабо на груди, красуясь перед зеркалом. Николай Пизани услужливо протянул послу его шляпу.
– Конечно, – продолжал Кочубей, берясь за трость, – чего же иного можно ожидать от арабов, если каждый бедуин имеет при себе сразу два кошелька. В одном – просто деньги, а в другом – деньги, побывавшие в руках османлисов. Турок арабы считают "нечистыми", ибо с игом Османов арабы в полной мере вкусили не только тиранию, но узнали взятки, жестокости и обманы...
Кяатхане (Сладкие Воды Европы) – известное место гуляний – находилось в самой глубине Золотого Рога, здесь всегда царило оживление публики, важно гуляли арнауты-арбанцы с ятаганами за шелковыми кушаками, шлялись одетые по-европейски местные фанариоты, играли духовые оркестры, кондитеры громко нахваливали свои сладости, бегали продавцы холодной воды, подкрашенной розовым сиропом, крохотные ослики влекли по дорогам евнухов – красовались гаремные жены, кокетничавшие одними глазами, сами будучи закутаны с ног до головы в просторные белые балахоны, чтобы скрадывались очертания их фигур, – все это вдруг напомнило Кочубею столь непохожие гулянья петербуржцев на Островах невской столицы... Пизани, местный старожил и большой знаток сокровенных тайн турецкой столицы, вдруг зашептал:
– Уходите отсюда поскорее, прошу вас.
– В чем причина внезапного испуга? – удивился Кочубей.
– Разве вы сами не видите, что издали за вами уже давно следит эта страшная женщина... султанша Эсмэ. Уходите!
– Не понимаю, почему я должен ее бояться?
– Все расскажу в карете по дороге в посольство...
Что рассказал Пизани, об этом нетрудно догадаться.
В одной из французских книг, вчитываясь в описание Сладких Вод, я нашел фразу: "Султанша приезжала на это гульбище, и каждое приближение ее к мужчинам уподоблялось появлению хищного ястреба в стае мелких птиц". Пизани поведал, что однажды советник прусского посольства, молодой человек, уже приглашенный Эсмэ на свидание, в ту же ночь сел на корабль и отплыл на родину.
– Он поступил очень правильно, – рассказывал Пизани, – ибо редко какой мужчина возвращается живым из объятий султанши. Ей все дозволено! Если же мужчина не согласится на свидание, Эсмэ жестоко преследует его, и не успокоится до тех пор, пока его труп не вынесет волнами в Дарданеллы или к берегам Тавриды.
По дороге в посольство Кочубей долго молчал, вздыхая печально, потом непонятно к чему вспомнил русскую пословицу: "Ну, что ж! В каждой избушке свои игрушки".
– Кончится все анекдотом, – вдруг произнес Пизани.
– Так расскажите, – оживился посол, оглядывая в окнах кареты длинное строение турецкого арсенала. – Я не откажусь от минутного веселья, ибо на сердце у меня скребут кошки.
– Анекдот же таков, – мрачно сообщил Пизани. – Когда-нибудь лев сожрет мужа этой красавицы – капудан-пашу Кучук-Гуссейна, а Эсмэ станет самой богатой вдовой Турции, и тогда...
Коляску русского посла сильно встряхнуло на дорожном ухабе – от арсеналов Терсане лошади завернули в кварталы Пера.
В посольстве Кочубей разоблачался, чтобы побыть в халате. Он был еще молод, и потому ему хотелось продолжить разговор о женщинах, об их тусклой жизни в этой стране.
– Странная жизнь! – рассуждал он между делом. – Дикая и мало понятная. Тысячи молодых женщин умирают от тоски взаперти гаремов, выглядывая на улицу через узкие щели оконных жалюзи, иногда и умирают старухами, оставаясь девственны, а эта горбоносая Эсмэ вполне свободно охотится за мужчинами...
– Это еще не все, – досказал Пизани. – После первой бурной ночи она топит мужчин в Босфоре или утром их подвергают известной всем операции, чтобы Эсмэ осталась их последней женщиной в этом мире...
Эсмэ, презирая слишком крохотного мужа, любившего только льва (и спавшего с ним в обнимку), часто охотилась за молодыми и красивыми иностранцами. Но она еще не ведала, что всемогущий Аллах уже начертал ее судьбу на своих огненных скрижалях – и ей, султанше, первой женщине в Оттоманской империи, еще предстоит ползать в ногах у того грубого и беспощадного янычара из болгарского Разграда, который совсем недавно прислал в подарок ее брату-султану целый мешок отрубленных им голов.
Будем считать, что фрагменты этой главы впоследствии сольются воедино с главной темой моего повествования.
12. "Груша еще не созрела"
Император Павел I, вступив на престол, разослал русским послам в Европе особый циркуляр – для исполнения. В нем он высказал осуждение прежней материнской политики, доставшейся ему в наследство, его циркуляр был по сути дела ярким выражением нового курса политики русского кабинета.
Вчитайтесь сами: "Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 года, есть потому единственная в мире держава, которая находилась сорок лет в несчастном положении, истощая свое народонаселение. Человеколюбивое сердце Императора Павла не могло отказать любезным Его подданным о пренужном и желаемом ими отдохновении". При этом Павел I заверял союзников, что, прекращая всякие войны, он не перестанет "противиться французской Республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия".
Павел I отменил рекрутский набор, отозвал из морей свои эскадры. Однако, нейтралитет России соблюдался недолго.
– Меня, – стал поговаривать император, – беспокоит даже не сама республика, а некий Бонапарт, который в необузданной ретивости начинает действовать и рассуждать перед Европой от имени Директории, сиречь от имени всех французов...
Коалиция стран Европы распадалась, усталая от долгих и бесполезных войн против Франции, французы, торжествуя, всюду утверждали свои победы, передвигая границы государств, словно это были обветшалые деревенские заборы. Пожалуй, одна только Англия оставалась возмущена упрямством Франции, и в парламенте Питт недоумевал, почему эти паршивые республиканцы не желают жить и думать по тем рецептам, которые прописывает им мудрейший и респектабельный Лондон.
Кстати, Франция, доказав свою жизнестойкость и силу своих армий, начинала приобретать признание в мире, и потому упрямой Англии грозило политическое одиночество, а никакие оздоровительные "рецепты" благоразумия Питта не помогали... Тут я вынужден провозгласить старую банальную истину: "владычица морей" всегда по праву гордилась своим флотом!