* * *
После вопросов, связанных с пищеварением в касте янычар, мне, автору, как-то даже неловко возвращаться к выдвижению Бонапарта, который всю свою жизнь справедливо утверждал: "Как бы мало ни съел человек, все равно для него это будет очень много..."
Выдвижение его задержалось, но ему помог переворот.
Наши историки пишут, что Робеспьер сделал все для торжества революции, но, к сожалению, не уничтожил частную собственность, оттого, мол, и возник кризис якобинской диктатуры. Думаю, все было несколько иначе. Люди так устали ждать своей очереди на гильотину, что на гильотину оттащили самого Робеспьера – он был умерщвлен самими же якобинцами, желавшими сохранить свои головы. Таким образом, к власти пришли те люди, частную собственность которых Робеспьер не успел национализировать. Этот период французской истории мы привыкли называть термидором. Возник новый лозунг: "Революция против тирании!".
Между тем в Париже снова брались за оружие, чтобы штурмовать Тюильри, и "умеренным" грозила судьба якобинцев, на костях которых они весело отплясывали. Новоявленные "слуги народа" искали спасителя. Поль Баррас первым назвал имя Бонапарта, которого он с явным презрением именовал то "этот олух", то "корсиканский офицерик".
– Его сверстники-генералы, принесшие славу Франции, давно опередили его в чинах, и только Бонапарт остался в тени... Доставим же ему удобный случай, чтобы выдвинуться!
Выдвигая себя, Бонапарт выдвинул перед Тюильри пушки. Еще вчера "друг народа", сегодня он был готов ошпарить народ картечью. Если другие сомневались или сочувствовали восставшим, то Бонапарт сомнений не имел, а жалости к людям никогда не испытывал. Громом артиллерии он устроил кровавую баню: улицы мигом опустели, остались лежать только трупы... Одни Бонапарта проклинали, другие прославляли, но генерал начал отзываться о своих покровителях с пренебрежением.
– Или вы не знаете низость людей, окружающих меня? Придет день, когда мои покровители станут кланяться мне, счастливые от того, если я стану им покровительствовать...
Бонапарт стал дивизионным генералом!
Историки отметили: именно в этот период жизни почерк Бонапарта сделался неразборчивым, ибо неряшливость почерка – это признак всех великих, или мнящих себя таковыми. Но в карманах Бонапарта уже забренчало золото, и Жозефина Богарне удостоила его благосклонной улыбкой... Осенью 1795 года Конвент закончил свое омерзительное существование – во главе Франции утвердилась Директория, не менее омерзительная, а Баррас стал одним из директоров. Жозефина Богарне, бывшая его давней любовницей, уже надоела ему своими претензиями, и Баррас, чтобы разом избавиться от нее, стал уговаривать вдовицу на брак с Бонапартом. Но Жозефине совсем не хотелось менять всесильного любовника на мало привлекательного корсиканца, в будущем которого она не была уверена. Баррас настаивал на ее замужестве с Бонапартом, обещая сделать его командующим Итальянской армией:
– Подумайте! – внушал он. – Если вы не согласитесь стать генеральшей Бонапарт, вам предстоит стареть в звании вдовы Богарнэ.
Жозефина согласилась. Бонапарт срочно отбыл на юг.
Все силы Франции тогда были собраны против мощной армии Габсбургов, а Итальянская армия французов считалась самою захудалой: всего лишь 38 тысяч обнищавших голодранцев при 30 пушчонках.
Чем можно воодушевить этих усталых людей?
Бонапарт сказал им то, чего они давно ждали.
– Солдаты! – возвестил он. – Вас забывали кормить, вы почти раздеты. Вам всегда много обещали, но ничего не давали, кроме обещаний. Франция в большом долгу перед вами, и не знает, как с вами расплатиться. Ваш героизм делает вам честь, но одна только честь не приносит выгод. Вы дошли до такой степени нищеты, что оказались вынуждены продать даже свои карманные часы! Вы унижены тем, что за свершение подвигов вас награждают деревянными башмаками! Слушайте меня, солдаты... я ведь тоже солдат, и понимаю вас лучше, нежели понимали в Конвенте и в Директории. Я поведу вас в плодородные страны, где вы увидите волшебные и цветущие города, славные изобилием вина, женщин и мяса... Идите за мной, и вы обретете небывалые почести и неслыханные богатства!
Итальянская армия тронулась за ним... на Италию.
Джавахарлал Неру вынес моральный приговор этой речи Бонапарта, ставшей знаменитой: "Странная смесь революционного жаргона с обещанием грабежей и добычи!"
10. Опасный сосед
Дело военных историков – восторгаться тактикой маневренности Наполеона, совместным движением колонн и рассыпного строя, но мне желательно говорить совсем об ином...
Увы! Мы постыдно бедны "наполенианой"; у нас привыкли ссылаться лишь на двух почтенных авторов – Тарле или Манфред, Манфред или Тарле. При этом стараются не замечать, что эти авторы грешны затаенным "бонапартизмом", свое вольное или невольное преклонение перед Наполеоном они передавали и читателям их книг.
Между тем "наполениана", весьма обильная, еще до революции существовала в России, и она-то как раз никогда и не стояла на коленях перед корсиканским "гением". Но мы эту литературу отвергли и забыли, у нас никогда не переиздавались книги историков прошлого, объективные и даже беспощадные по отношению к личности диктатора, повинного не только перед нами, русскими, за чудовищный 1812 год, но виновного и перед народами всей Европы!
Человечество совсем не нуждается в подобных "гениях", которые с хладнокровным расчетом уничтожают миллионы человеческих судеб, передвигая границы государств по своему усмотрению, которые грабят и насилуют народы – и едино лишь ради того, чтобы насытить свое непомерное тщеславие, способное ради личных амбиций претендовать на роль "освободителя от тирании", чтобы самим безбожно тиранствовать... Нет, не нужны нам такие герои!
* * *
Не спорю, Бонапарт нашел верные слова для возбуждения в солдатах нужных ему эмоций, заранее указывая, что Италия отдается на разграбление. Но в обращениях к самим итальянцам Бонапарт возвещал, что на знаменах его армии горят яркие символы свободы, которую он и несет итальянцам, "чтобы разорвать постыдные цепи вашего рабства... Мы воюем не против вас, а только с тиранами!" Слова, слова, слова...
Италия была сказочно богата, переполненная сокровищами былых времен, но бедность итальянцев вошла в поговорку. Итальянцы всегда хранили свое единство, хотя страна и была разобщена – только южную часть "сапога" занимало обширное королевство Неаполитанское и Сицилийское, а все ее "голенище" было раздроблено на мелкие герцогства, княжества и церковные латифундии, венцом же всей Италии сверкала на севере древняя республика – город-сказка Венеция... Вот в эту мозаику, словно собранную из осколков феодальной давности, вдруг и вторгся Бонапарт, объявляя захваченные области "братскими республиками". Итальянцы торопливо сажали "деревья свободы", вокруг которых и отплясывали, радуясь.
Наверное, этим хилым саженцам расти бы и расти, если бы солдаты армии Бонапарта, голодные и ободранные, не помнили речь своего генерала. Из освободителей итальянцев они превратились в обычных убийц, мародеров, грабителей и насильников. Бонапарт, почуяв сопротивление итальянцев, отдавал вот такие братско-республиканские приказы:
– Каждого десятого пленного расстрелять, коменданта гарнизона повесить, город поджечь с четырех сторон, но прежде отдать на разграбление моим голодранцам... Исполняйте!
Командующий армией, он не отставал от своих солдат, облагая города непомерными контрибуциями, а парижская Директория получала от него картины из музеев, реликвии церквей, редчайшие библиотеки, научные коллекции и даже наборы хирургических инструментов из клиник университетов; отныне слова "конфискация" и "контрибуция" сделались самыми ходовыми словами в Итальянской армии. Бонапарт наложил дань даже на папу римского, требуя с него 21 миллион денег монетой, не менее ста произведений живописи, полтысячи древних рукописей и даже...
Простите, даже бюст "патриота Брута":
– Брут нужен мне для развития патриотических чувств!
Понятно, почему итальянцы, издавна угнетенные и еще вчера кричавшие "Виват Франция!", теперь отбросили вилы и взялись за ружья. Знаменитый Карл Клаузевиц писал, конечно, суховато, но я все же рискну его процитировать: "Грабежи и жестокости, широко распространенные в рядах армии французов, огромные контрибуции и поставки, наложенные на население, и революционная тенденция, угрожавшая разрушением всех установившихся отношений, возбуждали против французов почти всеобщую ненависть – как среди знатных, так и среди простых людей..."
Бонапарт отвечал пушечной картечью, массовыми расстрелами заложников. Он перебил всех жителей Луго и Бинаско, в Павии перевешал весь муниципалитет, горе той деревне, близ которой находили мертвого француза: Бонапарт превращал ее в пепел.
Зато Директорию он завалил награбленным добром!
Но иногда допускал крамольные мысли.
– Я не верю, – говорил Бонапарт, – в эти республиканские бредни, и служу я не ради парижских принципов...
Если бы смельчаки спросили его тогда – ради чего он служит, Бонапарт, наверное, промолчал бы, ибо он служил ради своей персоны, но говорить вслух об этом было бы неприлично!
Непокоренной оставалась еще Венеция, эта дивная "жемчужина мира", досматривающая свои блаженные сны в отражении тихоструйных каналов. Но как республиканской Франции уничтожать Венецию, если она, как и Франция, тоже была республикой, а совет ее дожей – это ведь не монархия?..
Бонапарт обвинил дожей Венеции в злодейском сговоре с монархической Австрией, и на этом основании (вернее, безо всяких оснований) Венеция перестала существовать. Французские солдаты с издевательским хохотом переломали древние гербы Венецианской республики, а сама Венеция подверглась страшному разорению, будто испытала нашествие вандалов. Бонапарт мало что понимал в искусстве! Но он распорядился, чтобы с крыши собора Св. Марка стащили бронзовых коней – и позже, когда он стал императором, этим коням было суждено украшать триумфальную арку Парижа, прославляя его драгоценное величество...
Австрия была уже не в силах сражаться с Францией, и в местечке Кампо-Формио Бонапарт встретился с венскими дипломатами. Ему надоели их нудные разговоры и, презирая старинный этикет, он схватил драгоценную вазу и разбил ее вдребезги.
– Ваша хваленая империя, – кричал он, наигранно беснуясь, – это старая шлюха, которая привыкла, чтобы каждый прохожий ее насиловал... я уничтожу вас, как эту вазу!
Австрийцы навсегда расстались с Бельгией, захваченной французскими войсками и принадлежавшей ранее венским Габсбургам, а генерал Бонапарт уступил им... Венецию!
Да, да, именно Венецию, но зато он оставил за собой архипелаг Ионических островов, заселенных греками и дотоле входивших в состав Венецианской республики.
Палец Бонапарта еще блуждал по карте Адриатики:
– Еще я беру вот здесь... этот берег Албании, который ранее управлялся дожами Венеции.
Европа решила понаслаждаться долгожданным миром.
И никто в ту пору еще не догадывался, что, перекраивая границы, создавая нелепые "братские республики" (вроде Цизальпинской – бывшей Ломбардии), Бонапарт закладывал прочный фундамент будущих постоянных войн в Европе, которая к тому времени уже давно имела исторические границы между государствами. Но европейцы еще не понимали, что непрерывные войны необходимы лично самому Бонапарту, чтобы – на полях грандиозных битв – утвердилось его собственное превосходство.
Французский академик Эрнест Лависс, говоря о гомерическом тщеславии Бонапарта, припомнил, что было сказано о нем знаменитым философом Ипполитом Тэном: ГЕНИЙ НА СЛУЖБЕ ЭГОИЗМА.
* * *
В самый разгар этих событий вдруг умер французский посол Обер-Дюбайе, и поверенным в делах на Босфоре стал Пьер Рюффен, который ранее был драгоманом (переводчиком) посольства, а военным он никогда не был, и по этой причине Селим III уже не мог получать добрых советов из "Пале де-Франс".
Турция безразлично восприняла поход французов в Италию, но сильно встревожилась падением Венеции и, наконец, султан панически встретил условия Кампо-Формийского мира.
– Вена верна себе, – сказал Селим III, – она не постыдилась вылизать даже то, что выплюнул генерал Бонапарт... Французы бросили в лужу камень, но грязь обрызгала не их, а – меня!
Блистательная Порта пребывала в смятении...
Кажется, сбывалось предвидение Кутузова, который – умный человек! – говорил еще раньше: мир между Турцией и Францией не бывал омрачен между ними, ибо они не имели общих границ, но что станется, если они будут ближайшими соседями?..
Этот опасный сосед появился в лице генерала Бонапарта.
Венеция, владея Ионическими островами, имела с них не только изюм-коринку (без косточек), не только виноград, ликеры, оливковое масло и даже хлопок, – нет, дожи Венеции еще задолго до Бонапарта разгадали стратегическое значение Архипелага как природного плацдарма для постоянного давления на Турцию, и политический авторитет Венеции всегда преобладал над турецким. Но теперь этот плацдарм попал в руки Франции, и великий визирь вызвал к себе Рюффена.
– Еще одна глупость, – сказал он, – и вы, Рюффен, будете сидеть в Едикюле за решеткой. Только глупцы входят в мечеть раньше имама! Согласен, что наше давнее соседство с Венецией доставило нам немало огорчений, но ссоры с дожами были как звуки барабана, а Франция сразу ударила в литавры... Куда с трудом пролезали руки дожей Венеции, туда ваш глупый Бонапарт просунул свою башку... Вот мне и его величеству султану хотелось бы знать: как он вытащит ее обратно?
Рюффен, пугливо моргая, поспешил откланяться:
– О вашем недовольстве я немедленно извещу Париж.
– Извести! – гневно крикнул визирь Юсуф-паша...
В эти дни Селим III сам пожелал видеть русского посла Виктора Кочубея; если великий визирь Юсуф высказывал Рюффену только свое раздражение, то султан, будучи намного умнее своего визиря, стал рассуждать о политических осложнениях.
– Франция вдруг стала моей соседкой... не смешно ли? Этот корсиканец сразу взялся резать наши арбузы, когда мы еще не успели поделить свои орехи. Боюсь, что французы, овладев Корфу и другими островами Архипелага, станут заводить там порядки, свойственные Парижу, и это послужит дурным примером для всех моих греков, живущих под моим попечением, тем более, – говорил султан, – вы и сами знаете, что нет такого эллина, который бы не мечтал возродить прошлое величие Эллады...
Пауза. Султан ждал. Кочубей склонил голову, соглашаясь.
– Покойный посол Обер-Дюбайе, – продолжал Селим, – стал моим другом, но он и сам не знал о намерениях Бонапарта. А теперь над волнами Адриатики может повеять новым и нежелательным ветром, который, боюсь, способен порвать наши старые паруса...
Это был ветер республиканских веяний, и этот ветер Селим никак не считал попутным. Кочубей, стройный, как юноша, почтительно соглашался. Но в голове дипломата вихрем роились подозрения, о которых султан предпочитал помалкивать. Он не хотел признаться, что французская угроза нависала над Балканами, где жили славяне (сербы, хорваты, македонцы, словенцы и болгары), а теперь, издавна угнетаемые турками, они могут воспрянуть... Кочубей поразился тому, что Селим умел читать чужие мысли, и хотя Виктор Павлович молчал, но султан ответил на его безмолвный вопрос:
– Коран нас учит: "Восстание страшнее любой казни"... Мы окружены французскими шпионами, но у нас есть и свои шептуны. Через них я осведомлен, что Бонапарт задумал плести очень широкий ковер, завязывая в нем узлы сношений Франции с моими же пашами в Янине и Скутари, он имеет наглость подначивать к мятежам не только христиан, но даже эмиров Ливана...
В конце этой доверительной беседы Кочубей спросил:
– В каких выражениях вам было бы желательно видеть мой доклад, который я не замедлю составить для Санкт-Петербурга?
Селим дружески подмигнул ему:
– Пишите как вам угодно... Но прошу известить вашего императора, что еще не придумали в мире такого горшка, для которого не нашлось бы хорошей крышки... Вы поняли?
Кочубей рассмеялся: он понял. Султан сделал шаг до дверей, как бы провожая посла, – это был немыслимый для султанов акт особого уважения, и Кочубей, как дипломат, сразу оценил этот шаг султана. Селим пошел даже дальше – он придержал посла России за локоть, спрашивая, кто были его предки?
– Кочубеи произошли от татарина Кучук-бея, внук которого, Василий, был казнен невинным...
Селим явно хотел еще что-то сказать, что-то важное, но промолчал, и Кочубей догадался, о чем он умолчал, ибо это касалось лично его, султана. Дело в том, что гарем его оставался бесплоден, престол Османов существовал без наследника, и в это время Мехмед-Гирей, наследник крымских ханов, изгнанных из Бахчисарая, жил в Турции, выдавая себя за хана "Великой Татарии", и, как прямой потомок Чингисхана, Мехмед-Гирей открыто заявил, что он имеет исторические права для занятия турецкого престола...
Виктор Павлович вернулся в свое посольство. Он долго сидел за столом, недвижим, будто оцепенев, потом сказал:
– Кажется, у нас предстоят перемены, и эти перемены двух кабинетов будут столь необычны, столь несвойственны всему ходу европейской истории, что до основания потрясут основы старой политики Запада и Востока...
Вечером он торопливо готовил депешу в Петербург, которую утром посольский бриг подхватит до Севастополя или Одессы. "Я даже не был бы удивлен, – сообщал Кочубей в министерство императору Павлу I, – если бы Порта захотела сблизиться с нами более тесно. Союз с турками явился бы без сомнения событием достаточно оригинальным в политике..."
Еще молодой человек, он умел прозревать будущее.
* * *
Что же еще хотелось бы мне сказать читателю?
Когда Бонапарт еще начинал военную кампанию в Италию, на Кавказе произошло нечто, о чем в Европе не сразу узнали.
Злобный евнух Ага-Мохаммед, уже надругавшийся над Тифлисом, в 1797 году вдруг пожелал повторить свой набег на Грузию, чтобы вторично предать эту страну пламени и бесчинствам. Вместе со своими войсками шах выступил в поход, и путь его армии был обвехован трупами, пожарами, кровью и воплями несчастных людей, которые встречались ему на пути...
Для отдыха он задержался в армянской Шуше.
Это был богатый город (близ нынешнего Степанакерта).
Именно здесь, в Шуше, Ага-Мохаммед нашел свою гибель.
Два его прислужника чем-то не могли угодить шаху.
– Готовьтесь, – сказал он им. – Завтра лишитесь голов...
Но слуги, зная нрав своего владыки, не стали ждать рассвета, когда над их шеями взметнется топор палача, – ночью они проникли в спальню Ага-Мохаммеда и зарезали его, спящего, словно барана.
На опустевший престол взошел племянник зарезанного – шах, прозванием Баба-хан, в Персии надолго утвердилась династия Каджаров, как ни странно, ведущая происхождение от евнуха, и эта династия просуществовала до 1925 года, свергнутая новой династией Пехлеви...
Тифлис не испытал новых нашествий – он был спасен!