При дворе возникло недоумение, вельможи по углам шептались, что генералы – не дипломаты, а политику едино лишь храбростью не сделаешь. (По мнению же академика Тарле, Екатерина давно разглядела в Кутузове тонкого дипломата, который, как никто другой, умел "достигать полного успеха, оставаясь с противником в самых дружелюбных отношениях".) Екатерина наделила посла алмазами, серебром и златом, просила не скупиться:
– Не букеты же цветов подносить им, нехристям! Ты уж сам сообразишь, кого подкупать, а кого благодарить, душевно...
Само же посольство Кутузова именовалось "торжественным".
Кутузову исполнилось 48 лет, а по меркам того времени люди в таком возрасте считались уже "стариками".
* * *
1793 год – сложнейший в истории Европы, и открылся он судом над королем Людовиком XVI: большинством в 383 голоса против 310 голосов король был осужден на смертную казнь, вслед за его казнью нож гильотины рассек и тонкую шею королевы Марии-Антуанетты; дети же осужденных оставались неподсудны.
Летом во Франции утвердилась якобинская диктатура, беспощадная и фанатичная, а в августе 1793 года испанцы и англичане высадились в Тулоне, жители которого восстали против Конвента, и здесь при осаде Тулона – впервые воссияла звезда молодого и безвестного офицера Наполеона Бонапарта.
А 26 сентября Кутузов въезжал в Константинополь...
Селим III, радуясь его прибытию, выслал навстречу послу лошадь из своих конюшен, и она, богато украшенная драгоценностями, гордо выступала под седоком. Янычары, выстроенные вдоль улиц, палили из ружей, их оркестры играли не умолкая. В свите посла ехали знатные турки, его встречавшие, квартирмейстеры, курьеры для посылок, русские гвардейцы и даже швейцары, лакеи и официанты, метрдотель и актариусы с переводчиками, офицеры флота и армии, кавалеры посольства, чиновники и секретари, врачи и лекари, камер-пажи и просто пажи...
Всего же в свите Кутузова насчитывалось 650 человек.
Дабы жители турецкой столицы не усомнились в важности посольства России, турки составили маршрут его "въезда" таким образом, что русским до вечера пришлось колесить по улицам. В одном из проулков из толпы любопытствующих вырвался какой-то нищий оборванец в лохмотьях, крича послу по-русски:
– Ваше превосходительство! Христом-богом прошу, не оставьте несчастного помирать в чужестранной убогости, дабы не позорился мундир офицера флота российского.
– Да ты кто таков? – спросил Кутузов.
Выяснилось, что сей нищий командовал "Марией Магдалиной" в эскадре Ушакова, этот корабль занесло бурей прямо в жерло Босфора, где турки его и схватили.
– Эка незадача! – сказал Кутузов. – Турчины-то пленные, кои в наш полон угодили, в деревнях на печках валяются, блины со сметаной жрут да и переженились на русских бабах, а ты... Ах, ах! Видеть тебя противно. Ну, ладно, садись в карету, чтобы мундира своего не позорить. Много ль насобирал за день?
– Ныне не соберешь, – прослезился командир "Магдалины". – Чтобы просить милостыню, ныне велено от султана особый патент купить. А что ни сберешь за день, вечером янычары отбирают...
Врата посольства замкнулись за кортежем вечером – уже при свете факелов. Сам же дом посла располагался в кварталах Пера, из окон кабинета Кутузов наблюдал, как разгораются желтые огни в окнах домов, строенных за водами Золотого Рога: там и дворец Топ-Капу, там и торжественное великолепие знаменитой Айя-Софии, там Эйтмайдан, где для янычар режут стада баранов, там, наконец, и Сераль с Диваном... Вдруг стало очень-очень печально.
– Царьград... Константинополь... Стамбул, – вздохнул посол. – Кто бы подумал, что на сем месте гиштория, тетка безжалостная, прикончила царство Византийское, зато возвела величие мусульманской твердыни... Николай Антоныч, скажи-ка ты мне, кто лучше всех живет в этом содоме султанском?
Драгоман посольства российского Пизани – сам он родом был из Пизы – охотно растолковал генералу:
– Полагаю, что лучше всех живут здесь... пожарные.
Подобный ответ обескуражил Кутузова:
– С огня-то и с дыма? Какой же доход с головешек?
– С того и живут, что, если пожара давно не было, пожарные сами свою столицу подпаливают, чтобы затем в суматохе людской грабить пожитки погорельцев. Вот и прибыль!
– До чего же хитра экономика, – засмеялся Кутузов...
Лакеи снимали с него парадный мундир, а гардеробмейстер терпеливо ждал, дабы уложить его в свои гардероб-шкафы.
– Захороводили меня турки по улицам, – ворчал посол, – не знаю, высплюсь ли? А завтра начнутся дни суматошные...
* * *
Кончились те времена, когда иностранных послов часами морили на улице перед Сералем, чтобы помучился, а султанам докладывали в таких выражениях: "О, великий... там, у твоего Порога Счастья, совсем продрог голодный, раздетый и нищий посол гяуров, трясущийся от страха! Скажи, о великий повелитель, явить его тебе или сразу гнать, как паршивую собаку?" Но перед тем, как представить посла пред грозные очи Османов, янычары заламывали ему руки назад, словно преступнику, так что посол, казалось, был способен катить по коврам носом горошину, – и в таком виде, полусогнутый, дипломат являл убогое зрелище унижения всей дипломатии Запада перед владыками Востока...
Слава Аллаху, те времена давно кончились!
1 ноября 1793 года состоялась аудиенция у султана.
Пизани предупредил Кутузова, что этикет Версаля гораздо проще и не столь утомителен, как в Серале.
– Запаситесь терпением, чтобы миновать трое ворот: Баби-Гумаюн – Врата султанские, Баб-эс-Селям – Врата мира и Баб-и-Сеадет – Врата блаженства, за которыми и узрите падишаха.
С пристани Галаты посла на гребном каике перевезли через Золотой Рог, и далее он, несомый в портшезе, был доставлен к Порогу Счастья. Неуютно было возлежать на носилках, когда вокруг галдят толпы янычар, вразброд шагающих под трубные завывания оркестров. Кутузова перед Сералем встретил мрачный чауш-баши – начальник стражей султана.
Сначала он угощал посла сластями и шербетами, потом подвели лошадей и сказали, что первые ворота Сераля отворены для проезда. Поехали верхом, следом за Кутузовым неумело шатался в седле его секретарь, державший в руке грамоту, подписанную Екатериной. Перед вторыми воротами, ведущими из Сераля в Диван, сам великий визирь Юсуф-коджа снова угощал посла различными лакомствами.
От вторых ворот шествовали своими ногами, впереди Кутузова важно выступал чауш-баши, громко стучавший о плиты мостовой тростью из серебра. Справа опять стояли оравы янычар, и как раз в этот момент для них выставили еду – тысячи людей, сминая друг друга, с могучим ревом кинулись к столам, алчно и быстро пожирая султанские яства, так что на миг даже страшно стало, будто попали на кормежку диких зверей.
– Скоро ли, хосподи? – сказал секретарь, неся над собою сверток грамоты императрицы с таким гордым видом, с каким кухарка выносит перед гостями поднос с жареным гусем.
– Терпи, – тихо ответил ему Кутузов. – Гляди, как жрать-то накинулись, будто их целый век не кормили.
– Они давно ждут пшена из Египта, – подсказал Пизани...
("Это трагедия Шекспирова, это поэма Мильтонова или Одиссея Гомерова", – в таких словах извещал Кутузов свою жену обо всем виденном в этот день.) Массивная трость из серебра в руках чауш-баши ритмично стучала, высекая искры из камней, словно предупреждая всех встречных, чтобы заранее разбегались...
В преддверии аудиенции Кутузова завели в "палату выжидания", из которой Юсуф-паша послал просьбу о представлении посла султану. В ожидании ответа Кутузов был снова угощаем, потом "подавали ему умываться, опрыскали и окурили благовониями". Кутузов покорно омыл лицо и руки, его мундир излучал восточные ароматы. Наконец, открылись последние ворота, где – по турецким обычаям – посла должны обряжать в особую шубу. Конечно, Кутузов знал, что рук ему за спину не заломят – не те сейчас времена, но все-таки его угнетала мысль, что и ныне могут продержать на "скамье поварят", сидя на которой дипломаты обязаны высидеть срок своего унижения...
– Доколе ж мучиться? – страдал секретарь.
Бедный, он держал руки высоко, словно молил о пощаде...
Слава Богу! "Скамьи поварят" не было, для Михаила Илларионовича турки приготовили табурет, накрытый парчой. Кутузову объяснили, что для него прежний церемониал отменяется – по личному указанию Селима III – "из особливого к нему уважения, для успокоения его здесь (табурет) поставлен; посол изъявил за сие отличие свою признательность". Казалось бы, ерунда – на чем сидеть, на лавке или на табуретке, однако в нюансах восточного протокола все имело большое политическое значение.
Наконец провели посла в аудиенц-палату.
В ней царил загадочный полумрак, здесь же высился трон, а на троне сидел Селим III, одетый, словно рядовой янычар в простое сукно, но в чалме его с высоким пером африканского страуса блистал огромный солитер. Кутузов от порога отвесил три поклона, при этом султан едва шевельнулся, отчего разом вспыхнули бриллианты в пуговицах и...
Кому, как не жене, мог писать Кутузов самое сокровенное?
Так вот, именно жене он сообщил, что Селим III слушал его приветственную речь с большим вниманием, тут же переводимую для него толмачом-фанариотом, и в какой-то неуловимый момент он даже чуть-чуть наклонился к послу России "с таким видом, будто, кажется, он хотел мне сказать: "МНЕ ОЧЕНЬ ЕТО ПРИЯТНО, Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ПОЛЮБИЛ; МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, ЧТО НЕ МОГУ С ТОБОЙ ГОВОРИТЬ" (как говорят меж собой все нормальные люди, которые имеют великое счастье не быть рожденными султанами)".
Что поразило Кутузова в этом молчании Селима?
То, что он отвечал ему глазами, и в его глазах можно было прочесть очень многое, Кутузов – как это ни странно! – прочел в глазах султана даже поклон ему...
Поклон, который султан отвесил опять-таки глазами.
Между ними возникла невысказанная симпатия.
"Вот в каком виде представился мне султан, – заканчивал Кутузов свое письмо для домашних. – Прощайте..."
* * *
Возвращаясь обратно в Пера, посол долго молчал, чем-то удивленный, но удивленный не радостно, а тягостно, потом – на переправе через Золотой Рог – спросил советника Хвостова:
– Ляксандра Семеныч, а правду ль сказывают люди знающие, что Селим мужик зело сердитый и даже зловредный?
– Зверь! – отвечал Хвостов, долго не думая.
– А правду ль о нем говорят, будто, восходя на престол, он дал клятву, что не улыбнется ни разу, покедова не узрит свою империю Оттоманов в порядке и довольстве?
– Правда. Только кто ж его рассмешит, супостатину? Когда же узрит он своих турчин в порядке благочестия и сытости? Нет, ваше превосходительство, того не предвидится...
Верно, что Селим III постоянно пребывал в мрачном расположении духа, а причин для веселья не предвиделось. Но посольству российскому султан был рад, искренно желая выразить ему свое уважение. Ради этого он указал отлить для Кутузова золотой сервиз, а для его свиты приготовить тарелки, ложки и вилки, украшенные изумрудами, алмазами, рубинами и яхонтами.
– Если же чего не будет хватать, – повелел Селим, – нужное для убранства стола взять у греков в Фанаре...
Известие о том, что какой-то Бонапарт изгнал англичан из Тулона, Кутузов узнал от курьеров за шесть дней до прибытия в Константинополь. Шут с ним, с этим Бонапартом, но взятие им Тулона придало лишние амбиции местным якобинцам. Однажды к послу посмел заявиться сам Декорш – не от имени Франции, а от говорильни Конвента, чего Михайла Илларионович не стерпел.
– Передайте этому мизераблю, – наказал он Хвостову, – что я всегда приму посла Франции, только не случайного человека, присланного с торжища палачей и разбойников...
Кутузову предстояло бороться с этим наглецом Декоршем, который выдумывая всякие басни, вводил в заблуждение Диван султана. Декорш хвастал, что сто тысяч поляков уже идут на помощь Франции, что французы еще два года будут сражаться за свои "принципы", после чего Европа, устав от кровопролития, признает республику. Декорш врал туркам, что Пруссия уже разбита, а сам прусский король ранен французами.
Все эти выдумки Кутузову приходилось опровергать.
Константинополь частенько жил в нужде, довольствуясь подвозом с дальних окраин Оттоманской империи, управляемых пашами, но эти окраины постоянно бунтовали, делаясь неподвластными султану, ибо каждый паша желал бы стать маленьким султаном в своем пашалыке. Михайла Илларионович невольно сравнивал.
– Ну-ка у нас! – смеялся он. – Возможно ли такое, чтобы губернатор Рязани объявил себя царем рязанским и не выслал бы крупы матушке-Катерине? Только б этого "царя" мы и видели...
Глубокой осенью вернулся в столицу Кучук-Гуссейн из Египта, где он загружал свои корабли пшеном, и Хвостов, поверенный в посольских делах, подсказал Кутузову:
– Сего султанского фаворита следует учитывать, яко весомую гирю на весах турецкой политики.
– Умен? – кратко вопросил Михайла Илларионович.
– Умна жена его, султанша Эсмэ, что доводится Селиму сестрою, и тут, не забывайте, грузинская кровь примешана, так что они на Тифлис тоже оглядываются...
Кутузов не отказался от званого обеда у Кучук-Гуссейна, о котором отписывал жене в таких выражениях: "Великолепен и мот, три миллиона (пиастров) должен... Слуг у него до тысячи и все в парче; ковры малиновые, бархатные, золотом шитые; софы с жемчугом; на слугах его множество бриллиантов..."
За обедом разговорились. Капудан-паша не скрывал от посла, что Турция обретет покой только в дружбе с Россией и, напротив, новая война с нею завершит оскудение Оттоманской державы.
– Мы, – отвечал Кутузов, – приехали сюда не угрожать вашей милости, а лишь доказывать пользу от добрососедских отношений. Когда двое дерутся, всегда сыщешь третьего, который в сторонке радуется. Подозреваю, как бы расплясались в Якобинских клубах Парижа, если бы мы вновь подрались...
Кутузов докладывал для сведения императрицы: "Был я потчиван необычайно приветливым образом капитан-пашою и я его поступками и учтивостями довольно нахвалиться не могу". А жене сообщал нечто такое, о чем императрице и знать было не надобно: "Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, – писал Кутузов, – но, ей-богу, не так уж мудрена, как наука военная, ежели ее делать, как надобно".
Екатерина не ошиблась в своем выборе, заранее уверенная в том, что Кутузов на берегах Босфора окажется полезнее любого дипломата. Кутузов очень скоро разобрался в расстановке гирь на шатких весах политического базара в Серале, и за словами Кучук-Гуссейна он угадывал мнение его жены Эсмэ, а мнение султанши было подкреплено авторитетом самого султана.
В добрую минуту посол спросил капудан-пашу:
– Чего же, скажите, желала бы от вас нынешняя Франция?
Кучук в своем ответе был предельно искренен:
– Не знаю, верить ли пустомеле Декоршу, но Диван получил от него угрожающую ноту, по которой Франция требует принять эскадру адмирала Трюге для... для усиления турецкого флота. Россию пусть это не тревожит, ибо султан, да продлит Аллах его дни, совсем не хочет, чтобы Трюге шлялся в Черном море.
– Благодарю, – отвечал Кутузов. – Пользуясь вашей доверенностью, прошу отменить смертную казнь тем грекам, кои служили на эскадре Орлова Чесменского и на флотилиях славного патриота Ламбро Каччиони. Думаю, сложись ваша судьба иначе, и вы бы, как грузин, тоже пожелали служить в русской армии... Поймите же патриотизм эллинов! Оставьте на плечах их головы!
– Казнить не станем, – обещал капудан-паша...
Но дружба с ним привела Кутузова за стол матери султана, и валиде Михр-и-Шах посол задобрил роскошными подарками, а заодно щедро одарил обитательниц султанского гарема, которым (по местным обычаям) мать Селима III сама и заведовала. Бывшая рабыня из грузинок, валиде не забывала о родине, и, улучив минуту, она спросила посла России:
– Когда же в Тифлисе люди могут спать спокойно, не видя ужасных снов? Где же ваши войска... пусть придут!
Решающим был визит Кутузова во дворец Паши-Капусси, где проживал великий визирь Юсуф-Коджа; кажется, Михайла Илларионович сумел понравиться хитрейшему старцу, который хлопнул в ладоши, и лакеи, под звук тромбонов и грохот литавр – накрыли русского посла шубой из соболей, обшитой золотою парчой. Юсуф снова хлопнул в ладоши – и старшие чины посольства облачились в собольи шубы, но крытые не парчой, а сукном. Еще раз хлопнул старикашка – и десять кавалеров посольства обрели шубы из горностая. Ну а другие сто чиновников получили от него лишь кафтаны...
– Я давно так не смеялся, как сегодня, – сказал визирь, провожая русского посла. – Думаю, что вы тот самый человек, который способен развеселить нашего великого султана...
Именно в эти дни Хвостов доложил Кутузову, что в Валахии и Молдавии недавно сменили господарей, склонных дружить с Россией, на их посты Диван выдвинул сикофантов, живущих с оглядкою на Париж, вредя России где только можно.
– Видна ли в этом рука Декорша? – спросил посол.
– В черной ночи не видать руки в черной перчатке, – намекнул Хвостов. – На сей раз господарями вертит кто-то иной, связанный с Робеспьером, чтобы разладить наш мир с турками.
– Нельзя ли точнее узнать, кто гадит России из Бухареста, где испокон веков полно продажных бояр? – вспылил Кутузов.
– Узнать можно, – усмехнулся Хвостов. – Но парижский Конвент справок о своих тайных агентах не выдает...
Помог случай! Кутузова пригласили на праздник "джирид", когда турки верхом на лошадях изощрялись в метании дротиков. Высматривая капудан-пашу, Кутузов в свите его разглядел янычара, всего в шрамах. При этом янычар исподтишка озирал русского посла, и вскоре они стали улыбаться один другому.
– Кто этот янычар в свите Кучука? – спросил Кутузов.
– Впервые вижу, – шепотком ответил Пизани...
Обоюдное внимание двух людей, столь разных по воспитанию и положению, легко объяснимо – и тот и другой были страшно изранены в голову, но судьба пощадила обоих: выжили!
Жестоко изуродованные войной, они, конечно, встретились – и на этот раз не ради улыбок. Ахмет-ага сам явился в русское посольство, заявив, что желает "расплатиться" с Россией.
– За что? За эти вот шрамы? – усмехнулся Кутузов.
– За добро, – отвечал янычар. – Я ваших пленных обирал до нитки, я отрубал им головы, как баранам. А ваш Потемкин-паша не только излечил меня, но и наградил мою храбрость оружием. Потому и готов добром платить за добро ваше.
– Я, мой друг, – осторожно намекнул Кутузов, – совсем не желаю, чтобы ты подводил своего благородного господина. Но мне известно, что Кучук-Гуссейн не слишком-то жалует якобинцев, лезущих со своей ложкой в чужую похлебку. Потому меня волнуют лишь французские козни в придунайских пашалыках...
Доверенный капудан-паши, Ахмет-ага вскоре же сообщил Кутузову имена тех парижских агентов, что возбуждали валахов и молдаван против России, он предупреждал посла о засылке шпионов в Херсон и Николаев, где строились корабли для молодого Черноморского флота.
– А кто вредит нам в Бухаресте? – спросил Кутузов.
– Константин Филипеско – тамошний боярин...