Имя этого Филипеско придется запомнить, ибо он еще встретится нам. В его красавицу-дочь имел несчастье влюбиться один известный наш генерал. Но это произойдет гораздо позже... А сейчас султан Селим III прислал Кутузову великолепный подарок – преподнес большой таз... снега!
– Снег! – обрадовался Кутузов. – Ах, как приятно видеть снег в этом пекле и сразу поминается родина в сугробах...
Николай Пизани подсказал, что этот снег необычный:
– Турки доставляют его в Константинополь с горных высот легендарного Парнаса, как драгоценное средство для охлаждения шербетов, а гаремные жены Сераля лепят из него снежки.
– Опять штучки гиштории, – помрачнел Михайла Илларионович. – Куда подевались парнасские боги и сам Аполлон в сонме прекрасных муз? Не стало богов, а снег с Парнаса прошу отослать на кухню... Пусть охладят для нас бутылку шампанского.
7. Противоборство
"Слова республика, свобода, равенство, братство были написаны на всех стенах домов Парижа, но того, что соответствовало этим понятиям, нигде найти было нельзя... Все было насильственно, и, следовательно, ничто не могло быть прочно", – таково было впечатление Талейрана от Франции того времени. Странно, что, выписав эту фразу из его мемуаров, я в своих черновиках обнаружил запись, схожую с высказыванием Талейрана: "Режим, созданный насилием и существующий лишь ради насилия, такой режим не может быть долговечный..." Между тем за руинами павшего Тулона, где молодой Бонапарт уничтожил тысячи людей, ни в чем не повинных, а сам город отдал на разграбление, таилось многое.
Якобинская диктатура, уничтожив дипломатов старой французской школы, не дала миру своих дипломатов, но дипломатия у якобинцев все же была – наглая, развязная, враждебная ко всем, со всеми несогласная, бравирующая силой, крикливая и... пустая, как барабан.
Эта дипломатия не церемонилась с другими народами, полагая, что война – самый убедительный довод в политике. Париж хотел бы воевать со всей Европой сразу, низвергая престолы, после чего – по разумению якобинцев – возникнет всемирная "Республика Человеческого Рода", объединенная главным девизом утопии: "Свобода, равенство, братство". Якобинская "школа" дипломатии уповала на массовый шпионаж и на то, что с помощью провокаторов, засылаемых в другие страны, можно возбуждать общественное мнение к выгоде якобинских принципов...
Кутузов догадывался, что Дунайские рубежи уже становятся опасны для его Отечества, ибо там начали свою агитацию тайные агенты парижских клубов, – и он еще раз возблагодарил судьбу, что она свела его с янычаром Ахмет-агой, который подсказывал ему адреса этих агентов... "Взятие Тулона и успехи французов на Рейне, – докладывал посол в Петербург императрице, – произвели важную над Портою перемену". Одновременно он отправил другое письмо, в котором выразил тонкое понимание того, как Запад влияет на дела Востока: "Кажется, – депешировал Кутузов, – Порта избрала себе за градусник хорошие или плохие события, происходящие у якобинцев..."
Он рассуждал перед своим поверенным Хвостовым:
– Османы уже сколько веков взирали на Францию, яко на своего лучшего советника, и при этом не возникало поводов для взаимных конфликтов, ибо империя Османов и королевская Франция никогда не имели общих границ, кои порождают подобные конфликты. Я вот почасту не сплю и думаю: как изменится их сердечный альянс, ежели изменятся границы между Востоком и Западом, и что скажут в Серале, если вдруг – в недобрый час! – турки окажутся соседями якобинцев?..
Слова Кутузова оказались пророческими.
В это время Декорш делал все возможное, чтобы возбуждать турок против России, утверждая, что условия Ясского мира оскорбительны для всего мусульманства. "Через софизмы Декоршевы, – докладывал Кутузов в столицу, – духовенство турецкое уверено, что истребление (якобинцами) закона христианского во Франции сближает якобинцев с мусульманами..." Вывод о духовном братстве мусульманского мира с якобинской идеологией выглядел анекдотично, но в нем заключалось немалое зерно истины.
Ахмет-ага пришел в мрачном настроении, известив Кутузова, что пропаганда Декорша имеет успех:
– В кофейнях теперь толкуют, что якобинцы стали для турок братьями, ибо они отвергли заповеди Христа, а храмы свои разрушили, что мусульманам очень приятно. А наши министры, ослепленные их победами в Тулоне и на Рейне, не мешают Декоршу...
От болтовни Декорш вскоре перешел к делу, предложив союз якобинской Франции и султанской Турции – опять-таки против России! Наконец, местные якобинцы, французы и улемы, стали толпами шляться перед русским посольством. Они выкрикивали угрозы по адресу посла Екатерины, глумились над Россией, иногда швыряли камни в стражей, однажды разрядили свои пистолеты в окна посольства... Этого снести было нельзя!
* * *
Протест Кутузова противу беснующихся якобинцев возымел силу стараниями великого визиря, и вскоре Селим III повелел всех якобинцев-французов выслать из турецких пределов.
Быть послом великой державы, особенно в стране, которая побеждена этой державой, – задача архисложная: с одной стороны, следует быть твердым, чтобы отстаивать условия мира, с другой стороны, следует быть и мягким, дабы излишне не ущемлять самолюбие страны, и без того униженной. Михайла Илларионович знал, что быть в Турции любимым – совсем не надобно, но быть авторитетным – он обязан! Потому-то его искренне порадовало мнение султана, которое он высказал визирю Юсуфу, а тот передал Кутузову: "Странно видеть этого русского посла, столь свирепого в баталиях с нами, который способен покорять нас своей любезностью..."
Сейчас пираты беспокоили Михайлу Илларионовича.
– Николай Антоныч, – указал он Пизани, – ну-кась, зачти седьмую статью трактата Ясского мира, что там сказано о корсарах берберийского берега?
Пизани внятно зачитал 7?ю статью договора, по которому Турция обязалась, чтобы ее паши Алжира или Туниса русских судов в Средиземном море не трогали и не грабили.
– А коли корабль какой и захватят, – заключил Пизани, – так все убытки России должна уплатить казна султана турецкого.
– Вот то-то! – сказал Кутузов. – Даже негоцианты Венеции, уповая на эту седьмую статью, стали плавать под флагом великороссийским, а пираты не унялись, в Архипелаге греческом бесчинствуя, так не пора ли Селиму своей мошной потрясти?..
С этим он навестил дворец Эйюб, где застал "маленького" капудан-пашу пребывающим в неге. Кучук-Гуссейн был, пожалуй, добрым союзником Кутузова в отрицании якобинства, через него, мужа султанши Эсмэ, посол мог влиять на самого Селима III. Выслушав о пиратских разбоях, капудан-паша сказал, что грабеж в Средиземноморье – беда общая:
– Бербейские паши и беи грабят не только вас, но суда греческие, голландские и прочие. Что тут можно сделать, если, в час грабежа зачатые, между грабежами рожденные, они без грабежа и жизни не видят, убеждать корсаров не грабить – это все равно, что им сказать – не дышите.
Кутузов был готов к уклончивому ответу.
– Ранее французы от корсаров тамошних страдали, горестно на весь мир завывая, а ныне французы, став якобинскими, сами пиратами заделались... Вот в чем беда! – сказал посол. – Теперь и якобинцы грабят русские корабли с товарами. По сей веской причине, коли вы, турки, сами с пашами Туниса и Алжира справиться не способны, государство Российское вправе от вас требовать, чтобы вы пропустили через Босфор наши боевые фрегаты для охраны русской торговли в Архипелаге.
Кучук-Гуссейн сказал, что министры сего не дозволят:
– Если в древности цари византийские Босфор цепями перегораживали, чтобы никто не залезал в Черное море, так и султаны турецкие всегда берегли Босфор, чтобы из Черного моря тоже никто не плавал мимо твердынь мусульманских. Знаю, что скажут наши министры: пустить русских в воды турецкие – это все равно, что пустить их в гаремы наши.
Кутузов обозлился, но отвечал спокойно:
– Мы, русские, в вашем "гареме" уже не раз побывали, и если вы не пускали нас в Архипелаг через проливы свои, так мы туда через Гибралтар все равно заглядывали. Надеюсь, вы нашего Орлова Чесменского не забыли, а его эскадра не только в Ливане и не только в Египте, но даже в Тунисе побывала...
Новые заботы одолевали посла российского.
– Ляксандра Семеныч, – спросил он Хвостова, расстроенный, – откель взялся фальшивый слух, будто Турция внове крови алкает, готовая к нападению на Русь-матушку?
Поверенный растолковал: Дунайские княжества, возбуждаемые агентами якобинских клубов Парижа, бурлят слухами, будто бы Суворов грозится пройти маршем до самого Босфора, почему якобы султан и решил упредить нападение своим ударом.
– Чушь какая! – фыркнул Кутузов. – Бухарест сплетни разводит, язык тянет – ради чего я тут сижу и беды новой не вижу?..
Екатерину он успокоил, что в ближайшие годы войны ожидать не следует: финансы Турции расстроены, в налогах даже цыган обобрали до нитки, крепости разваливаются, флот гниет на приколах, а новые корабли еще на верфях, паши живут всяк по себе, султану не подчиняясь, мятежи в Аравии и Румелии, Каир бурлит возмущением... Где им тут воевать с нами?
– Паче того, – диктовал он в конце письма, – как турки на войну могут решиться, ежели близ Дуная стоит наше войско, предводимое Суворовым – тем славным мужем, который уже не раз наносил жесточайшие раны честолюбию мусульманскому... Точка! Курьер выспался? Тогда готовь новую почту...
Миссия Кутузова близилась к завершению.
Уже повеяло весной 1794 года, когда он неожиданно получил большое удовольствие. Как раз в эти дни Париж прислал в Константинополь своего агента Энена, чтобы помогал Декоршу баламутить турок принципами свободы, братства и равенства. Декорш почувствовал, что ему, бывшему маркизу Сент-Круа, не слишком в Париже доверяют, и потому два посла стали выяснять насущный вопрос, – кто из них подлинный "друг народа", а кто является скрытым "врагом народа". Не выяснив этой истины, дипломаты просто передрались, после чего в кофейнях Стамбула немало потешались над ними турки – как эти два "гражданина", еще ничего не сделав, не могли поделить власть. Но этим скандалом якобинская дипломатия дезавуировала сама себя и своих послов, а посему следовало ожидать, что вскоре Париж отзовет их домой, чтобы скандалами не позорились.
– Туда им и дорога! – в сердцах произнес Кутузов. – Этим головам давно пора скатиться в мешок гильотины...
Вскоре он получил странную информацию, будто Конвент, удаляя Энена и Декорша, прочил в послы Бонапарта – того самого...
– Поглядим, каков сей молодец, – говорил Кутузов.
Но близился срок его отъезда, и Бонапарта он не дождался.
Екатерина очень высоко оценила заслуги Кутузова, пожаловав ему две тысячи крестьян в Волынской губернии, а в Петербурге его ждало новое назначение – быть директором Сухопутного кадетского корпуса. Из генералов он стал дипломатом, а теперь из дипломатов его делали воспитателем юношества. В ту пору жизни, жестоко израненный, но преисполненный сил, Михайла Илларионович еще не прозревал будущего безвестного Бонапарта, что штурмовал Тулон, и предначертаний своей великой судьбы в истории любезного его сердцу Отечества он не предвидел.
* * *
Чрезвычайным послом в Константинополе – после отбытия Кутузова – стал Виктор Павлович Кочубей, которому исполнилось лишь 24 года, а начинал он службу капралом гвардии. Впрочем, молодые люди того времени – не в пример современным балбесам – обладали немалым интеллектом, и, как указывают историки, Кочубей на своем посту дипломата "успел приобресть доверие султана Селима III, доставив этим немалые выгоды нашей торговле в Греции и смежных с нею восточных странах".
К слову сказать, и Бонапарту, когда он штурмовал стены Тулона, тоже было 24 года. XVIII век тем и хорош, что люди рано вступали в жизнь, они быстро становились самостоятельны, а ответственности за содеянное никогда не страшились.
Невольно вспоминаются бессмертные слова Грибоедова:
"Вы, нынешние, ну-тка!.."
8. Пушки для Селима
Екатерине Великой оставалось жить один год, когда на Кавказе, извечно страдавшем от нашествий персов или турок, произошло событие, почти незаметное тогда для Европы, но больно ранившее политический авторитет Петербурга...
Ага Мохаммед-Каджар, этот кастрат, озлобленный на весь мир, не мог смириться с тем, что грузинский царь Ираклий II просил покровительства от России. Весной 1795 года шах предпринял набег на Тифлис, оставшийся в памяти грузинского народа "страшнее Страшного Суда". Поганый евнух никогда не знал жалости к людям, и когда ему приносили мешки с глазами ослепленных, он не ленился пересчитывать их тысячами, каждый глаз отбрасывая лезвием кинжала, взвешивал вырванные глаза на весах – пудами! Именно этот изверг во главе армии набросился на беззащитный Тифлис, предав город разорению, мужчин он ослеплял, детей забирал в рабство, а всех женщин – независимо от их возраста – велел своим воинам изнасиловать, что ему, кастрату, доставило приятное волнение.
– Теперь, – велел Ага-Мохаммед, – каждой разрезать поджилки ног, чтобы они на всю жизнь остались хромыми, и, хромая, никогда не забывали этого дня и мое священное величие...
Екатерина приняла грузинского посла князя Герсевана Чавчавадзе (это дед Нины Грибоедовой); теперь, после страшной трагедии Тифлиса, грузины не просили о покровительстве, согласные навек воссоединиться с Россией, и Екатерина – сразу! – послала войска, чтобы "восстановить мир и спокойствие". Дербент, Шемаха, Ленкорань (и Баку, конечно) считались воротами в Персию. Когда эти "ворота" заскрипели, уже отворяемые штыками русских солдат, Ага-Мохаммед-Каджар быстро занял Шемахинское ханство, откуда призвал Дагестан и Чечню к газавату – священной войне против русских (вот, кстати, откуда и началась будущая кровавая эпопея имама Шамиля и его мюридов). Русские солдаты штурмом взяли Дербент, они топали уже на Баку, но...
Осенью 1796 года скоропостижно скончалась Екатерина Великая, и насколько блистательно и феерично было начало ее царствования, настолько печально и даже убого было ее увядание. Громкая эпоха "екатеринианства" закончилась – на престол взошел ее сын Павел I, который, боясь испортить отношения с Англией, дружественной Персии, велел русским войскам отойти назад.
Османская империя в эти события на Кавказе не вмешивалась, ибо султан был всецело поглощен другими заботами, о чем мы и расскажем, но жестокая хронология, этот главный ускоритель истории, принуждает меня обратиться к Франции.
* * *
Якобинская диктатура раскручивала маховик массовых репрессий. Если улик против человека не находили, его все равно объявляли "подозрительным" – и тащили на гильотину. Робеспьер и его подручные, желавшие кровопролитий, еще не сознавали, что этот кровавый молох, убивающий "врагов народа", скоро оторвет головы и тем, кто любил называть себя "друзьями народа". Диктаторы уничтожили даже Академию, чтобы ученые не смели выделяться из общества, ибо этим нарушался принцип "равноправия". Все старое должно быть разрушено, чтобы на его развалинах созидать не только светлое будущее Франции, но и всего Человечества, – так провозглашали они на стогнах Парижа. Богатых быть не должно – пусть отныне все станут бедными, зато верующими в их идеалы. Имущество людей было поставлено вне закона, зато санкюлотам Парижа платили по 40 су в сутки – за их умение высиживать на собраниях, где им проповедовались самые правильные "принципы" (свободы, равенства и братства).
Я, автор, хорошо понимаю причины, породившие Французскую революцию, но, мне думается, не было причин превращать Францию в общественную "живодерню". Революцию во Франции делали все-таки не французы, а только санкюлоты Парижа, и вся Франция не могла думать так, как думали санкюлоты, возлюбившие сорок су за присутствие на собраниях и митингах.
Франция объявила войну... Парижу.
Париж объявил войну... Франции!
Вандея всем известна! Но мало кто знает, что в этой провинции Робеспьер указал сжечь не только дома и заборы, но даже леса, велел убивать даже скот, собак и кошек... как тут не вспомнить помешанного Ивана Грозного, который, убив людей и животных, никогда не забывал спустить из прудов водичку, чтобы передохла и вся рыба!
Инакомыслящие во Франции расстреливались. От массовых расстрелов, желая разнообразить сцены убийств, якобинцы скоро перешли к массовым затоплениям. Жителей городов, не согласных с принципами Парижа, заколачивали – вместе с детьми – в речные баржи и, прорубив их днища, топили на глубине. Фантазия палачей, как доказал опыт истории, неисчерпаема. Якобинцы додумались связывать мужа с женою веревкою и бросали их в воду (этот вид смертной казни именовался даже игриво – "республиканская свадьба"). Когда же восстал Лион, богатый и дивный город, против него послали целую армию. Всех жителей истребили (опутанных веревками, их расстреляли картечью из пушек), все здания Лиона взорвали порохом, оставив лишь жалкие лачуги нищих, а потом с небывалым цинизмом переименовали Лион в "Город Свободы", который и лежал в руинах и трупах... Вот вам "свобода"!
Европа ужасалась, но Европа и глумилась над Францией.
Разве так уж нужно для процветания свободы свергать древние памятники, зачем осквернять народные святыни, не глупо ли старинным городам и улицам присваивать новые названия, всем чуждые? Якобинцы запретили отмечать воскресные дни и праздники, взамен которым придумали позорные капища, почти языческие, где роли "богинь разума и скромности" играли уличные проститутки. Наконец, глупцам казалось, что приказом свыше можно одним махом ликвидировать старую веру в бога, чтобы народ обратился в новую веру.
Робеспьер, тщеславный и недалекий человек, издал декрет, гласивший, что религия вообще отменяется, а вместо нее учреждается новая "религия разума". При этом он сам объявил себя "Высшим Существом", и в уличной процессии предстал перед народом, как божество, охотно воспринимая похвалы публики, и даже не догадываясь, что все это было уродливым фарсом, разыгранным от нехватки ума и полной деградации скромности...
Примерно такой (лишь примерно!) была голодная, запуганная, окровавленная и все-таки побеждающая Франция, когда начиналось быстрое выдвижение Наполеона Бонапарта. О чем он думал тогда, о чем смел мечтать? Читатель, наверное, будет удивлен: Бонапарт грезил о... Египте (уже тогда!), говоря близким:
– Европа – это затхлая крысиная нора, и только страны Востока еще таят в себе неразгаданные пространства, а шестьсот миллионов ждут смелых завоевателей.