Что касается выступления в женском платье, то его учителя, похоже, не собирались оставить его в покое. Они не разделяли его убеждение, что он сможет исполнять лишь мужские партии. Много веков назад первые кастраты начали играть роли женщин, и хотя теперь повсюду за пределами Папских государств в опере выступали женщины, кастраты по-прежнему славились этими ролями. Поскольку все ведущие партии в опере писались для высоких голосов, каждому певцу следовало быть готовым к любой роли. Так, например, и женщины часто исполняли роли мужчин.
В конце концов маэстро Кавалла вызвал Тонио к себе.
– Ты знаешь так же прекрасно, как и я, – начал он, – что тебе необходимо приобрести этот опыт до того, как ты покинешь стены консерватории. А время твоего дебюта уже близко.
– Но это невозможно, – быстро ответил Тонио. – Я не готов…
– Успокойся, – перебил его маэстро. – Я могу судить о твоих успехах гораздо лучше, чем ты сам. И ты знаешь, что в этом я прав. Я также прав в том, что ты должен выступать за пределами консерватории, но ты отказываешься от этого. Каждую неделю тебе поступают приглашения в частные дома, но ты не принимаешь их. Тонио, неужели ты не понимаешь, что школа превратилась для тебя в убежище?
Тонио вздрогнул.
– Это не так, – пробормотал он, немного сердясь, но понимая, что капельмейстер прав.
– Тонио, когда ты только приехал сюда, – продолжал маэстро, – когда ты впервые отказался спеть, я не думал, что ты выдержишь. Я боялся, что дисциплина окажется для тебя слишком жесткой, а мне было бы невыносимо снова видеть Гвидо разочарованным.
Но ты удивил меня. Ты стал известным человеком, аристократом. Ты сделал этот город своей Венецией. Ты блистал здесь так, как блистал бы там. И все же это не весь мир, Тонио, хотя и больший, чем Венеция. А ты теперь в состоянии покорить весь мир.
После долгой паузы Тонио повернулся к маэстро и наткнулся на его взгляд.
– Могу я доверить вам одну маленькую тайну? – спросил он.
Капельмейстер кивнул.
– Никогда в жизни я не знал такого счастья, какое познал здесь.
Кавалла ответил на это понимающей и немного грустной улыбкой.
– Это удивляет вас? – спросил Тонио.
– Нет, – покачал головой маэстро. – Если кто-то обладает таким голосом, как у тебя, то нет. – Он наклонился над столом. – В этом твоя власть, твоя сила. Я обещал тебе когда-то, что это случится, если ты позволишь этому случиться. Теперь это стало действительностью. А еще я должен сказать следующее. Гвидо тоже в состоянии покорить мир. Он готов написать премьерную оперу для римской сцены. Ему приходится быть терпеливым с тобой и выжидать, потому что он не может вынести твоих страданий. Но вам обоим уже пора выходить в мир. А у Гвидо работа и ожидание продолжаются уже долго, слишком долго.
Тонио не ответил, думая о другом. Он в очередной раз осознал, что при нормальном течении событий был бы теперь уже мужчиной. Он бы выглядел как его двойник в Венеции, и голос у него был бы такой же. Ему стало жаль, что он не слишком хорошо помнит тембр этого мужественного голоса. Собственный его голос – тот, которым он говорил, – тоже был мягким и низким, но он приучил себя говорить так и никогда, никогда не забывался, даже когда смеялся.
– Я буду еще более безжалостным, – продолжал маэстро. – Очень многие готовы выйти к рампе, чтобы с очевидным удовольствием занять твое место.
Тонио согласно кивнул. Но маэстро не унимался:
– Ты думаешь, я не знаю, что с тобой случилось? Гвидо не желает говорить об этом, как, впрочем, и ты. Но я представляю, что тебе пришлось пережить…
– Вы не представляете, – резко возразил Тонио, – потому что с вами этого не случилось.
– Ты не прав. Настоящее зло в этом мире творят те, у кого нет воображения. У меня есть воображение. Я знаю, что ты потерял.
Тонио не ответил. Он не мог согласиться. Это задело его как проявление гордыни и тщеславия. Но все остальное, сказанное маэстро, было правдой.
– Дайте мне немного времени, – сказал наконец Тонио, обращаясь больше к себе, нежели к маэстро.
А капельмейстер, довольный тем, что его поняли, не стал продолжать разговор.
Итак, наступил день третьей годовщины его прибытия в Неаполь.
И в этом праздничном настроении, испытывая приятную эйфорию, Тонио еще более отчетливо понял, что маэстро Кавалла был прав.
Когда он вернулся в консерваторию, уже почти стемнело. Перед этим он заглянул в гостиницу "Ингилтерра" около моря и снял на ночь пару комнат. Он решил вечером привести сюда Гвидо, а перед этим зайти в расположенную поблизости церковь и послушать Каффарелли. Знаменитый певец уже больше года находился в Неаполе и часто пел в театре Сан-Карло, однако Тонио было важно услышать его именно в этот, особенный день.
Обнаружив, что классная комната Гвидо пуста, он отправился в его апартаменты.
Учитель уже был одет к вечеру: он облачился в купленный Тонио роскошный камзол из красного бархата. Когда Тонио вошел, Гвидо надевал на безымянный палец левой руки перстень. Его каштановые, почти шоколадного цвета волосы были аккуратно завиты и причесаны. Он надел новую пару белых шелковых перчаток, и Тонио подумал, что в нем появился какой-то необычный лоск. На ногах у него были туфли с пряжками из горного хрусталя.
– А я ищу тебя с самого обеда, – сказал Гвидо. – Я хочу, чтобы ты сегодня вечером поехал к графине пораньше. Слегка поужинай и больше не пей вина. Это особая ночь, и ты должен делать так, как я скажу, и, пожалуйста, не ищи предлогов для отказа. Я знаю, что тебе не хочется идти туда, но ты должен.
– Когда это я не хотел туда ходить? – усмехнулся Тонио. Гвидо никогда не казался ему таким привлекательным, как в те минуты, когда собирался в свет.
– Ты отклонил уже пять или шесть последних приглашений, – напомнил ему Гвидо, – но сегодня ты просто обязан пойти.
– Почему же? – холодно спросил Тонио.
Он едва мог поверить иронии происходящего. Вспоминал, как Доменико когда-то тоже строил планы, снимал номер в той же гостинице, комнаты с видом на море. Он улыбнулся. Ну что он мог сказать?
– Графиня была в отъезде, ей пришлось перенести суровое испытание, и теперь она дает первый бал по возвращении. Ты ведь знаешь, что умер ее двоюродный брат, старый сицилиец, все эти годы живший в Англии. Так вот, ей пришлось перевозить его тело в Палермо, чтобы захоронить там. Вряд ли тебе когда-нибудь приходилось видеть похороны в Палермо.
– Мне вообще ничего не приходилось видеть в Палермо, – буркнул Тонио.
Гвидо перебирал ноты на столе.
– Ну, в общем, старика сначала нужно было отпеть в церкви, посадив в кресло, а потом поместить в капуцинские катакомбы, рядом с остальными его родственниками. Это подземный некрополь, где покоятся сотни усопших, кто стоя, кто лежа, и все хорошо одеты. За ними ухаживают монахи.
Тонио поморщился. Но ему приходилось слышать о таких обрядах. В Северной Италии ничего подобного не было.
– В графине, конечно, достаточно сицилийской крови, так что ей было, в общем, все равно. Но вдова старика, юная англичанка, чуть не впала в истерику, едва увидела подземелье. Ее пришлось оттуда выводить.
– Нисколько не удивительно.
– В любом случае, графиня вернулась. Она выполнила свой долг, похоронила кузена, и этот бал теперь просто необходим ей. Поэтому приезжай туда пораньше, прошу тебя.
– Но я-то тут при чем?
– Графиня любит тебя, она всегда любила тебя, – сказал Гвидо и крепко обнял Тонио за плечи. – Но только не пей много вина, прошу тебя.
Когда он добрался до палаццо графини, там было темно. Он покинул церковь сразу после того, как Каффарелли спел свою первую арию – классическое произведение для кастрата, которое одновременно захватило его и ввергло в отчаяние. Нет, Тонио вовсе не вспоминал Венецию, ведь с тех пор ему часто приходилось слышать Каффарелли, и он просто жаждал насладиться вновь и вновь этим совершенством, этой страстью в голосе, этим пониманием тысячи вещей, которое ему так редко случалось видеть у других людей.
А еще он хотел, чтобы Каффарелли особым образом вдохновил его. Он хотел, чтобы певец, сам того не зная, придал ему храбрости, которой ему так недоставало.
Произошло это или нет, он так и не понял.
Но ему было приятно прийти в дом графини рано, до прибытия гостей. Он отдал плащ швейцару, сказал, что пока ничего не хочет, и побрел в одиночестве по пустым комнатам. Простая мебель в сумерках казалась призрачной и словно парила над коврами, на которых проступали многоцветные орнаменты. Теплый воздух был свежим, в нем еще не чувствовалось ни дыма, ни запаха сгоревшего воска, ни французских духов.
На самом деле Тонио был вовсе не против визита сюда, как думал Гвидо. Он просто начал уставать от этого, особенно с тех пор, как пять или шесть месяцев назад светловолосая девушка исчезла. Но может быть, она появится сегодня. Через распахнутые окна в дом вплывала душистая ночь, со стрекотом цикад и ароматом роз, составлявшими, наверное, самую сущность юга. Даже невероятное число слуг казалось особенностью здешних мест, как будто этот дом давал пристанище всем нищим, которые, нарядившись в кружева и атлас, работали здесь за гроши.
Он вышел в сад. Ему совсем не хотелось, чтобы дом ожил. Но, оглянувшись назад, он увидел сквозь темноту только что покинутой гостиной, как вдали, в коридоре, появились музыканты с контрабасами и виолончелями на спинах. С ними был и Франческо. Он нес скрипку на плече, как мертвую птицу.
Тонио посмотрел на месяц в вышине, потом перевел взгляд на окружавшие его аккуратно подстриженные лимонные деревья, на слабо отсвечивавшие мраморные скамейки и вымощенную камнем дорожку, уходившую в темноту прямо из-под его ног.
Он зашагал по ней. Чувствуя, как за его спиной все ярче разгораются огни, прошел через калитку в розарий, расположенный, как он знал, по левую руку. Розы в этом цветнике были просто волшебными, графиня сама ухаживала за ними. И ему захотелось, чтобы это блаженство не покидало его как можно дольше. Памятная дата вызывала разные мысли… Словом, ему хотелось побыть одному.
Но, войдя в розарий, он вдруг заметил вдалеке, за садом, поток света, идущего из маленького домика, неподалеку от задней стороны палаццо. Двери были распахнуты, и Тонио неторопливо пошел к домику, на ходу проводя рукой по особенно крупным бутонам, а приблизившись, увидел сквозь двери восхитительный ряд красок и лиц и еще нечто, похожее на кусок голубого неба.
Он остановился. Это была любопытная иллюзия. Двери походили на врата, ведущие в особый, перенаселенный и беспокойный мир.
Сделав еще несколько шагов, он обнаружил, что заглядывает в комнату, полную живописных полотен. Одно, громадное, висело на стене, но перед ним, на мольбертах, стояли еще несколько других, и Тонио некоторое время разглядывал эти работы. На расстоянии они казались законченными и полными жизни: группы библейских персонажей, столь же совершенно написанных, как те, что он видел до этого на стенах церквей и часовен. Среди них был архангел Михаил, ведущий проклятых в ад. Плащ развевался за ним, на лице был виден отблеск адского пламени, пылающего внизу. А рядом было изображение неизвестной ему святой – женщины, прижимавшей к груди крест. Краски играли на свету. И все картины казались более мрачными, более печальными, чем все те, что он видел в Венеции еще ребенком.
Вдруг он услышал тихие звуки, доносившиеся из глубины комнаты.
Тишина сада, его укрывающая темнота давали приятное ощущение невидимости, и Тонио подошел к картинам еще ближе, впитывая запах красок, скипидара и масла.
Но когда он шагнул через порог, то понял, что внутри работает художник. "Это не может быть она", – подумал он. Этим картинам была присуща такая властность, может быть даже мужественность, которой не было на светлых, воздушных росписях на стенах часовни. Но когда он увидел перед полотном склонившуюся фигуру в черном, он понял, что это женщина с кистью в руке. И на ее спину спадала копна сияющих золотистых волос.
Это была та самая художница.
"И мы здесь вдвоем", – подумал он вдруг, затаив дыхание.
Но, взглянув на ее открытые руки, заляпанный краской черный балахон, он тут же запаниковал. Она казалась ему настоящей красавицей. Он безотрывно смотрел на ее мягкий профиль, насыщенно-розовый цвет губ, глубокую синеву глаз.
И в тот момент, когда он понял, что должен немедленно уйти, девушка повернулась, прошуршав нижними юбками из тафты, и взглянула ему прямо в лицо.
– Синьор Трески, – произнесла она, и от звука ее голоса у него защемило в груди. У нее было сладкозвучное, мягкое сопрано.
Застигнутый врасплох, он буквально приказал себе ответить ей.
– Синьорина, – пробормотал он и отвесил ей легкий поклон.
Она улыбнулась, и в ее синих глазах зажглись огоньки. Когда она поднялась со стула, тесемки ее темного балахона у шеи развязались, и он увидел нежную розовую кожу за корсажем черного платья. Щечки девушки выглядели пухлыми из-за улыбки, и все в ней вдруг показалось ему таким округлым и настоящим, как будто раньше он видел ее лишь на сцене. Теперь же она была совсем близко.
Волосы у нее, как обычно, пушились, но совсем не были завиты. Разделенные четким пробором посредине, они просто свободно ниспадали на плечи, и ему сразу захотелось их потрогать. Строгость могла бы сделать жестоким любое другое лицо, но только не ее милое личико, главным достоинством которого были синие глаза в обрамлении дымчатых ресниц.
Выражение лица художницы резко изменилось, и он почувствовал, что это, скорее всего, из-за него. И в одно мгновение разгадал ее особенность: она не умела скрывать мысли и эмоции, как другие женщины.
Она не шевелилась, но Тонио почувствовал исходящий от нее призыв. Он был уверен, что ей хочется коснуться его, и ему самому хотелось дотронуться до нее. Он отчетливо представил, какой гладкой на ощупь окажется кожа на ее шее, какой нежной – щека. Ему хотелось провести пальцем по изящным изгибам ее ушей. Он вообразил, что делает с ней ужасные вещи, и почувствовал, что краснеет. Ему казалось абсурдным, что она вообще одета. Ее нежные руки, тонкие запястья, мерцающая под балахоном розовая кожа – все это было частью какого-то восхитительного существа, которое зачем-то скрыли под маскарадным костюмом.
Все это было ужасно.
Кровь прилила к его лицу, и Тонио на секунду склонил голову, а потом стал обводить глазами лица на картинах вокруг, мощные мазки пурпурной краски, жженой амбры, золотого и белого, которые создавали эту головокружительную вселенную, столь очевидно вышедшую из-под ее кисти.
Он хотел уйти, убежать, скрыться – но не мог сделать ни шагу. Эта женщина пугала его. Даже черная тафта ее платья волновала его. Почему она должна рисовать в черном? Матовая материя была заляпана краской, а сама художница была столь юной и невинной на вид, что черный казался совсем неподходящим для нее цветом, и в то же время ей была присуща милая беззаботность, которая читалась в ее глазах всякий раз, когда их взгляды встречались.
Она снова храбро улыбалась ему. Тонио чувствовал, что должен с нею заговорить. Он хотел сказать что-нибудь подобающее случаю и вежливое, но не мог придумать, что именно, и тут, к его полному ужасу, она протянула обнаженную руку.
– Может, вы войдете, синьор Трески? – пригласила она тем же сладкозвучным сопрано. – Может, вы посидите со мной немного?
– О нет, синьорина. – Он сделал на этот раз более глубокий поклон и отступил назад. – Не хочу мешать вам, синьорина… Я… мы… Я хотел бы… Я имею в виду, что мы так и не были по-настоящему представлены друг другу, и я…
– Но вас знают все, синьор Трески, – сказала девушка, легонько кивнув в сторону стоявшего рядом с ней стула, и веселая искорка вновь сверкнула в ее глазах, а потом тут же исчезла.
Она молча смотрела на Тонио, а он на нее, и оба не шевелились.
И так он стоял, недвижный, когда услышал, что за его спиной кто-то несколько раз повторил его имя. То был лакей графини. Он сообщил, что синьора Трески ждут наверху.
Он буквально кинулся на этот зов. В доме уже слышались смех и негромкая музыка. Лакей проводил его по верхнему коридору до личных покоев графини.
Войдя, Тонио увидел сидевшего за столиком в непринужденной позе Гвидо. Верх его кружевной рубашки был распахнут, открывая грудь. Сама графиня, явно только что накинувшая халат с оборками, стояла около громадной, роскошно застеленной кровати.
Он пришел в ярость. Но эта женщина и не думала оскорбить его, ведь она не знала ничего о его связи с Гвидо. Увидев Тонио, она тут же просияла.
– Ах, прелестное дитя, – воскликнула она. – Подойди. Иди сюда и послушай меня.
Обеими ручками она поманила его к себе с другого конца комнаты.
Тонио бросил в сторону Гвидо самую ледяную улыбку, какую мог, и, коротко поклонившись, приблизился. От крепкой фигурки графини веяло таким теплом, точно она только что куталась в теплое одеяло – или занималась любовью.
– Ну, какой у тебя сегодня вечером голос, а? – спросила его графиня. – Спой сейчас для меня!
Тонио был вне себя от гнева. Засверкал глазами на Гвидо. Его поймали в ловушку.
– Pange Lingua, – добавила графиня.
– Спой, Тонио, – мягко сказал Гвидо. – Действительно интересно, как звучит твой голос сегодня. – С растрепанными волосами и распахнутым воротом, он выглядел несколько развязным.
"Да, это твое прелестное дитя, – подумал Тонио. – Твой херувим. А это то, что я получаю за свою любовь к мужлану".
Он пожал плечами и в полный голос запел начало гимна.
Графиня отпрянула и вскрикнула. А Тонио нисколько не удивился тому, что в этой тесной комнате его голос зазвучал слишком мощно и неестественно.
– Ну что ж, – сказала синьора Ламберти, отсылая служанок, суетившихся вокруг со свечами. Порывшись в складках постели, она достала сложенные ноты. – Ты сможешь спеть вот это, прелестное дитя? Сегодня, здесь? – И сама ответила на свой вопрос легким кивком. – Здесь, со мной.
Какое-то мгновение Тонио смотрел на обложку. Он не мог связать все это воедино. Ее голос… Да, он, конечно, слышал ее голос и раньше, слышал много раз. Графиня Ламберти была замечательной певицей-любительницей, но уже давно не пела, а здесь, в этом доме, перед сотней гостей, и при том, что Гвидо знает, как он этого не хочет! Он повернулся к учителю.
Тот нетерпеливо показал на ноты.
– Тонио, будь любезен очнуться от грез, в которых витаешь, и посмотреть на то, что у тебя в руках, – сказал он. – У тебя есть час, чтобы подготовиться…
– Я не буду! – заявил Тонио гневно. – Графиня, я не могу это сделать. Это невозможно, я…
– Милое дитя, ты должен, должен, – промурлыкала она. – Ты должен сделать это для меня. Я только что прошла сквозь ужасное испытание в Палермо. Я так любила моего двоюродного брата, а он был таким глупым, а его маленькая жена, она-то как страдала, и совершенно напрасно. Только одно может поднять сегодня мое настроение: я должна снова петь, я должна петь сочинения Гвидо, и я хочу петь с тобой!
Он неотрывно смотрел на нее. Он хотел разглядеть ее насквозь, подозревая скрытую ложь. И все же графиня казалась такой искренней! И, сам того не желая, он посмотрел на ноты. Это была лучшая вещь Гвидо, серенада, дуэт Венеры и Адониса. И всего на секунду Тонио представил себе, как поет это не на уроке, с Пьеро, а здесь…
– Нет, это невозможно, графиня, попросите кого-нибудь другого…
– Он не ведает, что говорит, – вмешался Гвидо.