- Не призываю вас к клятве. Вы дадите её, как придёт час. Говорю одно: я, мать императора Константина Багрянородного, призываю великого доместика Романа Лакапина встать рядом с ним на трон империи и в великой преданности и чести стоять на нём бок о бок столько лет, сколько отпустит их вам Всевышний. Аминь!
Воцарилась глубокая тишина, лишь было слышно, как потрескивают свечи да три монашки вполголоса поют акафист. Лакапин будто потерял дар речи. Багрянородный улыбался, в его глазах плескалась радость. К нему пришло то, чего он ожидал с великим нетерпением, -свобода. Да, теперь он был волен заниматься тем, к чему тяготела его душа. И мечта его сбылась. Он без помех создал многие сочинения, столь полезные для управления империей, и эти труды вошли в золотой фонд мировой литературы. Багрянородный и Лакапин простояли на троне империи двадцать четыре года. Это были годы процветания Византии.
Хронисты писали разное о годах совместного управления империей Багрянородного и Лакапина. Немало появилось попыток очернить имя Романа Лакапина: "Хитростью и насилием, но, к всеобщему почти удовольствию, захватил власть". Но всё это не соответствовало действительности. Сами дела Лакапина говорили о другом. Он был достоин уважения византийцев за бескорыстное служение империи.
День благословения Зоей-августой Багрянородного и Лакапина прошёл в монастыре Святой Каллисты празднично и умиротворённо. Была монашеская трапеза - не скупая, а с добавлением различных яств и вин, какие украшают стол в мирской жизни. Игуменья Пелагия закрыла глаза на это греховное утешение и не сожалела о том. Она была обеспокоена другим. По её твёрдому убеждению, Мелентину не следовало оставлять в монастыре рядом с Зоей-августой. Всё минувшее время отравляла она вдовствующей императрице жизнь. Так будет и впредь, считала игуменья Пелагия. Жажда мести в Мелентине не угасла, и дух супруга Константина Дуки постоянно питал её этой жаждой.
На другой день Пелагия встретилась с епархом Варипсавом и попросила его найти Мелентине пристанище в другом монастыре. И он пообещал Пелагии:
- Есть за городом Солунь женский монастырь, и там игуменья уже в престарелом возрасте. Вот туда и отвезу Мелентину, пусть встанет во главе обители.
Однако дальше этого разговора дело не двинулось. Зоя-августа сказала Варипсаву и Пелагии:
- И пальцем не трогайте Мелентину. Она очистится от скверны.
В этот же день Зоя-августа проводила из монастыря близких её сердцу Багрянородного и Лакапина. Она не кривила душой. Великий доместик был тестем её любимого сына, и она с лёгким сердцем отдала его под опеку твёрдого в постоянстве соправителя Романа Лакапина. Зоя-августа признавалась себе, что Лакапин уже многие годы был дорог её сердцу. Что ж, она будет молиться за него Господу Богу.
Глава семнадцатая. МОНОЛОГ
Прошло больше года с того дня, как в монастыре Святой Каллисты Зоя-августа благословила сына и Лакапина на совместное стояние на троне. Потом было коронование великого доместика. Состоялось оно в храме Святой Софии, как повелось издавна. Но всё проходило скромно, без торжеств - так попросил Лакапин. И даже в Константинополе долго не все знали, что теперь империей правят два басилевса. Но во все соседние страны были отправлены посланники с императорскими грамотами, чтобы уведомить европейских монархов о значительных преобразованиях в управлении Византией. Настоял на этом Багрянородный.
- Пусть все задиры - короли, цари - знают, на кого пойдут войной. - При этом Багрянородный весело улыбнулся.
Но, похоже, у соседних государей отпала всякая охота затевать военные ссоры с великой державой. В самой империи в минувшие полтора года не замечалось никаких внутренних потрясений - ни восстаний, ни заговоров. Войско служило исправно. Больше ста тысяч воинов держала в строю Византия в эту пору, и это войско возглавляли одарённые полководцы Иоанн Куркуй и Варда Фока, которых боялись даже отважные арабские корсары.
Византия богатела, торгуя со всеми странами Европы и Средиземноморья. Государственная казна и её главный казначей Василид не успевали подсчитывать накопления золотых и серебряных кентинариев - самой весомой денежной единицы Византии. Империя считалась самой богатой державой мира.
У самого Константина Багрянородного прошедшие полтора года тоже не прошли праздно. Он жил напряжённо, ему не хватало времени. Дни и вечера казались короткими. За этот период он сумел закончить высшую Магнаврскую школу. В каждый мало-мальски свободный день во дворце Магнавр можно было увидеть кого-то из хронистов, сочинителей, поэтов. Все они объединились вокруг Симеона Метафраста, и он управлял поисками всего того, что касалось жизни Василия В Македонянина. Минувшей благодатной осенью Константин Багрянородный, а с ним Метафраст, Акрит, Камениат и Геометр побывали в Адрианополе, смотрели осенние конные скачки, встречались на гипподроме с Афиногеном и Дорофеем, которые познакомили гостей с закулисной жизнью наездников.
Сам Константин Багрянородный провёл на гипподроме несколько дней. Вместе с Еленой он любовался скачками и так же, как его спутники, приобщался к жизни гипподрома. А когда в скачках случился перерыв, епарх Адрианополя Иринарх предложил Багрянородному съездить в селение Дорищи, где родился и вырос его дед. Это было степное селение в восьмидесяти стадиях от Адрианополя. Крестьяне выращивали здесь степных скакунов македонской породы. Старожилы сказали, что македонская порода коней пришла к ним с времён Александра Македонского. Так это было или нет, но Константин принял легенду как должное и, купив у крестьян несколько молодых кобылиц и жеребцов, отправил их в Константинополь.
Было грустно Багрянородному оттого, что в Дорищах не осталось никого из близких или дальних родственников. Всех их Василий приютил в Константинополе. Не оставалось в живых и тех стариков, которые помнили бы своего земляка-императора. О своём посещении Дорищ Константин и Елена оставили память. Они заложили на сельской площади камень будущего храма, и Багрянородный поручил Иринарху в этом же году начать его возведение. Деньги же велел отчислить из доходов провинции в императорскую казну.
Одну из ночей Константин и Елена провели в становище на отгонном пастбище конского табуна. Всю ночь горел костёр, потому как с гор дул холодный ветер. Пастухи рассказывали были и небылицы, которые якобы случались на пастбищах. Константин слушал побывальщину с интересом. Она помогла ему понять многое в характере деда. Он пришёл к выводу, что здесь, на степном, предгорном просторе, под ясным звёздным небом и мог сложиться сильный и волевой характер юного Василия. Степь воспитала в нём упорство и волю к победе.
Всё-таки оказалось, что табунщики знали очень много о жизни императора Василия. Знали, что он был похищен, но как, точно никто этого за давностью времени не помнил. Сложилось предание о героическом облике их земляка, и оно передавалось от поколения к поколению, становясь всё красочнее и дороже, как бы их достоянием. Константин Багрянородный очень внимательно выслушал то, о чём поведал ему старший табунщик Фобвин. Что это было, правда или вымысел, никто не мог сказать. Но случай касался смерти императора Михаила Третьего, к которой якобы оказался причастен Василий, будучи уже большим сановником во дворце Магнавр. В минувшую короткую ночь на пастбище Константину не удалось разобраться в перипетиях смерти императора Михаила, и он решил сделать это позже, дополнив одну легенду другими.
Вернувшись из Адрианополя в столицу и встретившись по государственным делам с императором Лакапином, подписав вместе с ним эдикты и посольские грамоты и завершив разговор о событиях в державе, Константин сказал Лакапину:
- Ты, басилевс, управляйся тут с делами, а мы с Еленой и моими спутниками по Адрианополю поплывём в Фессалонику.
- Знаю твой интерес к Фессалонике, Божественный, - ответил Лакапин, - пожелаю вам благополучного плавания. Но прежде, чем ты уедешь, Божественный, хочу с тобой посоветоваться по важному государственному делу.
- Нам ничто не мешает сейчас же разобраться в том. Говори, басилевс, я слушаю.
- Спасибо, что не откладываешь на завтра. - Лакапин помолчал, прошёлся по Юстиниановой храмине, где чаще всего встречались два императора, и начал, казалось бы, издалека: - Пребывая турмархом, а позже доместиком, я много ездил по империи и, может быть, лучше других знаю, как живут крестьяне-бедняки, оставшиеся без земли. И я пришёл к мысли о том, что нам с тобой пора защитить крестьян и бедняков от произвола. Надо начать борьбу против земельно-чиновничьей аристократии всех рангов. Я наметил три важные меры в защиту крестьян и стратиотов, в защиту крестьянского землевладения, поглощаемого помещиками. Первое, что необходимо сделать, - это дать право родственникам покупать у разорившихся земли, имения. Нужно запретить помещикам приобретать что-либо от убогих каким бы то ни было способом. И наконец, установить принудительное обратное отчуждение земель, незаконно захваченных помещиками.
- Удастся ли всё это провести в жизнь? - спросил Багрянородный.
- Я уверен, что мы справимся. И крестьяне нам будут благодарны. Нам следует помнить, что наша армия состоит из крестьян.
- Это верно, - согласился Багрянородный.
- Но это не все, Божественный. Нам надо издать законы о монастырях. Ты видел сам, какой убогий образ жизни они ведут. Их давят десятки тягот от податных изъятий.
- Ты прав, басилевс.
- Пришло время освободить монастыри от постоя чиновников, служащих в войске и в провинциях, избавить от денежных поборов, от прокорма судей, стратигов, сборщиков налогов, от поставки продовольствия в крепости, от принудительной продажи мулов, ослов, лошадей, волов, от насильственной продажи хлеба по пониженной цене.
- Господи, какая гора несправедливостей лежит на плечах бедных монастырей! Ты прав, необходимо восстанавливать справедливость.
- И это ещё не все, Божественный. Вот пергамент, и на нём записан ещё с десяток незаслуженных тягот в отношении монастырей.
- С чего ты думаешь начать благоустраивать жизнь неимущих?
- С твоего согласия, Божественный, мы издадим новеллы законов, в которых черным по белому будет записано все, что не должны делать имеющие власть.
И в новеллах будет определена мера наказания за нарушение императорских законов.
"Внутренняя деятельность Романа Старшего была чрезвычайно важна и плодотворна, - отмечали хронисты того времени. - Умный Константин Багрянородный всячески поощрял каждое благое начинание Лакапина. В 922 году новеллы с законами в защиту крестьян и монастырей были изданы и приобрели силу".
А Константин Багрянородный с императрицей Еленой плыли той порой в Фессалонику. Их сопровождали опять-таки богослов Метафраст, хронисты Акрит и Камениат, поэт Геометр. С ними были два скорописца. Императорский дромон "Никея" сопровождали три памфилы с воинами. Личная сотня гвардейцев во главе с Никанором плыла на дромоне. В море стоял полный штиль, и суда двигались только на вёслах. Но Багрянородный и его спутники не замечали медленного движения судов. У них просто не было на это времени. Пользуясь тем, что в пути их ничто не отвлекало, Багрянородный вёл монолог, а скорописцы записывали всё сказанное на пергамент. К этому моменту, как счёл Багрянородный, он знал о жизни Василия Македонянина если не все, то очень многое, что позволяло ему заносить добытое на пергамент. Каюта на средней палубе дромона была просторной. На столе имелось все, чтобы утолить жажду и голод. Перед Багрянородным сидели четыре слушателя, сбоку от него за небольшим столом поместились скорописцы. После глотка вина Багрянородный приступил к рассказу:
- Крестьянская семья моего деда, выходца из Армении, появилась в Македонии в начале прошлого века, как раз в тот год, когда благочестивая, но по умыслу бесов охваченная гневом императрица Ирина ослепила собственного сына, императора Константина. Тогда по всей империи прокатились волнения и военная придворная знать низложила Ирину и заточила её в монастырь. Так говорил мне логофет дрома времён императора Никифора Первого.
Но никто из старожилов не мог сказать мне, когда родился Василий Македонянин. Я предполагаю, что он родился между сороковым и сорок пятым годом прошлого столетия. Это я узнал от табунщиков на пастбище за Дорищами. Старцы рассказывали, что им привезли подростка лет семи, через год или чуть больше его и ещё нескольких подростков похитили болгарские разбойники и увезли в Фессалоники, где продали в рабство. Его доставили на полуостров Пелопоннес, и там он попал в колонию из тысячи рабов, которой владела аристократка Данилида. Подростка Василия ввезли на отгонные пастбища. Пелопоннес, как и в наше время входил в Византию и был её провинцией. На отгонных пастбищах среди табунщиков Василий провёл долгие десять лет. Все эти годы он не сходил с конского седла, объезжая и перегоняя табуны лошадей. Он выбирал себе самых строптивых, сильных жеребцов, готовых затоптать копытами любого посягателя на их свободу. Василий умел обуздывать этих дикарей. Они становились послушными, как охотничьи псы.
Знал молодой табунщик, что госпожа Данилида была любительницей конных скачек и из его сотоварищей-табунщиков каждый год по осени отбирали кого-то в наездники. Ах, как он жаждал хоть раз показать себя на скачках! Но те, кто приезжал в табуны от Данилиды отбирать наездников, не хотели замечать Василия, хотя мимо него нельзя было пройти, не заметив. Он был наездником от Бога. Тем не менее управляющий хозяйством Данилиды, приезжавший отбирать наездников, сказал ему однажды, когда Василий дерзнул попросить взять его на скачки:
- Ты, дикий армянин, никогда не будешь допущен к госпоже. Не терпит она нехристей и видеть не желает.
Василий не знал, что он крещён, что христианская вера вошла в него с молоком матери. Но когда его продавали в рабство, он был назван язычником: за язычников больше платили. А рабов-христиан, как и в наше время, в ту пору в Византии запрещалось держать законом. Так он и воспитывался в язычестве, среди подобных себе.
Но однажды Данилида устроила скачки близ своего замка. Говорили, что она проводила их в честь дня своего ангела. По её воле к замку согнали всех рабов, и было среди них много табунщиков. Они приехали на тех конях, с которыми объезжали табуны. И Василий приехал на своём скакуне, в котором не было особой стати - сухой, поджарый, длинноногий, горбоносый, пегой масти. Василий начал воспитывать его, когда он был годовалым. Теперь ему было девять лет. Он был неутомим: ходил, скакал разными аллюрами, легко переходил с иноходи на галоп. К тому же был своенравен, с резким характером, не любил, когда какая-то лошадь бежала впереди него. Заржав, он бросался вперёд, конечно, если Василий позволял ему это, догонял, обходил и уж больше не уступал пути. У Таврона - так звал Василий своего любимца - был настоящий бойцовский характер. Но Василию он оставался послушен, как хорошо тренированная собака строгих правил. Мать у Таврона была простая кобылица пегой масти, он пошёл в неё. Считал Василий, что масть и скрала в скакуне стать. Но Василий любил Таврона и знал, что конь его не подведёт.
Между тем на гипподроме все наездники показывали своих коней "царице" - так Данилида величала себя. Всадники медленно проезжали мимо неё, и она отбирала тех скакунов, которые нравились ей. Таврион конечно же не понравился Данилиде. Она коротко бросила управляющему: "Прочь его!" Василий, понурый, обиженный судьбой, опустив поводья, поплёлся на своём Тавроне подальше от гипподрома, к конюшням. Но Таврон, словно человек, понял, что его хозяина обидели, что он изгнан из среды тех всадников, с которыми всегда был неразлучен. Сделав круг по полю за гипподромом, Таврон по своей воле приблизился к тому месту, где начинались скачки, а кони пока табунились. Видел Таврон, как всадники выстраивались в широкий ряд, слышал их ласковые слова, замечал то напряжённое состояние коней, которое и сам испытывал, перед тем как крупной рысью сорваться с места, грудью рассекать упругий воздух, мчаться и мчаться, не зная усталости, чувствуя лишь ветер в ушах.
Прозвучал колокол, и кони сорвались с места, только комья земли полетели из-под копыт, и устремились вперёд. Они уже ушли со старта на полстадия, когда Таврон проявил свой необузданный нрав, вырвался на беговую полосу и вихрем помчался вперёд. Василий опомнился, но не остановил коня, подумав: "Будь что будет". Он дал Таврону волю, дал понять, что одобряет его порыв. И Таврон прибавил в беге. Он догнал всадников, обошёл уже последнего скакуна. Кони вытянулись в длинную вереницу. Впереди лишь пять-шесть всадников шли ровно, не уступая друг другу первенства. И Таврон полетел к этим всадникам. Скорость нарастала, он храпел от ярости, пошёл намётом. Он уже недалеко от мчащихся впереди скакунов, он уже в первом ряду и уступает всего лишь полкорпуса летящему белому арабскому скакуну. Но догнал, догнал! И обходит! Близок конец дистанции.
Василий склонился к холке коня. С его губ сорвался клич: "Вперёд, македонец!" Он увидел, как зрители в восторге машут руками, кричат: "Браво! Браво!" Поднялась с кресла и "царица" Данилида. Её любимый белый арабский скакун уже на корпус позади Таврона.
И прозвучал колокол. Пятнадцать стадиев дистанции позади. Таврон пришёл первым. Он пробежал ещё полстадия, сошёл с беговой дорожки и, чувствуя, что поводья ослабли и всаднику безразлично, куда идёт конь, направился в чистое поле.
Василий был ко всему безразличен по той причине, что знал: его ждёт жестокое наказание. Данилида умела применять к рабам изощрённые меры пыток. Дальше всё так и должно было случиться. Слуги "царицы" догнали Василия, стащили с коня и, награждая тумаками, погнали к госпоже. Возле неё уже были приготовлены плети с железными шипами, каждый удар которых рвал кожу в клочья.
Но Всевышнему было угодно заступиться за моего деда. Когда Данилида увидела Василия вблизи, она обомлела и вспомнила скульптуру Адониса, стоявшую у неё в зале для гостей. И вот он перед ней воочию. Она же, прекрасная, как богиня Венера, вдруг ощутила любовный порыв к этому табунщику, олицетворяющему древнегреческого полубога. Так думала Данилида, рассматривая Василия и любуясь его прекрасным лицом и статью.
- Что ты хочешь получить за победу в скачках, Адонис?
- Ничего, божественная.
- Тебя ждали плети, а я дарую тебе всё по твоему желанию, и ты отказываешься.
- Награди меня свободой, божественная.
Данилида засмеялась:
- О нет. Такому, как ты, милее будет в неволе. Я твоя госпожа и заставлю полюбить меня. Зачем же тебе тогда свобода?
- Я уеду на родину.
- Ты будешь счастлив в рабстве!
Данилида конечно же издевалась над юным Василием, но по её воле его не отправили на пастбища. Он был приставлен к любимым лошадям Данилиды. Она приходила к ним каждый день и всякий раз встречалась с Василием. Он ей нравился всё больше. Но она умела только кусать человека, даже если испытывала к нему любовь. Говорили, что у Данилиды было ледяное сердце.
И всё-таки судьбе было угодно благоволить к Василию. На другую осень Данилиду пригласили участвовать со своими скакунами на скачках в Фессалонике, и она приняла это приглашение. Придя в очередной раз на конюшню и увидев Василия, она сказала ему: