- Дело не в лести, а в том, дорогой друг, мне кажется, что наши враги опаснее и сильнее, чем вы думаете… Ужасный стрелецкий розыск? Да, я согласен с вами. Но согласитесь и вы с тем, что этот бунт уже в третий раз, как известно, поставил царя перед враждебной средой, где стрельцы ведь стоят лишь в наружном ряду. А за ними - враги и враги. Так что, может быть, эти ужасные казни действительно необходимы. Во всяком случае, царь глубоко верит в это средстве. Он считает себя обязанным его применять для пользы управляемого народа.
- Нет, мосье, эти казни незаконны! Подчёркиваю, если только в этом есть необходимость: они несправедливы, они чудовищны, - отчеканивал Бломберг, топая носком сапога. - Мстительность, которую царь проявил при этой расправе, да ещё не побрезговал и на себя взять обязанность палача, - отвратительна! А попытка его заставить и нас позорить себя вместе с ним - это, говоря между нами, уже совершенно невероятная наглость!.. Словом, мне начинает казаться, что мы слишком далеко зашли.
- Я об этом не сожалею.
- А я этого не предполагал.
- Вот как! - удивился Лефорт и пристально заглянул в серо-стальные глаза собеседника.
- Вы увлекающаяся натура, - тяжело вздохнул Бломберг и, посмотрев на Лефорта, добавил не без иронии: - Вы, наверное, слишком часто видите хорошие сны.
У полковника щетинка на лбу, мясистый нос, жёсткие рыжеватые волосы. Лефорт отлично знал эту прочную жизненную породу: четырёхугольное лицо, большие руки и ноги, рокочущий голос…
Когда Бломберг избивал русских солдат, глаза его загорались хищным огнём. В такие минуты самым страшным было взглянуть в эти нечеловеческие глаза… Но - казнить! Нет, такую расправу он не может оправдывать. Муштра - это так, это по его части, и избиение солдат до увечий тоже трижды по его части. А рубить головы - варварство!
За праздничным столом Пётр пивал тосты "за тех, кто любит меня и отечество!" и целовался с Данилычем. Говорил: "Данилыч прямой мне помощник - режет правду-матку и мне не потакает!"
Каково было родовитым слышать такие речи из уст самого государя о сыне конюха, в детстве торговавшем пирогами, быть свидетелями такого невиданного и неслыханного доселе сердечного отношения царя к "подлому" человеку?
- Из хама не сделаешь пана, - отзывался в своей среде об Алексашке князь Яков Фёдорович Долгорукий.
Шестидесятилетний старик, высокий, грузный, с седыми усами и седыми же, коротко остриженными волосами, резкий в суждениях, он говорил неожиданно высоким, несколько скрипучим тенором, обращаясь к родичу своему, Василию Владимировичу Долгорукому, жестокому и такому же, как он, резкому человеку:
- И повадки у этого Данилыча, и обычаи хамские, и государя подбивает на то же.
- Чёрная кость, - соглашался Василий Владимирович. - А ведь, как говорятся, чёрного кобеля не отмоешь до бела.
- Вот в этом и дело! - отрывисто бросал Яков Фёдорович. И, весь охваченный гневом, поддаваясь ему, он тонко, визгливо кричал: - А мы что, против нового?!
Его понимали.
Они, родовитые, да сановитые, считали себя тоже людьми преобразовательного направления, но только отнюдь не такого, какое избрал Пётр. Они желали бы, чтобы реформа шла так, как повели было её цари Алексей, Фёдор и царевна Софья, когда, по выражению князя Бориса Куракина, Петрова свояка, "политес восстановлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского, и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах".
Вместо того они видели политес с манеру голландского, матросского, с неблагородными науками - артиллерией, фортификацией, навигацией, с иноземными инженерами, механиками, басами-мастерами, шкиперами да всякими приёмышами вроде Данилыча. который ими, родовитыми боярами, командовать норовит, которого даже сам "князь-кесарь" Фёдор Юрьевич Ромодановский, страшный начальник Преображенского приказа, "собою видом как монстра, нравом злой тиран", как честили его на Москве, вынужден звать "Алексашенька", задабривать на случай нужды.
18
После стрелецкого розыска Пётр отбыл в Воронеж и сразу же по приезде заложил там шестидесятипушечный корабль "Предестинация". Над сооружением этого корабля он решил работать без помощи иноземцев, при участии только своих товарищей волонтёров, работавших вместе с ним в Голландии, Англии.
Сам Пётр взялся "ходить за главного баса", а десятниками у себя назначил: Меншикова Александра, Корчмина Василия, Уварова Савву, Щербакова Анику и потом, позднее, приехавших Лукьяна Верещагина да Скляева Федосея.
Плохо работали первое время и плотники и мастеровые, согнанные к государеву делу в Воронеж. Доходили вести, что семьи их разоряют поборами, что платят они там "и ямские и рублёвые деньги и солдатский хлеб и работают всякие городовые поделки".
К Петру шли на поклон посланцы от артелей, старозаветные мужики, ошалевшие от долголетия, некогда, видимо, славившиеся медвежьей силой, коренастые, согнутые в дугу, - тяжело и косолапо подходили они к государю с палками и шапками в руках, с непокрытыми головами. У артелей своих они "в отца место" - сила! Что хотят, то и воротят… Подойдя, вскидывали они кверху свои изжелта-белые бороды, широко и неловко, точно лапой, крестились, глядя на небо, дружно кланялись в пояс, и самый почтенный из них, выходя наперёд, изговаривал:
- Ущити, государь, порадей о холопах твоих… Заели домашних наших нуждишки. Мы здесь при твоём деле, а там без нас… Без хозяина-то, известно, дом сирота. Потому, государь, и с принудкой работаем - душой неспокойны. Сам видишь…
Пётр знал, что "заедают нуждишки" не только родственников вот этих согнанных в Воронеж крестьян. Он сделал многое для того, чтобы выжать из народа последнее. Но он был непоколебимо уверен, что это необходимо, что, поступая так, он содействует благу Отечества, что, поступая иначе, он лишил бы Отечество этого блага. И, слушая посланцев от артелей, выкладывавших ему, государю, "нуждишки" свои, он чувствовал только одно: значение и силу того нового, во имя чего он так напрягает народные силы. Пусть везде народ угнетают поборы - это он знает и до этого доберётся, но в своё время, пусть везде крестьян пока что волочат-убыточат уездные ярыжки, воеводы, помещики… Но сейчас нужны корабли, сейчас нужно немедля убрать всё, что мешает их строить!
И главный бас, коптейн Пётр Алексеев, поняв, что действительно если так, то ни угрозами, "ни боем от работных людей толков не добьёшься", решил:
"Накрепко кому надлежит указать, что с тех семей, кто из мастеровых мужиков у государева дела стоит, впредь особых поборов не брать, а брать токмо то, что положено по указам. А ежели воеводы и помещики зачнут умалять государево дело и не по указу станут взыскивать, истязать, волочить-убыточить сродственников его работных людей, то будут сами они взысканы накрепко".
И растолковали артельным старикам, что-де разослан всем людям начальным царский указ, чтобы они семьям государевых работных людей утеснений никаких не чинили, под страхом великого наказания.
После этого дело пошло веселее.
А у Александра Данилыча спорее всех, ладнее, чем у лучших десятников - у Аники Щербакова, Саввы Уварова, и, пожалуй, даже лучше, чем у Скляева Федосея… Аника - тот прост. Во всю щёку румянец разгарчивый, парень здоровый, кровь с молоком, сам норовит за всех в своём десятке работать. Савва Уваров - тот всё "со господом" делает, сядет верхом на бревно, закусит нижнюю губу, а желтоватые глаза ничего не выражают, кроме не то покорности, не то грусти; густые русые брови устало приподняты, будто несёт парень искус какой, обет или послух: де на всё воля божья, - терпи! И десяток у него весь такой подобрался: всё на манер угодников суздальского письма, как на подбор, клинушками бородёнки, длинноликие, тонконосые. Работал этот десяток не плохо; добротно, истово, но не споро. Уж очень ладили долго, по семь раз отмеряли, - по пословице, - пока раз отрежут.
Федосей Скляев работал толково, отлично, но всё равно против Данилыча и у него не то получалось. У Скляева и толково, и ладно, и чисто, и споро, - слов нет… А вот, как Пётр Алексеевич прикажет что-нибудь на урок сделать, Данилыч оставит Скляева непременно. Что Федосей умом - Данилыч смёткой берёт; что тот мастерством да искусством - этот проворством да шуткой-побаской. С прибаутками впереди всех идёт - и с топором, и с теслом, и с конопатью, и с смоленьем, и с молотом. Скляев с прилежанием да исправностью - Данилыч со звоном, с блеском да с лихостью. И всё норовит быть у всех на виду, выше всех заберётся, - ловкий, смелый, красивый. - последнюю скрепку вобьёт!.. Н-на, гляди!.. Любо-два!..
И ладонью прихлопнет:
- В-вот как у нас!..
Помимо всего. Данилыч был у Петра чем-то вроде доверенного. Не раз собирал десятников, подражая Петру, говорил:
- Выручать надо… Спорее работать… Если к лету турок не устрашим большим флотом, миру не быть.
Повседневное общение в трудах, в горе и радостях устанавливало известную близость отношений между Петром и его товарищами по работе, бывшими волонтёрами. На его глазах птенцы росли, крепли, расправляли крылья: работали дружно, не за страх, а за совесть. Понимали: не работай так - все начинания государя прахом пойдут. Работали лихо, сноровисто, горячо, невзирая на большие препоны, которых хватало с избытком.
Помимо недостатка инструмента, материалов, припасов, харчей, устроенного жилья, сильно мешали успешной работе и лютый мороз, что никак не сдавал, и пронзительный ветер, что, раз повернув с севера, так и остался - свистел день и ночь, по целым неделям.
Спали и десятники и рядовые работные люди на нарах, вповалку; бывало, неделями и те и другие сидели на сухарях да капусте; тесали двое-трое посменно одним топором… И дело, вопреки всем препонам, вершилось, как надо.
Дошёл и до Константинополя слух об успешном строительстве на Дону и в Воронеже военных судов, но турки мало о том беспокоились. Они были твёрдо уверены, что большие суда не могут выйти из Дона - неизбежно застрянут в его мелководных илистых гирлах.
Пётр, лично ознакомившийся с фарватером Дона и составивший подробную лоцию его устья, был уверен в обратном.
Позднее он блестяще доказал неосновательность расчётов турецких моряков.
19
В марте внезапно скончался Франц Яковлевич Лефорт. Почувствовал он себя плохо после немецкой масленицы.
Исключительно весело и особенно шумно он её проводил…
Зашалило сердце. Слёг в постель и… уже больше не встал. Когда Петру доложили об этом, он застонал, схватился за голову.
- Друга моего не стало! - воскликнул. Обвёл присутствующих помутившимся взором.
- Один он был мне верен! Слышите, вы!.. - И поник головой, закрыв руками лицо. - На кого теперь могу положиться!..
Криво, растерянно улыбаясь, вскочил, торопливо зашагал взад-вперёд, от двери к окну. Вдруг остановился среди комнаты, отвернулся - плечи и голова тряслись, - не оборачиваясь, резко махнул ладонью назад:
- Уходите!
В тот же день, не наказав ничего, он уехал в Москву; проститься с покойным другом, проводить в последний путь. Данилыч остался в Воронеже.
Сильно привязан был Пётр к Францу Яковлевичу. Хорошо было с ним попировать, пошутить, никто лучше его не умел танцевать, никто не носил с такой ловкостью парика, мундира, шпаги…
Данилыч, как умел, перенимал в своё время манеры Лефорта, его щеголеватость, тон, обходительность. Как правило, с подражанием получалось неплохо. Исключения - отдельные промахи - были редки. Случилось как-то, например, что Пётр застал Данилыча танцующим при шпаге. Досталось тогда! Но не всякое же лыко в строку, "кто царю не виноват, кто бабе не внук?" - как любил говорить сам Пётр Алексеевич.
"Умер Франц Яковлевич, - размышлял Данилыч, уткнув подбородок в обшлаг. - Будем спускать корабли, пировать, из пушек палить, а его не будет. Его, в таких делах самого главного закопёрщика!.. Лежит он небось сейчас важный, в парадном адмиральском мундире… А может быть, как всегда, улыбается? - Потёр лоб, уставился в одну точку. - А таки попил винца покойный в жизни своей! Таки и поел всласть, и погулял вволю… Но и только всего… Надо дело говорить: да, вот и… только всего от него было толку, что умел он блеснуть…"
С большой горестью хоронил Пётр Лефорта: шёл за гробом до самого кладбища; обливался слезами, слушая надгробное слово пастора, восхвалявшего заслуги покойного: прощался с таким сокрушением, что вызвал крайнее удивление присутствовавших на похоронах иностранцев.
Зато и пошёл после слух, что Пётр - "сын Лаферта да немки беззаконной", подкинутый царице Наталье.
20
Весной 1699 года в Воронеже был построен громадный флот, предназначенный к походу в Азовское море: 86 военных судов, на которых 18 линейных кораблей были вооружены от 36 до 46 пушек каждый.
Генерал-адмиралом Пётр назначил Фёдора Алексеевича Головина, а общий надзор за состоянием флота поручил вице-адмиралу Корнелию Ивановичу Крюйсу. Сам Пётр принял на себя командование кораблём "Апостол Пётр". Данилыч находился при нём.
Тронувшись из Воронежа 27 апреля, эскадра в середине мая пришла под Азов. Здесь Пётр внимательно осмотрел все вновь возведённые укрепления. Многие после этого пришлось подправить, доделать…
В Азовское море эскадра вошла в середине июня. Дождавшись крепкого западного ветра, поднявшего воду в гирлах реки, Пётр с искусством опытнейшего лоцмана вывел все корабли один за другим из устья Дона в открытое море.
- Турки твердили, что мелководные донские гирла для больших судов непроходимы, - говорил Пётр, обращаясь к иноземцам - вице-адмиралу Крюйсу и командору "Крепости" Памбургу. - Для кого непроходимы?! - вскрикнул, махнув рукой назад, за корму. - Вон они где остались! - Осклабился и, словно отсекая воображаемые препятствия ребром своей громадной ладони, добавил: - Для русского солдата и матроса всё проходимо!.. Так и запомните, господа! И впредь так считать!..
Деликатно улыбнувшись, Крюйс и Памбург щёлкнули каблуками:
- Есть так считать!
У Таганрога была проведена последняя подготовка к морскому походу. "Принялись за килевание, конопачение и мазание кораблей с такой ревностью и с таким проворством, - писал Крюйс своим землякам, - как будто на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его Величество изволил сам работать неусыпно топором, теслом, конопатью, молотом, смолою, гораздо прилежнее и исправнее старого и хорошо обученного плотника".
- Старая-то боярская спесь да лежебочество ныне под время подведены! - кричал Алексашка, работая рядом с Петром "на самом верху". - А теперь времени, мин херр, не видать… Теперь кипит… Ещё что уварится, пока время-то устоится!..
- Подмалёвывай, крась! - поощрял его Пётр. - Надо керченскому паше наш товар лицом показать.
Залюбовавшись неоглядными морскими просторами, что играли в глазах - мельтешили, блестя, шевелясь под лучами невиданно щедрого солнышка, не утерпел-таки Пётр, чтобы не провести возле самого Таганрога "поучительную баталию, или забавный бой"…
Вволю поманеврировав, эскадра отплыла в дальнейший путь и 18 августа пришла под Керчь "с пальбой из всех пушек в знак приветствия".
Зачем пришёл столь большой караван? - воскликнул перепуганный насмерть турецкий паша, наместник султана в Керчи.
- Для провожания к вашему султану посла от его пресветлого величества нашего государя, - ответили ему русские люди.
Паша объявил, что пропустить чужестранный корабль в Чёрное море он не может никак.
- Оттоманская порта, - говорил он, - бережёт Чёрное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет…
- Тогда, - передал ему Головин, - пройдёт не один корабль, а весь караван. Мы проводим своего посла всей эскадрой.
Что оставалось делать паше?
Перед самой крепостью на внутреннем рейде мерно покачивались на пологой волне боевые русские суда.
Цепью, почти в кильватер друг другу, так, чтобы в любое время можно было "ветер схватить", вытянулись девять линейных сорокапушечных кораблей; вправо от флагмана "Апостола Петра" бросила якорь сорокашестипушечная "Крепость" с русским великим послом на борту, за ней, ближе к проливу, - две галеры, яхта, два галиота, три бригантины.
Четыре морских струга атамана Фрола Минаева с пятьюстами отборных донских казаков встали под самым керченским берегом.
За высокой резной кормой флагмана полоскался огромный андреевский стяг, на грот-мачте реял вымпел генерал-адмирала "воинского морского корабельного и галерного каравана предводителя и правителя, ближнего боярина и славного чина святого Андрея Первозванного кавалера, Фёдора Алексеевича Головина".
- После всего этого, - говорил Крюйс, широким, выразительным жестом обводя внушительный строй русских боевых кораблей, - запрет наместника султана в Керчи выглядит поистине жалким.
Пётр широко улыбался.
- Да, ловко, мин херр, мы этого пашу в угол припёрли, - обращался Данилыч к нему. - Теперь как пить дать пропустит он "Крепость" до Цареграда. Виляй не виляй, а раз этакая морская сила в гости пожаловала, - мотнул в сторону кораблей, - тут уж… знай честь, утирай, паша, бороду!
- Не иначе, - соглашался Пётр. - Похоже, что мы все лазейки паше теперь разом прикрыли!
Оба они, стоя на юте "Петра", любовались необъятным простором, меняющим краски перед закатом: море из зеленовато-голубого переходило в резко-синее, бледное, чистое небо загоралось ярким предвечерним румянцем. Серебристые лёгкие волны ластились к борту.
- Хор-рошо, мин херр! - с тоской, из глубины нутра, выдавил Алексашка.
- И не говори, - вздыхал Пётр, глядя на синюю ширь, вольно и спокойно лежавшую среди покатых гор, окружающих бухту. - Век бы глаз не сводил!..
Лёгкий, свежий ветерок с прибрежья нежно перебирал локоны парика, ласково водил ими по щекам, подбородку Данилыча; море отражалось в его глазах, и от этого они становились ещё голубее; томная поволока придала им какое-то таинственно-мечтательное выражение. Он упивался близостью к морю, жадно всматривался в его прозрачную глубину и… всё время оглядывался на корабли… Здесь, на море, они выглядели не такими громоздкими и неповоротливыми, как на Дону, - казались тоньше, красивее, как картинки, вставленные в богатую раму.