- А так, мин херр: не потакай брехунам! Глубоко вздыхая, Пётр укоризненно качал головой:
- Ох, Алексашка! Истинно говорится: "Кабы на сойку да не свой язычок".
16
В конце апреля Пётр отплыл на подаренной английские королём яхте в Голландию, откуда через немецкие земли направился в Вену.
Посольство разделилось на два отряда. Сами послы и с ними семнадцать волонтёров, в том числе Пётр, поехали наскоро, на почтовых, остальная часть посольства и волонтёров вместе с обозом должны были двигаться вслед за послами. Начальником над вторым отрядом был назначен Меншиков.
Перед своим отъездом Пётр подарил Данилычу десять золотых. Сказал:
- Купи себе шпагу. Теперь надобно.
Наказал:
- По дороге чтобы от наших людей никому никаких обид не было, следи, чтобы никто ничего даром не брал, чтобы чинно держали себя, не то… дознаюсь, кто мундир опозорил, - погрозил пальцем, - сма-а-трите!
В Вену Меншиков прибыл со своим отрядом в конце июня. Первое ответственное поручение Петра им было выполнено отлично.
- Здесь, в Вене, - говорил Меншикову Лефорт, - увидишь ты, Александр, самый напыщенный придворный этикет.
Задумчиво глядя в пол, он упёрся обеими ладонями в кресло.
- И по-осмотрим… - протянул, сморщив лоб, подняв брови, - ка-акой они нам окажут приём…
- А что у них, Франц Яковлевич, - поинтересовался Данилыч, - все их приёмы так по чинам и разделены?
- По чинам, по чинам, Александр, - кивал Лефорт. Улыбаясь и загибая пальцы, начал считать: - Король, герцог, маркиз, граф, виконт, барон…
- А царь? - прервал Меншиков.
- Вот в этом-то и гвоздь, Александр. Они уже, наверное, не один день головы ломают, как принять русских послов… С одной стороны, при посольстве находится сам царь, с другой - какое место должно принадлежать русскому царю между прочими коронованными особами? К какой то есть категории его надо причислить?.. Потому что для каждой из них при венском дворе, понимаешь ли, выработаны этакие особые почётные церемонии…
- Все бы их церемонии, Франц Яковлевич, надобно посмотреть.
- Для чего это нужно?
- Может быть, перенять доведётся. Нам ведь, Франц Яковлевич, у себя тоже надобно эту канитель заводить. Пётр Алексеевич говорит: "Мне это нож острый - торжества, пышность… Не люблю! А ты, говорит, Данилыч, бывает, присматривайся, потому что старый-то боярский обычай нам ломать не миновать, а государю без придворного этикета жить невозможно". Хочешь не хочешь, Франц Яковлевич, а представлять великолепие и пышность двора государя придётся. И не как-нибудь, а?
- Ну, у Вены перенимать как будто бы нечего, - улыбаясь, ответил Лефорт. - Дежурные улыбки, обильные любезности?.. Не стоит! Нет!..
- Почему же, Франц Яковлевич? Народ здесь полированный, тонкий.
- А народ здесь такой, Александр… Как-то лет пятнадцать тому назад римский цезарь вынужден был бежать из Вены, спасаясь от турок. Только оружие польского короля Яна Третьего возвратило ему его столицу. И вот этот австрийский Габсбург, "глава Священной Римской империи, потомок кесарей капитолийских", как он величается до настоящего времени, начал считаться с освободителем своей столицы, польским королём, кто при встрече кому из них прежде должен поклониться!..
- Н-да-а… - промычал Данилыч. - Неумно!
- А сейчас, - продолжал Лефорт, - они, я в этом уверен, ломают свои умные головы над тем, как вас принять: какую комнату наметить для этого, сколько шагов сделать навстречу нашим послам и всё прочее в таком духе.
- Ну и леший с ними! - махнул рукой Алексашка. - Пётр Алексеевич всё равно им свой "политес" наведёт.
Оба засмеялись.
Данилыч погладил пальцем за ухом, прищурил глаз и с лукавой улыбкой добавил:
- Сгребёт так этого "капитолийского кесаря"… по-русски… когда с ним здороваться-целоваться начнёт. Какие шаги там считать!..
При зрелом обсуждении русскому посольству была приготовлена встреча умеренная, по оценке Лефорта: не очень пышная и не мизерная. Но, как и следовало ожидать, Пётр не обратил на церемониал никакого внимания. Ему нужно было дело, дело прежде всего, и потому, избегая дальнейших проволочек, он послал просить императора о безотлагательном личном свидании.
Беспримерный случай для венского двора!
С большими потугами воображения был отработан соответствующий случаю церемониал: назначено приличное помещение, определены необходимые движения императора - число шагов, повороты, поклоны, рукопожатия…
Но пылкий Пётр расстроил все эти глубокие комбинации. Быстро подойдя к Леопольду, он обнял его, расцеловал, крепко пожал обе руки…
В общем… всё спуталось.
- Хорошо, мин херр, - шептал Данилыч Петру, когда они возвращались обратно. - Как говорится, нашего пономаря не перепономаривать стать! Получилось как надо - по-русски!..
Из дворца шли через сад с большим прудом.
- Какая лёгонькая скорлупка! - заметил Данилыч, указывая на изящную белую лодочку, полувытащенную на берег.
Пётр не утерпел, почти бегом направился к берегу, одним махом столкнул лодку в воду, легко вскочил в неё, отплыл…
- Хороша! - крикнул с середины пруда, помахивая веслом. - Легка! Но вертлява, Данилыч! Рыскает сильно!..
У придворных от удивления приоткрылись рты, округлились глаза, полезли вверх, под пышнейшие локоны париков, тонко наведённые брови. Уголками ртов шипели:
- По-о-рази-ительно!.. Не-ве-роя-ятно!..
Пожимали плечами:
- Неужели то царь?
На торжественной аудиенции русских послов (Пётр находился в свите Лефорта) император Леопольд справился, по обычаю, о здоровье российского государя; послы отвечали, что. как они с Москвы великого посольства, у кресла Лефорта стояли два саженного роста гвардейца в Преображенских, ловко затянутых шарфами кафтанах.
- Мои два валета, - говорил Лефорт, наклоняясь к Возницыну. - Крестовый, - показывал незаметно концом ножа на Петра, - и червонный, - кивал на Данилыча. - Брюнет и блондин!.. Хороши?..
Внимательно, поверх очков, уставившись на красавцев, Возницын устало шептал:
- И зачем это всё?..
Пётр дёргал его за рукав, отрывисто звякал шпорой, наклоняясь, как мог тихо бурчал:
- Помолчи, Прокофий… так надо!..
Лефорту подносили коллекционные вина, он пробовал их. находил превосходными. Благодарил императора… Просил его позволения дать отведать эти изумительные напитки - своему доброму другу, стоявшему около кресла.
В знак согласия Леопольд кивал своим пышнейшим парадным париком, пытался растягивать в улыбку вывороченные, толстые губы, пристально вглядывался в Петра выпученными, рачьими глазами, потирал тонкий свисающий нос.
А за длиннейшим столом мерно колыхались ряды рогатых пудреных париков и лица - бритые, распухшие и мятые, несвежего, жёлтого жира, лица стариков с пухлыми, склеротическими носами и подкрашенные, в мушках, упитанные лица молодых щёголей - ровно ничего не выражали кроме приторно-сладкой учтивости.
Пётр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы - восточные границы империи.
Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…
- Вы не находите, - обращался Франц Яковлевич к Петру, - что у здешнего министра двора какая-то тупая физиономия?
- А у Леопольда что? Острая? - вмешался Данилыч. Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..
Не очень довольный Веной, Пётр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.
Пётр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился - летел на перекладных день и ночь.
Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донёс, что бунт усмирён. Пётр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Раве его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика.
Три дня, проведённые Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и манёвров. Стараясь поближе сойтись с королём, Пётр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерялся силой Они тянулись на палках, свёртывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…
Участвуя в тайных конференциях, военных играх, манёвpax, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Пётр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции запирающей выход в Балтийское море. Пётр понимал, что война с Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьёзной военной подготовки колоссальнейших средств. Но утешало одно и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель - Польша от Лифляндии, Дания от Шонии.
Они могут и должны быть союзниками Россия в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить "брудора Августа". И Пётр достиг этого.
Уезжая за границу, Пётр желал "подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами". Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август "обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства".
И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан - Не было ни гроша - и вдруг алтын! - говорил Пётр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. - Доброе начало полдела откачало, у нас так считают, герр генерал-адмирал. - Наклонил голову, погладил затолок. - А теперь пора до двора.
17
Ещё в Голландии, узнав о побеге стрельцов с литовской границы, Пётр досадовал, что не было об этом строгого розыска, а перед своим отъездом из Вены в Москву он писал Ромодановскому: "Будем к вам так, как вы не чаете… Я допрошу построже вашего… Только крепостию можно угасить сей огонь…"
И Москва действительно увидела "крепость".
26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провёл у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.
В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.
А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.
Пётр вышел весел, в руках держал ножницы, щёлкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.
Не были обойдены ни старик Шеин, ни "князь-кесарь" Ромодановский. Не дотронулся Пётр только до самых маститых, почтенных - до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.
Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним - брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привёл на показ государю в Успенский собор.
- Я не против русских обычаев, - говорил Пётр, обращаясь к "бывшим бородачам". - Я против суеверия и упрямства. Наши старики по невежеству думают, что без бороды никто не войдёт в царство небесное, хотя оно отверсто для всех честных людей, с бородами ли они или без бород, с париками или плешивые.
В его слова не вникали. Лица окружающих выражали одно - мучительное оцепенение, весьма похожее на столбняк.
- Длинное платье мешало проворству рук и ног стрельцов, - продолжал Пётр, не смущаясь произведённым впечатлением, - они не могли ни владеть хорошо ружьём, ни маршировать. Для того и велел я Лефорту пообрезать у солдат сперва зипуны, зарукавья, а потом сделать новые мундиры, по европейскому образцу. - Обвёл взглядом остолбеневших бояр, мотнул головой, усмехнулся. - И ваша одежда больше смахивает на татарскую, чем на сродную нам лёгкую славянскую. - Укоризненно покачал головой. - Не годится, други, в спальном платье являться на службу!..
Позднее многие догадались, в чём дело, - начали сами бриться. А недогадливым было ещё внушение сделано: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеина; некоторые явились при бородах, но теперь уже не царь, а его шуты принялись тут же, на пиру, ловко работать овечьими ножницами.
И всем придворным, а также всем, даже самым мелким чиновникам было приказано немедля одеться в европейское платье.
Данилыч устроил большую швальню в Преображенском. Шили французские и итальянские костюмы для ближних людей, кафтаны, камзолы для дворцовой прислуги. Отдельно лучшие рукоделицы вышивали знамёна для гвардейских полков.
Остричь бороды, обрезать рукава, полы, всех встряхнуть, разбудить, заставить усердно работать - это понятно Данилычу. В чужих краях сам государь работал, как последний батрак, в матросской робе ходил, со страшными мозолями на руках. И вернулся он совсем не затем, чтобы закутаться в осыпанные каменьями пудовые ризы и жить благолепно, по-царски…
А кто его встретил?
Налитые спесью бояре с холёными бородами в длиннополых ферязях, опахнях, охабнях с двухаршинными рукавами, еле двигающиеся, как откормленные к Рождеству гусаки. И твердят эти чванливые тунеядцы на каждом шагу о своей знатной породе…
- Что стоит порода, когда в голове сонная дурь, а в пуховых руках они и весь век один инструмент - только ложку держали, - говорил Данилыч в кругу сержантов-преображенцев, - пробавляются, дармоеды, лежебочеством да пирами… Катать их, гладких чертей!
Его слушали, со страхом глядя в бегающие, почти сумасшедшие глаза, в его косивший рот, резко отчеканивавший каждое слово. Слушали молча.
А когда начались стрелецкие казни…
- Что ж, мин херр, - говорил он Петру, - рубить - так рубить!.. Крепкое стоятельство за государя на крови познаётся…
17 октября в Преображенском Пётр заставил своих приближённых рубить стрельцам головы. Ромодановский отсёк четыре головы; Голицын, по неумению рубить, мучил, кромсал, полковник Преображенского полка Бломберг и Лефорт наотрез отказались исполнять роль палачей. Сам Пётр отрубил головы пятерым… Другие царедворцы повиновались, но бледные, с трясущимися от ужаса руками.
Алексашка расправлялся с стрелецкими головами с столь же лёгким сердцем, как и с бородами чиновников; хладнокровно с изумительной ловкостью он принимал участие в кровавой расправе.
- Вспя-ять захотели!..
И злобная радость плескалась в синих Алексашкиных зенках. Он стискивал челюсти так, что желваки играли над порозовевшими скулами. Хищно раздувал тонкие ноздри:
- Да-авай!
Он сам хвалился потом, что в этот день обезглавил двадцать стрельцов.
"А у пущих воров и заводчиков, - записал после Желябужский, - ломаны руки и ноги колёсами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы за их воровство ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колёсах немного не сутки, и на тех колёсах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его Преображенский сержант Александр Меншиков…" - Всего было казнено 1150 человек.
Целых пять месяцев трупы не убирались с мест казни, целых пять месяцев повешенные раскачивались на зубчатых стенах Новодевичьего монастыря…
"Что ни зубец, - то стрелец".
- Удивляюсь, глядя на этого знаменитого Алексашку, - говорил на другой день полковник Преображенского полка Бломберг, обращаясь к Лефорту. - Ведь он же не имеет никаких личных причин разделять ожесточение государя против стрельцов! Что это, - пожимал плечами полковник, - желание угодить государю?
Крепкий, красный, с обветренным лицом, Бломберг громко глотал пиво из большой глиняной кружки, пожимая плечами, взмахивал синего шёлка платком, зажатым в крупной, поросшей лисьей шерстью руке, и поминутно отирал лоб, покрытый крупными каплями пота. В столовой было жарко натоплено: Франца Яковлевича лихорадило после вчерашнего, - не то оттого, что насмотрелся на казни, не то от долгого пребывания в поле, на холодном ветру.
- Понятно, что государь донельзя разгневан новым возмущением своих старых врагов, не раз уже злоумышлявших против его жизни, - тянул Бломберг, тщательно отделяя слова. - Ясно также, что государь, видя в них постоянный, неиссякаемый источник смут и заговоров, решил совершенно уничтожить стрелецкое войско. Ну, а Алексашка? Он что?
- Алексашка! - воскликнул Лефорт. - О, Алексашка прекрасно понимает, что хоть его сочувствие такой суровой расправе и производит кое на кого отталкивающее впечатление и рисует его как человека с очень невыгодной стороны, но ведь не так смотрит на это дело сам царь! Встречая со всех сторон явное или плохо скрываемое неодобрение, ропот и в лучшем случае только пассивное повиновение, государь… Подождите, - заслонился он ладонью от Бломберга, - подождите хвататься за голову! Я хочу сказать, что государь, как известно, очень ценит людей, обнаруживающих живое сочувствие ему, понимание его планов…
- Вы хотите оправдывать тех, кто так, как ваш Алексашка, льстит вкусам и слабостям государя?! - выпалил Бломберг, перевесившись через стол.